Именно так говорили пленные на допросах.
Фашисты во время своего продвижения уничтожали всех, кто встречался им на пути, независимо от того, были их жертвы в военной форме или в штатской одежде. Все, кто не с ними, — либо предатели, либо враги. Так они тогда рассуждали. Необходимо было остановить озверевших вояк, не позволить уйти от заслуженной расплаты.
Наши наземные войска в это время уже были на Эльбе. Так что решать задачу приходилось частично нам, а частично 13-му истребительному авиакорпусу под командованием генерал-лейтенанта Б. А. Сиднева.
Из инженерно-технического состава и тыловых авиационных частей мною были созданы боевые группы по 50 — 60 человек. Чуть ли не половину в каждой из них составляли девушки — оружейницы и связистки. Вооружение наше не шло ни в какое сравнение с тем, что находилось в распоряжении гитлеровцев: пистолеты ТТ, винтовки, по нескольку ручных и станковых пулеметов. У противника помимо автоматов хватало гранат, пулеметов, в том числе крупнокалиберных, и даже фаустпатронов.
Однако нас это не смущало. Кое-какую практику наземных боев мы успели накопить, а в мужестве и решимости своих людей я не сомневался: били врага в войну, сумеем добить остатки фашистов и когда она кончилась. Да и наземные части оказывали нам помощь.
Боевые группы я распределил по секторам обороны. За первый сектор — населенный пункт Дальгов — отвечал мой заместитель по огневой и тактической подготовке майор А. И. Новиков. Второй сектор включал в себя город Нейруппин. Здесь командовал командир 278-й истребительной авиадивизии полковник Орлов. Третий, и последний, сектор находился в районе Бранденбурга. Там обороной руководил командир 265-й дивизии полковник Корягин. Штаб корпуса, он же штаб обороны, размещался в 15 километрах к западу от Дальгова. Во всех секторах были вырыты окопы и ходы сообщения, на дорогах устроены завалы из деревьев. Для этой работы мы мобилизовали немецкое население. С его помощью вывели из строя все шоссе и дороги с твердым покрытием. Причем делали это так, чтобы противник не мог объехать препятствия по полям или другому открытому месту.
В результате, подойдя к Дальгову и Кладову, враг был вынужден бросить технику и двигаться дальше пешком. Вот тут-то его и подвели алчность и хищнические устремления. Вместо того чтобы тащить на себе боеприпасы, фашисты обвешались с ног до головы тюками с добром. Из оружия оставляли только пистолеты, автоматы, немного гранат и незначительное количество патронов. Рассыпавшись на мелкие группки, они начали продвигаться по дорогам и лесам.
То и дело вспыхивали перестрелки, завязывались бои. Но мы прочно держали оборону. Враг нес большие потери. Часть фашистов бросала оружие и сдавалась в плен, часть уходила в лес, чтобы попробовать найти для себя менее опасный путь.
Бои не прекращались до 11 мая.
К тому времени у нас практически кончились боеприпасы. На каждую винтовку оставалось по 5 — 10 патронов, на автомат — по 15 20, а на пулеметы — по 30 — 40.
Положение складывалось сложное. От пленных эсэсовцев можно было ожидать что угодно, а помочь нам охранять их было некому. Поэтому ночь на 12-е стала для нас еще одним испытанием. И все же мы справались: ни один пленный не ушел.
За эти три дня наш корпус понес немалые потери. Были и убитые, и раненые, и пропавшие без вести. Вдвойне горько вести счет потерям на третий день после подписания капитуляции.
Наконец 12 мая 3 иак смог присоединиться ко всеобщему всенародному празднику — Дню Победы над фашистской Германией. И хотя мы отпраздновали его на три дня позже остальных, но никто из-за этого не огорчался. Победа была столь долгожданна и столь велика, что омрачить ее ничто уже не могло. Победа включала в себя Мир, за который целые народы боролись все эти долгие, страшные годы…
Через несколько дней я вместе с первым комендантом Берлина генералом Берзариным ехал в машине по главной улице германской столицы — Унтер-ден-Линден. Стояла непривычная тишина: ни грохота орудий, ни лязга танков, ни даже характерного треска автоматных очередей. Давно мы не слышали такой тишины. Тишины мира.
Но сам город о мире напоминал мало. Вместо домов — развалины, на тротуарах и проезжей части улиц — воронки от мин и снарядов, искореженный гусеницами асфальт, груды битого обгорелого кирпича и щебня. Прохожих, если не считать наших солдат, почти не видно… И все же весна, мирная весна 1945 года постепенно брала свое. Над головами голубело высокое и какое-то тихое, что ли, небо, эдакая лазоревая весенняя пустота с одиноко проплывающим в ней облаком; на улицах то тут, то там ослепительно зеленели на фоне обгоревших стен чудом уцелевшие деревья; появились даже кое-где воробьи и еще какие-то верткие желтогрудые пичуги…
Город едва приметно начинал оживать, будто оправлялся после тяжкой смертельной болезни. Но признаки этого оживления были еще едва уловимы и требовали не столько наметанного цепкого глаза, сколько особого настроя души, изголодавшейся за многие годы по всему тому, что называлось когда-то мирной жизнью, и веры в то, что она наконец пришла. Таким вот внутренним зрением, когда воспринимаешь окружающее не только с помощью органов чувств, а, и впитываешь его всей своей сущностью, всем своим существом, и можно было заметить редкие, слегка намеченные знаки назревающих перемен.
Зато следы войны — безжалостно резкие, материально грубые, жестокие своей обнаженной очевидностью — повсюду бросались в глаза. Война напоминала о себе буквально на каждом шагу.
Поглядывая по сторонам, я вдруг увидел возле одного из полуразрушенных зданий на Унтер-ден-Линден торчащий из пролома в стене неестественно задранный хвост немецкого связного самолета «физилер-шторх». Тот самый, сразу же понял я. И в памяти всплыло, как я встретился с ним две недели назад. В Берлине еще шли бои, на Унтер-ден-Линден рвались снаряды, все вокруг горело, и только часть улицы оказалась расчищенной от обломков, а деревья по ее краям были спилены под корень. И с этого небольшого прямого участка внезапно поднялся в воздух «физилер-шторх». Я срезал его точной очередью прямо на взлете и, выходя из атаки, проследил, как он ткнулся в землю, прошел по ней юзом несколько метров и, задрав хвост, уперся носом в пролом стены. Так и простоял, значит, здесь все эти дни, подумалось мне. Я его даже на свой боевой счет не стал записывать, И вот на тебе — снова встретились!
Проследив за моим взглядом, Берзарин спросил:
— Твоя работа?
— Последний мой сбитый самолет.
— Что ж, поздравляю! — сказал Берзарин и, широко окинув взглядом берлинскую Унтер-ден-Линден, удовлетворенно добавил: — Самое подходящее место нашел, где последнюю точку поставить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Фашисты во время своего продвижения уничтожали всех, кто встречался им на пути, независимо от того, были их жертвы в военной форме или в штатской одежде. Все, кто не с ними, — либо предатели, либо враги. Так они тогда рассуждали. Необходимо было остановить озверевших вояк, не позволить уйти от заслуженной расплаты.
Наши наземные войска в это время уже были на Эльбе. Так что решать задачу приходилось частично нам, а частично 13-му истребительному авиакорпусу под командованием генерал-лейтенанта Б. А. Сиднева.
Из инженерно-технического состава и тыловых авиационных частей мною были созданы боевые группы по 50 — 60 человек. Чуть ли не половину в каждой из них составляли девушки — оружейницы и связистки. Вооружение наше не шло ни в какое сравнение с тем, что находилось в распоряжении гитлеровцев: пистолеты ТТ, винтовки, по нескольку ручных и станковых пулеметов. У противника помимо автоматов хватало гранат, пулеметов, в том числе крупнокалиберных, и даже фаустпатронов.
Однако нас это не смущало. Кое-какую практику наземных боев мы успели накопить, а в мужестве и решимости своих людей я не сомневался: били врага в войну, сумеем добить остатки фашистов и когда она кончилась. Да и наземные части оказывали нам помощь.
Боевые группы я распределил по секторам обороны. За первый сектор — населенный пункт Дальгов — отвечал мой заместитель по огневой и тактической подготовке майор А. И. Новиков. Второй сектор включал в себя город Нейруппин. Здесь командовал командир 278-й истребительной авиадивизии полковник Орлов. Третий, и последний, сектор находился в районе Бранденбурга. Там обороной руководил командир 265-й дивизии полковник Корягин. Штаб корпуса, он же штаб обороны, размещался в 15 километрах к западу от Дальгова. Во всех секторах были вырыты окопы и ходы сообщения, на дорогах устроены завалы из деревьев. Для этой работы мы мобилизовали немецкое население. С его помощью вывели из строя все шоссе и дороги с твердым покрытием. Причем делали это так, чтобы противник не мог объехать препятствия по полям или другому открытому месту.
В результате, подойдя к Дальгову и Кладову, враг был вынужден бросить технику и двигаться дальше пешком. Вот тут-то его и подвели алчность и хищнические устремления. Вместо того чтобы тащить на себе боеприпасы, фашисты обвешались с ног до головы тюками с добром. Из оружия оставляли только пистолеты, автоматы, немного гранат и незначительное количество патронов. Рассыпавшись на мелкие группки, они начали продвигаться по дорогам и лесам.
То и дело вспыхивали перестрелки, завязывались бои. Но мы прочно держали оборону. Враг нес большие потери. Часть фашистов бросала оружие и сдавалась в плен, часть уходила в лес, чтобы попробовать найти для себя менее опасный путь.
Бои не прекращались до 11 мая.
К тому времени у нас практически кончились боеприпасы. На каждую винтовку оставалось по 5 — 10 патронов, на автомат — по 15 20, а на пулеметы — по 30 — 40.
Положение складывалось сложное. От пленных эсэсовцев можно было ожидать что угодно, а помочь нам охранять их было некому. Поэтому ночь на 12-е стала для нас еще одним испытанием. И все же мы справались: ни один пленный не ушел.
За эти три дня наш корпус понес немалые потери. Были и убитые, и раненые, и пропавшие без вести. Вдвойне горько вести счет потерям на третий день после подписания капитуляции.
Наконец 12 мая 3 иак смог присоединиться ко всеобщему всенародному празднику — Дню Победы над фашистской Германией. И хотя мы отпраздновали его на три дня позже остальных, но никто из-за этого не огорчался. Победа была столь долгожданна и столь велика, что омрачить ее ничто уже не могло. Победа включала в себя Мир, за который целые народы боролись все эти долгие, страшные годы…
Через несколько дней я вместе с первым комендантом Берлина генералом Берзариным ехал в машине по главной улице германской столицы — Унтер-ден-Линден. Стояла непривычная тишина: ни грохота орудий, ни лязга танков, ни даже характерного треска автоматных очередей. Давно мы не слышали такой тишины. Тишины мира.
Но сам город о мире напоминал мало. Вместо домов — развалины, на тротуарах и проезжей части улиц — воронки от мин и снарядов, искореженный гусеницами асфальт, груды битого обгорелого кирпича и щебня. Прохожих, если не считать наших солдат, почти не видно… И все же весна, мирная весна 1945 года постепенно брала свое. Над головами голубело высокое и какое-то тихое, что ли, небо, эдакая лазоревая весенняя пустота с одиноко проплывающим в ней облаком; на улицах то тут, то там ослепительно зеленели на фоне обгоревших стен чудом уцелевшие деревья; появились даже кое-где воробьи и еще какие-то верткие желтогрудые пичуги…
Город едва приметно начинал оживать, будто оправлялся после тяжкой смертельной болезни. Но признаки этого оживления были еще едва уловимы и требовали не столько наметанного цепкого глаза, сколько особого настроя души, изголодавшейся за многие годы по всему тому, что называлось когда-то мирной жизнью, и веры в то, что она наконец пришла. Таким вот внутренним зрением, когда воспринимаешь окружающее не только с помощью органов чувств, а, и впитываешь его всей своей сущностью, всем своим существом, и можно было заметить редкие, слегка намеченные знаки назревающих перемен.
Зато следы войны — безжалостно резкие, материально грубые, жестокие своей обнаженной очевидностью — повсюду бросались в глаза. Война напоминала о себе буквально на каждом шагу.
Поглядывая по сторонам, я вдруг увидел возле одного из полуразрушенных зданий на Унтер-ден-Линден торчащий из пролома в стене неестественно задранный хвост немецкого связного самолета «физилер-шторх». Тот самый, сразу же понял я. И в памяти всплыло, как я встретился с ним две недели назад. В Берлине еще шли бои, на Унтер-ден-Линден рвались снаряды, все вокруг горело, и только часть улицы оказалась расчищенной от обломков, а деревья по ее краям были спилены под корень. И с этого небольшого прямого участка внезапно поднялся в воздух «физилер-шторх». Я срезал его точной очередью прямо на взлете и, выходя из атаки, проследил, как он ткнулся в землю, прошел по ней юзом несколько метров и, задрав хвост, уперся носом в пролом стены. Так и простоял, значит, здесь все эти дни, подумалось мне. Я его даже на свой боевой счет не стал записывать, И вот на тебе — снова встретились!
Проследив за моим взглядом, Берзарин спросил:
— Твоя работа?
— Последний мой сбитый самолет.
— Что ж, поздравляю! — сказал Берзарин и, широко окинув взглядом берлинскую Унтер-ден-Линден, удовлетворенно добавил: — Самое подходящее место нашел, где последнюю точку поставить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130