Я попросил дядюшку Сонье приготовить мне грог. «Как в день тройного преступления»,— подумал я с иронией. Другие клиенты тоже заказали грог.
— В конце концов, этот убийца способствует вашей коммерции,— сказал я Сонье.
Он глянул на меня хмуро. Дядюшке Сонье совсем не хотелось смеяться. Я вспомнил, как недавно заметил, сидя за этим самым столиком, его дрожь, когда он пытался вытереть лоб. Очевидно, дядюшка Сонье снова начал дрожать за свои денежки; и за свою жизнь из-за этих денежек. Что касается Лидии, то она казалась удивительно спокойной, как-будто эта тревога принесла ей облегчение.
Дверь открылась, вошел комиссар полиции в сопровождении Пьера Бертрикса. За ними по очереди зашли какой-то мужчина в гражданском, в котором я узнал секретаря комиссара, а за ним два жандарма. Бертрикс не скупился на постановку. Ко мне обратился комиссар:
— Вот видите, я был прав, предупреждая вас. Мы пойдем на место происшествия. Но прежде всего расскажите мне со всеми подробностями все, что случилось, мой секретарь запишет ваши показания. Я считаю, что лучше всего это сделать здесь...
И там, перед невозмутимым Пьером Бертриксом, перед любопытными, которые меня слушали, перед хмурым дядюшкой
Сонье, стоящим за стойкой, перед Лидией мне снова пришлось повторить свою ложь. Я рассказывал очень осторожно, стараясь не вдаваться в лишние подробности. Комиссар поблагодарил меня. Я не осмеливался смотреть Лидии в глаза. Я пообещал себе вернуться сюда сегодня же вечером, как только будет покончено со всей этой комедией, и рассказать ей всю правду: кто такой Бертрикс, какую роль сыграл я и как дал себя на это уговорить. Я клялся себе, что сделаю это-сегодня же вечером.
— А теперь пойдемте к вам домой, месье Норрей,— сказал мне Пьер Бертрикс.
На этот раз никто нас не сопровождал. Я думал, что сумею переброситься несколькими словами наедине с Пьером Бертриксом или комиссаром, расспросить их, к каким выводам они пришли по ходу нашей операции, рассказать им, как отвратительна мне роль, которую приходится играть, вырваться хотя бы на несколько минут тем или иным способом из нами самими созданной иллюзии, пробить, наконец, глухую стену, отделявшую меня от правды. Никакой возможности. Мы все четверо шли рядышком, комиссар, его секретарь, Бертрикс и я, а сразу за нами — жандармы. Те, по всей вероятности, не были посвящены в замысел, равно как и секретарь. Я промолчал.
Племянницы вдовы Шарло закрыли дверь в дом, но оставили гореть лампочку на крыльце, так как в саду еще были люди, что-то около десятка. Бутылка с серной кислотой все еще стояла внизу, возле ступенек. Комиссар и Бертрикс серьезно ее рассматривали под заинтересованными взглядами любопытных. При свете карманных фонариков жандармы обследовали кучу перегноя под моим окном, водосточную трубу...
— Искать следы в садике бесполезно,— заметил детектив.— Месье Норрей, вам не следовало пускать сюда людей, ведь все затоптали.
Я едва было не ответил ему резко, но сдержался. Хотя меня не покидало ощущение, будто он, чувствуя мое раздражение, испытывает злое наслаждение, и свидетельством тому его замечания. Племянницы с молчаливым испугом встретили вторжение полиции в свой дом. Бертрикс внимательно осмотрел стекло в моем окне:
— Сработано на совесть. Вы ничего не слышали?
— Нет.
Он не улыбался. Спросил, в котором часу я пошел в свою комнату, чтобы лечь спать, каждый ли вечер я возвращаюсь в одно и то же время, не заметил ли я ничего подозрительного накануне. Секретарь комиссара прилежно записывал мои ответы.
— Великолепно,— подытожил Бертрикс.— Теперь мы вас покинем. Самое для вас неприятное, что вы, наверное, сможете вставить стекло только через несколько дней. Будете мерзнуть.
— Я не подумал об этой детали,— ответил я,— иначе...
Бертрикс нахмурился...
— Иначе что?
— Ничего. Я бы заклеил дырку бумагой.
Полицейские собирались уходить. Уже закрывая калитку, комиссар повернулся ко мне.
— Во всяком случае, не опасайтесь за свою безопасность, господин Норрей...
— Я не опасаюсь, я...
И сразу же умолк, еще более разъяренный на себя: как мог я такое сказать, когда прекрасно знал, что за этим стоит? Фу, черт! Как тяжело держаться с достоинством, когда уже начал лгать!
— Оба жандарма будут этой ночью охранять ваш дом,— закончил комиссар.
— Да что вы, это лишнее!
— Ничуть,— ответил Пьер Бертрикс.
Я посмотрел на него. Он выдержал мой взгляд. Нас окружали любопытные, и, конечно, прислушивались. Что мне оставалось, как не сдаться? Комиссар велел соседям расходиться. Еще он попросил, чтобы я закрыл калитку на ключ и отдал его жандармам.
— Они вернут его вам завтра утром, а если не они, то их товарищи, которые придут их сменить. Эти предосторожности отнюдь не излишни.
Комиссар с Пьером Бертриксом и секретарем ушли. Жандармы встали на пост. Я пропускаю первую фазу своих одиноких раздумий, которые вскоре сменились приступом ярости. Действительно, я находился под арестом. Вот к чему привела моя уступчивость: теперь я дома под надзором. И речи быть не может о том, чтобы вернуться в «Пти-Лидо», увидеться с Лидией или с кем-нибудь еще раньше, чем завтра. Мое раздражение не могло найти выход в этой стене. Тяжело было поверить, что Пьер Бертрикс не преследовал именно таких целей. Какую игру затеял со мной этот человек, который с первого взгляда пленил меня простотой и откровенностью?
Откровенность... Понятно, что это слово вскоре обернется против меня. Я сердился на Пьера Бертрикса за то, что он втянул меня в эту «имитацию преступления», в эту фальшивую игру, которая заставляла меня лгать, но разве я сам по собственной воле не скрыл от него большую часть правды? Постепенно в темноте и тиши ночи высветилось все безумие моего поведения. Безумие, не сильно ли сказано? Судите сами. Произошли три ужасных преступления, три еще недавно живых и здоровых человека с обезображенными лицами покоились теперь в гробах, а я, у которого в руках, возможно, была нить, которая
помогла бы поймать преступника,я молчал. Я разыскал Пьера Бертрикса, он меня выслушал, приобщил к своим поискам, а я продолжал хранить тайну, неясную и для меня, тайну, которую я как честный человек должен был выложить Бертриксу. Как честный человек? Но разве перед тем я не дал слово Лидии? Интересно, часто ли философы сами подвергают свои системы испытанию действительностью. По крайней мере, мой случай полностью подтверждал полную несостоятельность категорического императива. Я должен был быть абсолютно уверен, что поступил бесчестно, не рассказав Бертриксу все, что знал о Лидии. Я хотел бы быть в этом уверенным. Но в глубине души у меня такой уверенности не было. Все мои размышления сводились к тому, что я со все возрастающей очевидностью осознавал, как сильно рискую, продолжая хранить молчание и действуя вопреки закону в драматическом уголовном деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— В конце концов, этот убийца способствует вашей коммерции,— сказал я Сонье.
Он глянул на меня хмуро. Дядюшке Сонье совсем не хотелось смеяться. Я вспомнил, как недавно заметил, сидя за этим самым столиком, его дрожь, когда он пытался вытереть лоб. Очевидно, дядюшка Сонье снова начал дрожать за свои денежки; и за свою жизнь из-за этих денежек. Что касается Лидии, то она казалась удивительно спокойной, как-будто эта тревога принесла ей облегчение.
Дверь открылась, вошел комиссар полиции в сопровождении Пьера Бертрикса. За ними по очереди зашли какой-то мужчина в гражданском, в котором я узнал секретаря комиссара, а за ним два жандарма. Бертрикс не скупился на постановку. Ко мне обратился комиссар:
— Вот видите, я был прав, предупреждая вас. Мы пойдем на место происшествия. Но прежде всего расскажите мне со всеми подробностями все, что случилось, мой секретарь запишет ваши показания. Я считаю, что лучше всего это сделать здесь...
И там, перед невозмутимым Пьером Бертриксом, перед любопытными, которые меня слушали, перед хмурым дядюшкой
Сонье, стоящим за стойкой, перед Лидией мне снова пришлось повторить свою ложь. Я рассказывал очень осторожно, стараясь не вдаваться в лишние подробности. Комиссар поблагодарил меня. Я не осмеливался смотреть Лидии в глаза. Я пообещал себе вернуться сюда сегодня же вечером, как только будет покончено со всей этой комедией, и рассказать ей всю правду: кто такой Бертрикс, какую роль сыграл я и как дал себя на это уговорить. Я клялся себе, что сделаю это-сегодня же вечером.
— А теперь пойдемте к вам домой, месье Норрей,— сказал мне Пьер Бертрикс.
На этот раз никто нас не сопровождал. Я думал, что сумею переброситься несколькими словами наедине с Пьером Бертриксом или комиссаром, расспросить их, к каким выводам они пришли по ходу нашей операции, рассказать им, как отвратительна мне роль, которую приходится играть, вырваться хотя бы на несколько минут тем или иным способом из нами самими созданной иллюзии, пробить, наконец, глухую стену, отделявшую меня от правды. Никакой возможности. Мы все четверо шли рядышком, комиссар, его секретарь, Бертрикс и я, а сразу за нами — жандармы. Те, по всей вероятности, не были посвящены в замысел, равно как и секретарь. Я промолчал.
Племянницы вдовы Шарло закрыли дверь в дом, но оставили гореть лампочку на крыльце, так как в саду еще были люди, что-то около десятка. Бутылка с серной кислотой все еще стояла внизу, возле ступенек. Комиссар и Бертрикс серьезно ее рассматривали под заинтересованными взглядами любопытных. При свете карманных фонариков жандармы обследовали кучу перегноя под моим окном, водосточную трубу...
— Искать следы в садике бесполезно,— заметил детектив.— Месье Норрей, вам не следовало пускать сюда людей, ведь все затоптали.
Я едва было не ответил ему резко, но сдержался. Хотя меня не покидало ощущение, будто он, чувствуя мое раздражение, испытывает злое наслаждение, и свидетельством тому его замечания. Племянницы с молчаливым испугом встретили вторжение полиции в свой дом. Бертрикс внимательно осмотрел стекло в моем окне:
— Сработано на совесть. Вы ничего не слышали?
— Нет.
Он не улыбался. Спросил, в котором часу я пошел в свою комнату, чтобы лечь спать, каждый ли вечер я возвращаюсь в одно и то же время, не заметил ли я ничего подозрительного накануне. Секретарь комиссара прилежно записывал мои ответы.
— Великолепно,— подытожил Бертрикс.— Теперь мы вас покинем. Самое для вас неприятное, что вы, наверное, сможете вставить стекло только через несколько дней. Будете мерзнуть.
— Я не подумал об этой детали,— ответил я,— иначе...
Бертрикс нахмурился...
— Иначе что?
— Ничего. Я бы заклеил дырку бумагой.
Полицейские собирались уходить. Уже закрывая калитку, комиссар повернулся ко мне.
— Во всяком случае, не опасайтесь за свою безопасность, господин Норрей...
— Я не опасаюсь, я...
И сразу же умолк, еще более разъяренный на себя: как мог я такое сказать, когда прекрасно знал, что за этим стоит? Фу, черт! Как тяжело держаться с достоинством, когда уже начал лгать!
— Оба жандарма будут этой ночью охранять ваш дом,— закончил комиссар.
— Да что вы, это лишнее!
— Ничуть,— ответил Пьер Бертрикс.
Я посмотрел на него. Он выдержал мой взгляд. Нас окружали любопытные, и, конечно, прислушивались. Что мне оставалось, как не сдаться? Комиссар велел соседям расходиться. Еще он попросил, чтобы я закрыл калитку на ключ и отдал его жандармам.
— Они вернут его вам завтра утром, а если не они, то их товарищи, которые придут их сменить. Эти предосторожности отнюдь не излишни.
Комиссар с Пьером Бертриксом и секретарем ушли. Жандармы встали на пост. Я пропускаю первую фазу своих одиноких раздумий, которые вскоре сменились приступом ярости. Действительно, я находился под арестом. Вот к чему привела моя уступчивость: теперь я дома под надзором. И речи быть не может о том, чтобы вернуться в «Пти-Лидо», увидеться с Лидией или с кем-нибудь еще раньше, чем завтра. Мое раздражение не могло найти выход в этой стене. Тяжело было поверить, что Пьер Бертрикс не преследовал именно таких целей. Какую игру затеял со мной этот человек, который с первого взгляда пленил меня простотой и откровенностью?
Откровенность... Понятно, что это слово вскоре обернется против меня. Я сердился на Пьера Бертрикса за то, что он втянул меня в эту «имитацию преступления», в эту фальшивую игру, которая заставляла меня лгать, но разве я сам по собственной воле не скрыл от него большую часть правды? Постепенно в темноте и тиши ночи высветилось все безумие моего поведения. Безумие, не сильно ли сказано? Судите сами. Произошли три ужасных преступления, три еще недавно живых и здоровых человека с обезображенными лицами покоились теперь в гробах, а я, у которого в руках, возможно, была нить, которая
помогла бы поймать преступника,я молчал. Я разыскал Пьера Бертрикса, он меня выслушал, приобщил к своим поискам, а я продолжал хранить тайну, неясную и для меня, тайну, которую я как честный человек должен был выложить Бертриксу. Как честный человек? Но разве перед тем я не дал слово Лидии? Интересно, часто ли философы сами подвергают свои системы испытанию действительностью. По крайней мере, мой случай полностью подтверждал полную несостоятельность категорического императива. Я должен был быть абсолютно уверен, что поступил бесчестно, не рассказав Бертриксу все, что знал о Лидии. Я хотел бы быть в этом уверенным. Но в глубине души у меня такой уверенности не было. Все мои размышления сводились к тому, что я со все возрастающей очевидностью осознавал, как сильно рискую, продолжая хранить молчание и действуя вопреки закону в драматическом уголовном деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51