Но и Корягин и Орлов, воевавшие в корпусе с первых дней его формирования, хорошо знали своих людей, и тот и другой готовы были за них, как говорится, в огонь и в воду. Корягин, короче, с приговором не смирился.
— Комэск Федоров — трус! Комполка Николаенков — партач, не разбирающийся в летном деле! Да что они знают о наших людях, эти следователи?! — громогласно возмущался комдив. — А видели они, как тот же Федоров недавно шестеркой против сорока «юнкерсов» дрался?! Как «мессер» из прикрытия срезал?! Как пять фашистских бомберов его группа в тот раз угробила?! Да и Николаенков тоже. И боец отважный, и командир опытный. Ну, погорячился, ну, поспешил… С кем не бывает. А тут — сразу в штрафбат! А летать, фрицев бить кто будет?! Эти следователи, что ли?!
Я отлично понимал, что Корягин ждет от меня вмешательства. Впрочем, я и сам считал, что с Николаенковым и Федоровым обошлись незаслуженно круто. Да и позиция комдива мне импонировала: если не командир, так кто же тогда будет защищать своих подчиненных?! Да, Николаенков допустил ошибку, рассуждал я. Но ошибку совершили и следователи. Их выводы скоропалительны и основаны лишь на формальной стороне дела, без учета личности тех, кого они столь поспешно решили осудить. Корягина необходимо поддержать.
Но следователей переубеждать было уже поздно: приговор вынесен. И я отправился к командарму Хрюкину. Вместе с ним нам в конце концов удалось добиться, чтобы осужденных летчиков оставили в корпусе, предоставив им возможность в боях искупить свою вину. Надо сказать, что оба они достойно сражались и били врага в воздухе до последнего дня войны. А после войны необходимость в исполнении приговора отпала сама собой: и Николаенков, и Федоров многократно доказали свою преданность Родине, проявив при ее защите от фашистских захватчиков и личное мужество в боях, и высокое летное мастерство…
А боевые действия между тем продолжались. И с Федоровым вскоре мне довелось участвовать в одном из боевых вылетов, весьма характерных для боевой работы тех дней.
Однажды летчики А. Т. Тищенко и И. В. Федоров обнаружили сразу два вражеских аэродрома, на которых скопилось множество техники. О своем решении штурмовать их я доложил Хрюкину.
— Добро! — согласился он. — Но пусть обе группы ведут на штурмовку наиболее опытные летчики. Противовоздушная оборона там наверняка мощная.
Командарм оказался прав. Едва я вывел группу на аэродром, немцы открыли сильнейший заградительный огонь из зениток. Пары «яков» одна за другой пикировали на летное поле, сбрасывая бомбы и поливая его из пушек. На аэродроме возникли пожары. Вражеские самолеты горели и на стоянках, и на взлетной полосе…
Внезапно в воздухе появились откуда-то «мессершмитты». Моя четверка прикрытия тут же связала их боем, чтобы не дать немцам помешать продолжавшей штурмовку ударной группе. Часть «эрликонов» к тому моменту уже была подавлена, а остальные прекратили огонь, опасаясь попасть в своих. Воздушная схватка оказалась недолгой. Немцы, потеряв две машины, видимо, решили, что с них достаточно, и вышли из боя.
Нам тоже было пора. Ударная группа успела выполнить свою задачу, и я отдал приказ возвращаться домой.
Когда мы взяли курс к себе на аэродром, кто-то из летчиков заметил дыру на плоскости моего «яка», — атакуя «мессера», я проскочил вперед и попал под стволы его ведомого. Повреждения, как мне показалось, были незначительными, и я продолжал вести бой до конца.
— У «Дракона» пробито крыло и отбит элерон! — услышал я теперь в наушниках шлемофона. И тут же голос Тищенко:
— «Дракон»! Держаться можете?
— Все в порядке. До аэродрома дотяну, — отозвался я.
— Если что, идите на вынужденную. Вывезем!
Я видел, как перестроились истребители, и два «яка» зашли один слева, другой справа от моей машины. Так и не спускали с меня глаз, пока летели до аэродрома.
Когда я приземлился и зарулил самолет на стоянку, выяснилось, что покалечили мой «як» довольно основательно. Просто чудо, что обошлось без вынужденной.
Летчиков я за заботу поблагодарил. А самому досталось от командарма.
— Вас на командном пункте разыскивают! А вы где-то там, над территорией противника, аэродром штурмуете, — узнав о случившемся, принялся распекать меня Хрюкин. — Вы же командир корпуса!
— Выходит, товарищ генерал, комкора вы и за летчика не считаете? Во всяком случае, за хорошего летчика?
— Не понял! — удивился Хрюкин. — Что вы имеете в виду?
— Ваши собственные слова, товарищ генерал. Вы же сами перед вылетом распорядились, чтобы штурмовку аэродромов возглавили наиболее опытные летчики.
Хрюкин рассмеялся:
— Ладно, Савицкий! Считай, поймал на слове. Только ты все же поосторожнее как-нибудь в следующий раз…
Командарм, конечно, понимал, что призывы к осторожности во время боевых вылетов звучат, мягко говоря, чисто риторически, но и в его положение тоже надо было войти. С одной стороны, он не желал рисковать жизнью одного из своих помощников, а с другой — не хотел запрещать мне летать.
Тимофей Тимофеевич Хрюкин был человеком во всех отношениях незаурядным. Сложную свою судьбу строил поистине собственными руками. Мой одногодок, он, родившись в семье батрака, с восьмилетнего возраста оказался в батраках у зажиточного казака. Затем беспризорничал, вновь вернулся в родную станицу. Там его вскоре избрали секретарем комсомольской ячейки. Потом работал молотобойцем в железнодорожном депо Ейска, рыбачил в рыболовецкой артели. Одновременно учился в вечерней совпартшколе, овладел попутно профессией тракториста. Не бросал и общественной работы: его избрали секретарем райкома комсомола, членом райкома партии. А в 1932 году направили по партийному спецнабору в Луганскую школу военных пилотов. В 1936 году воевал в Испании, в 1938 — в Китае против японских интервентов, затем война с финнами. В 1939 году полковнику Хрюкину присвоили звание Героя Советского Союза. Начало Великой Отечественной войны застало его на Юго-Западном фронте в должности командующего ВВС 12-й армии.
Всегда бодрый, подтянутый, свежевыбритый, Тимофей Тимофеевич, казалось, постоянно излучал заряды живительной энергии. Уже одно только его присутствие оказывало на окружающих благотворное влияние, создавая атмосферу спокойной, не терпящей никакой суеты деловитости, уверенности в собственных силах. В людях он разбирался прекрасно и к тем, кто того заслуживал, относился с ровной, не колеблющейся от настроения доброжелательностью и уважением. Всегда внимательно выслушивал чужое мнение, что отнюдь не мешало ему твердо придерживаться собственного взгляда на вещи, если он в чем-то был уверен. В разговоре Хрюкин был немногословен, на улыбку скуповат, но зато когда улыбался, делал это столь заразительно, что неизменно вызывал у собеседника чувство ответной симпатии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
— Комэск Федоров — трус! Комполка Николаенков — партач, не разбирающийся в летном деле! Да что они знают о наших людях, эти следователи?! — громогласно возмущался комдив. — А видели они, как тот же Федоров недавно шестеркой против сорока «юнкерсов» дрался?! Как «мессер» из прикрытия срезал?! Как пять фашистских бомберов его группа в тот раз угробила?! Да и Николаенков тоже. И боец отважный, и командир опытный. Ну, погорячился, ну, поспешил… С кем не бывает. А тут — сразу в штрафбат! А летать, фрицев бить кто будет?! Эти следователи, что ли?!
Я отлично понимал, что Корягин ждет от меня вмешательства. Впрочем, я и сам считал, что с Николаенковым и Федоровым обошлись незаслуженно круто. Да и позиция комдива мне импонировала: если не командир, так кто же тогда будет защищать своих подчиненных?! Да, Николаенков допустил ошибку, рассуждал я. Но ошибку совершили и следователи. Их выводы скоропалительны и основаны лишь на формальной стороне дела, без учета личности тех, кого они столь поспешно решили осудить. Корягина необходимо поддержать.
Но следователей переубеждать было уже поздно: приговор вынесен. И я отправился к командарму Хрюкину. Вместе с ним нам в конце концов удалось добиться, чтобы осужденных летчиков оставили в корпусе, предоставив им возможность в боях искупить свою вину. Надо сказать, что оба они достойно сражались и били врага в воздухе до последнего дня войны. А после войны необходимость в исполнении приговора отпала сама собой: и Николаенков, и Федоров многократно доказали свою преданность Родине, проявив при ее защите от фашистских захватчиков и личное мужество в боях, и высокое летное мастерство…
А боевые действия между тем продолжались. И с Федоровым вскоре мне довелось участвовать в одном из боевых вылетов, весьма характерных для боевой работы тех дней.
Однажды летчики А. Т. Тищенко и И. В. Федоров обнаружили сразу два вражеских аэродрома, на которых скопилось множество техники. О своем решении штурмовать их я доложил Хрюкину.
— Добро! — согласился он. — Но пусть обе группы ведут на штурмовку наиболее опытные летчики. Противовоздушная оборона там наверняка мощная.
Командарм оказался прав. Едва я вывел группу на аэродром, немцы открыли сильнейший заградительный огонь из зениток. Пары «яков» одна за другой пикировали на летное поле, сбрасывая бомбы и поливая его из пушек. На аэродроме возникли пожары. Вражеские самолеты горели и на стоянках, и на взлетной полосе…
Внезапно в воздухе появились откуда-то «мессершмитты». Моя четверка прикрытия тут же связала их боем, чтобы не дать немцам помешать продолжавшей штурмовку ударной группе. Часть «эрликонов» к тому моменту уже была подавлена, а остальные прекратили огонь, опасаясь попасть в своих. Воздушная схватка оказалась недолгой. Немцы, потеряв две машины, видимо, решили, что с них достаточно, и вышли из боя.
Нам тоже было пора. Ударная группа успела выполнить свою задачу, и я отдал приказ возвращаться домой.
Когда мы взяли курс к себе на аэродром, кто-то из летчиков заметил дыру на плоскости моего «яка», — атакуя «мессера», я проскочил вперед и попал под стволы его ведомого. Повреждения, как мне показалось, были незначительными, и я продолжал вести бой до конца.
— У «Дракона» пробито крыло и отбит элерон! — услышал я теперь в наушниках шлемофона. И тут же голос Тищенко:
— «Дракон»! Держаться можете?
— Все в порядке. До аэродрома дотяну, — отозвался я.
— Если что, идите на вынужденную. Вывезем!
Я видел, как перестроились истребители, и два «яка» зашли один слева, другой справа от моей машины. Так и не спускали с меня глаз, пока летели до аэродрома.
Когда я приземлился и зарулил самолет на стоянку, выяснилось, что покалечили мой «як» довольно основательно. Просто чудо, что обошлось без вынужденной.
Летчиков я за заботу поблагодарил. А самому досталось от командарма.
— Вас на командном пункте разыскивают! А вы где-то там, над территорией противника, аэродром штурмуете, — узнав о случившемся, принялся распекать меня Хрюкин. — Вы же командир корпуса!
— Выходит, товарищ генерал, комкора вы и за летчика не считаете? Во всяком случае, за хорошего летчика?
— Не понял! — удивился Хрюкин. — Что вы имеете в виду?
— Ваши собственные слова, товарищ генерал. Вы же сами перед вылетом распорядились, чтобы штурмовку аэродромов возглавили наиболее опытные летчики.
Хрюкин рассмеялся:
— Ладно, Савицкий! Считай, поймал на слове. Только ты все же поосторожнее как-нибудь в следующий раз…
Командарм, конечно, понимал, что призывы к осторожности во время боевых вылетов звучат, мягко говоря, чисто риторически, но и в его положение тоже надо было войти. С одной стороны, он не желал рисковать жизнью одного из своих помощников, а с другой — не хотел запрещать мне летать.
Тимофей Тимофеевич Хрюкин был человеком во всех отношениях незаурядным. Сложную свою судьбу строил поистине собственными руками. Мой одногодок, он, родившись в семье батрака, с восьмилетнего возраста оказался в батраках у зажиточного казака. Затем беспризорничал, вновь вернулся в родную станицу. Там его вскоре избрали секретарем комсомольской ячейки. Потом работал молотобойцем в железнодорожном депо Ейска, рыбачил в рыболовецкой артели. Одновременно учился в вечерней совпартшколе, овладел попутно профессией тракториста. Не бросал и общественной работы: его избрали секретарем райкома комсомола, членом райкома партии. А в 1932 году направили по партийному спецнабору в Луганскую школу военных пилотов. В 1936 году воевал в Испании, в 1938 — в Китае против японских интервентов, затем война с финнами. В 1939 году полковнику Хрюкину присвоили звание Героя Советского Союза. Начало Великой Отечественной войны застало его на Юго-Западном фронте в должности командующего ВВС 12-й армии.
Всегда бодрый, подтянутый, свежевыбритый, Тимофей Тимофеевич, казалось, постоянно излучал заряды живительной энергии. Уже одно только его присутствие оказывало на окружающих благотворное влияние, создавая атмосферу спокойной, не терпящей никакой суеты деловитости, уверенности в собственных силах. В людях он разбирался прекрасно и к тем, кто того заслуживал, относился с ровной, не колеблющейся от настроения доброжелательностью и уважением. Всегда внимательно выслушивал чужое мнение, что отнюдь не мешало ему твердо придерживаться собственного взгляда на вещи, если он в чем-то был уверен. В разговоре Хрюкин был немногословен, на улыбку скуповат, но зато когда улыбался, делал это столь заразительно, что неизменно вызывал у собеседника чувство ответной симпатии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130