Утром проснулся, увидел книжку Аниты на полу у кровати и вдруг такую оскомину почувствовал к этому сионизьму... Все эти дискуссии о степени применения силы похожи на дискуссии в "Комсомольской правде" в середине 60-ых на тему: "до какого места можно позволить мальчику целовать себя". Горы писем шли в редакцию. И. вчера заходил. Все, как и 20 лет назад, про работу. И анекдоты. И матюкается. И курит безостановочно. Звонили Озрику. И. ему работу нашел, письмо официальное послали. Хочется кому-то помочь, вновь обрести социальную значимость... - А работа хорошая? - спрашивает Озрик. Звонила Д. Нить между нами еще живет, протянута, иногда она ее натягивает на другом конце, проверяет, а может зовет? Меня и самого иной раз тянет дернуть за ниточку, побежать по ней навстречу... Паучьи игры. 19.9. Неужто облажал Белашкин? Звонил Иосиф в панике, говорит, что тот деньги вперед требует. Я сказал: "Ни в коем случае, денежки - наш последний шанс". Позвонил Белашкину, объяснил сонной тетере, что только как договорились: товар на стол - получай деньги. А если нечем расплатиться с типографией - займи на короткое время, а если тебе никто не верит, то почему я тебе должен верить? Это я, конечно, ему не сказал, но он понял. Однако дело, боюсь, завязло. Вот, черт. Вадим Пошли к Чистым. Купили в ларьке пиво. Оказалось теплым. Дребезжали трамваи. Свернули за "Тургеневкой" направо, в незнакомые безлюдные переулки. Церквушка на всхолмье, едва видна за кудрявой листвой, переулочки, встречи, любови, друзья, прогулки, библиотеки, гнильцой несет с Яузы, жизнь, которую смело отрезал, как нарост, мол, другая вырастет. Ан болит... От желания уцепиться за эту листву, купола, обшарпанные заборы, куда-то пропавшую юность, принялся, как сумасшедший фотографировать. И Вадима на фоне. Попросил, чтобы и он меня щелкнул. Из церквушки мужик кривоногий выбежал с сучковатой палкой, стал гнать, нельзя, Божий храм. "Чего нельзя, фотографировать?" - обозлился я вдруг. "Нельзя, нельзя!" - разъярился он. "Что-то я, пардон, не понял, засыпал я цитатами, ух, как захотелось мне с этим антропоидом помахаться, - я кажись на улице стою, в Храм ваш не захожу, и вообще, можно сказать, никого не трогаю, починяю..." - А ну пошел отседова!! Мужик, крепенький, с одного раза не вырубишь, поднял сучок, тут Вадик вмешался: "Ладно-ладно", - и взял меня за плечи. - "Ну его нахуй. Не прошибешь ведь." Да, верно. И я опять отступил, и, конечно, правильно сделал, и правильно сделал, что уехал, этот мужик вдруг примирил меня с самим собой, но что-то, как и тогда, страшно мешало, не было настоящего примирения, оно не давало жить, себя уважая, да, вот это вечное отступление, умное отступление, предательское отступление, ведь так и места на земле не останется... Закружились по переулкам, оказались на Старосадском, я сюда в Историческую библиотеку ходил, декабристами интересовался, Вигеля мне тогда почему-то не дали, только, говорят, историкам по специальности, вышли на Архипова, прошли по ней вверх, к ул. Хмельницкого, у синагоги было пустынно, группка 3-4 человека, а помнится молодежь тут кишмя кишела, милицейские машины во дворах наготове, милиционеры покуривают, на жидков поглядывают, притоптывают на холоде, конец октября, праздник дарования Торы.., по Хмельницкого, тут, напротив зеленой церкви, Оля жила, последняя предотъездная, я к ней забегал после сионистских оргиазмов, комната в коммуналке, лампа с желтым абажуром над тахтой, уют пристанища сбежавшего перед казнью, ее великое тело надо мной в золотых отсветах, колдовские взмахи рук, колыхания, прогоняющие от меня будущее и прошлое... Храню ее стих: Тебя схвачу И вниз, к твоим ногам. Не плакать - выть хочу, Стонать - я не отдам! Я не пущу! Люблю! Хоть бей! И с хрипом я молю: Не уезжай, не смей! Ты видишь, я умру. Проклятый род! Дели ж его судьбу! Прости. Не покидай. Погладь свою рабу... О, Боже, как ты горд! В. В. была некрасива, но ладно сбита, смахивала на мальчишку-татарина, только что спрыгнувшего с коня. Писала грубые ню в стиле Шиле на фоне транспорантов типа "Слава героям-шахтерам!". Потом заменила фон на натурально выписанные полковые знамена прошлого века, и под знамена эти явилась клиентура, пришла широкая известность в узких кругах. Картины мне нравились вызывающим, и в то же время наивным бесстыдством, но я безуспешно искал в ней самой предполагаемые следы воинственной испорченности. Да, было какое-то детское любопытство к мужскому телу и неуемная требовательность в любви... И вообще была наивна, радушна, отзвчива, невозможно было представить себе, что писала такие отчаянные картины. Увлекала еще, конечно, романтика экзотических подвалов, непризнанных гениев, неустанных споров об искусствах, пикантные сплетенки и хитросплетения, со знаменитыми поэтами зналась, Бродского, зачитанные машинописные копии, все время в постель брала, пыталась меня приучить, измученного, во время коротких перерывов (не с тех ли пор стойкое к нему отвращение?), опять же "белая кость", что меня, пролетария и жида, прельщало особенно, княжеских неподдельных кровей, только, видать, из Орды пошли, князьки-то. Вокруг нежные девицы-натурщицы (одну я даж умудрился трахнуть для проверки, подозревал всех в лесбиянстве, она прознала и жестоко обиделась). Ее все любили и даже ко мне из-за этого относились ласково, но я не ценил, предпочитая злобную зависть. Я был тогда в великом предотъездном загуле, пьяный от гибельности происходящего, лез на всех, и дамы в мое положение сочувственно вникали, жалели по мере возможностей. Это были совершенно райские головокружения под залог скоротечности. Наконец-то я вкушал свободную любовь, о которой мечтал в юности, блаженно легкомысленную, неизменно ласковую, без требований и обязательств. А В. вдруг развела не ко времени тягомотину про любовь, стала хватать за фалды, грозить самоубийством, непоправимо отравив разгульное пиршество перед дальней дорогой. Особенно пугали ее жаркие речитативы ("О! Как я тебя люблю! Как же я тебя люблю! Боже мой, как же я тебя люблю! О, любимый мой!"), доводившие меня до импотенции. Слово "любовь", мне кажется, я ни разу в жизни не произнес, во всяком случае искренно или в прямом смысле... Растолстела. Усы пробились. Погуляли по центру, было ветрено, дождик накрапывал, она была неестественно весела. В метро, когда стали прощаться, повисла у меня на руке, прижималась, тяжело дышала. Я знал, что этого нельзя делать, но... - Как у тебя со временем? - Я сегодня целый день свободна. - Да? У меня-то вообще в пять встреча... Так что мне надо домой заскочить... Хочешь зайти? - Я не против. В первый раз точно также было. Витя мне ключи дал, а я что-то колебался, между делом говорю: вот ключи дружок дал, уехал в экспедицию... А она: так чего ж мы время теряем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127