на темени кокетливо был укреплен маленький, сложенный красный платочек; белоснежные широкие женские шаровары доходили до самых сапожек; верхнюю часть тела до талии прикрывала голубая, с желтой шнуровкой курточка а-ля башибузук, а сверху она надела тонкую синюю хлопчатобумажную одежду широкого покроя.
Подойдя ближе, она заметила меня, и тонкие черты ее загорелого лица стали еще темнее. Моя Мадана, однако, тут же направилась ко мне семимильными шагами, сложила руки на груди и сделала такой глубокий поклон, что ее острые бедра почти выскочили вверх над горизонтально лежащей спиной.
– Доброе утро, господин! – поздоровалась она. – Ты хотел нас сегодня видеть, и вот мы тут!
По-военному коротко я отвечал:
– Добро пожаловать, входите вместе со мной в дом! Пускай мои друзья познакомятся с женщинами, которым я обязан своим спасением.
– Господин, – сказала Ингджа, – ты послал к нам гонца, мы благодарим тебя, потому что на самом деле тревожились.
– Ты уже видела своего отца?
– Нет. Он не был еще в Шурде.
– Твой отец уже здесь. Заходите.
Перед дверью мы наткнулись на раиса, который только что хотел покинуть дом. Его лицо вытянулось, когда он увидел дочь, тем не менее он спросил ее по-дружески:
– Ты ищешь меня?
– Идет война, а я не видела тебя со вчерашнего вечера.
– Не беспокойся больше, дочка. Война, так и не начавшись, осталась позади. Идите к жене мелека, а у меня для пиршества нет времени.
Он вышел из дома, вскочил в седло и ускакал. Я же поднялся с обеими женщинами наверх, где мои друзья только что закончили свой утренний туалет.
– Heigh day, кого это вы привели сюда, сэр? – спросил Линдсей.
Я взял обеих женщин под руки и торжественно подвел их к англичанину.
– Эти леди спасли меня из клетки со львом, сэр, – отвечал я. – Вот эта – Ингджа, что в переводе означает «жемчужина», а другую зовут Мадана, что означает «петрушка».
– Петрушка, ничего себе! А эта Жемчужина прелестна! Вы оказались правы, что обе прехорошенькие.
– Сделаю им подарок, хорошо заплачу, очень хорошо.
– Yes!
Другие тоже были рады познакомиться с моими гостями, и я могу сказать, что к обеим халдейкам отнеслись с уважением и очень большим вниманием. Они оставались у меня до полудня, пообедали вместе с нами, а затем я проводил их немножко до Шурда. Когда я с ними прощался, Ингджа меня спросила:
– Господин, неужели ты и в самом деле помирился с моим отцом?
– Да, это так.
– И ты его простил?
– Да.
– И он не гневается больше на меня? Он не будет меня бранить?
– Он не скажет тебе ни одного неприветливого слова.
– Ты его посетишь еще раз?
– Разве ты хочешь меня еще раз увидеть?
– Да, господин.
– Тогда я скоро приду, может быть, уже сегодня, может быть, завтра.
– Я благодарю тебя. Прощай! – Она пожала мне руку и ушла.
Мадана осталась стоять около меня и подождала, пока девушка не могла уже ничего расслышать, а затем спросила:
– Господин, ты помнишь еще, о чем мы с тобой вчера говорили?
Я догадался, к чему она клонит, и ответил, улыбаясь:
– Каждое слово.
– И тем не менее одно слово ты забыл.
– Как так! Какое?
– Вспомни!
– Я думаю, что помню все.
– О, как раз самое лучшее, самое, самое лучшее слово ты забыл.
– Скажи же его!
– Подарок!
– Моя милая Мадана, я ничего не забыл. Прости меня, но я происхожу из такой страны, где женщин ценят больше, чем все остальное. Они, такие красивые, нежные и милые, не должны мучиться с тяжелым грузом. Вам не придется тащить подарок по этой длинной-длинной дороге до Шурда, мы пошлем его вам еще сегодня. И когда я прибуду завтра, твой вид обрадует мое сердце, потому что ты будешь украшена тем самым, что я тебе из благодарности подарю.
Облако, бросавшее тень на лицо Маданы, проплыло дальше, и яркие солнечные лучи осветили морщинистое ее лицо. Она всплеснула руками и закричала:
– О, как счастливы должны быть женщины твоей страны! Далеко ли добираться до нее?
– Очень далеко.
– Сколько дней?
– Далеко за сотню.
– Как жаль! Но ты на самом деле придешь завтра?
– На самом деле!
– Тогда прощай, господин! Рух-и-кульян показал, что ты его любимец, и я заверяю тебя, что я твоя подруга!
Наконец она дала мне руку и поспешила за Ингджой. Не был бы мой Германистан так далеко, то наверняка бы моя Мадана попробовала собственными глазами оценить, насколько счастливы наши женщины.
Тут я увидел поднимающуюся справа от холма какую-то женщину. Это была старая Мара Дуриме. Узнав меня, она остановилась и махнула мне рукой. Я последовал за нею, она, увидев это, повернулась кругом и медленно заковыляла обратно вверх по горе, где и исчезла за кустарником. Там она меня поджидала.
– Да будет с тобой мир Господень, сын мой! – приветствовала она меня. – Прости меня, что я заставила тебя прийти сюда. Моя душа тебя очень любит, а в доме мелека я не могу быть с тобой наедине, только поэтому я позвала тебя к себе. У тебя найдется немножко времени?
– Столько, сколько тебе будет нужно, моя добрая мать!
– Тогда пошли.
Она взяла меня под руку, как мать берет руку ребенка, и провела еще на несколько сотен шагов дальше, пока мы не достигли места, сплошь поросшего мхом, откуда можно было окинуть взором всю местность, не будучи при этом; замеченными. Мара уселась и пригласила также и меня занять место возле нее. Она скинула с плеч широкое одеяние, и вот уже она сидит передо мной, такая же древняя, такая же почтенная, как библейский персонаж.
– Господин, – начала она, – посмотри наверх, на юго-восток. Это солнце приносит весну и осень, лето и зиму; ему больше лет, чем сотня сотен моих жизней. Взгляни на мою голову, на мои волосы! Это уже больше не седина старости, а белизна смерти. Я сказала тебе уже в Амадии, что я больше не живу, и я говорила истинную правду; я – дух, имя которого Рух-и-кульян.
Она замолчала, ее голос звучал гулко и глухо, все равно как из гроба, но он вибрировал от живого сердца, и глаза, направленные на солнце, блестели легким, влажным глянцем.
– В своей жизни я много повидала и услышала, – продолжала Мара Дуриме. – Я видела, как высокие падали, а низкие поднимались; я видела, как злой торжествует, а добрый погибает; также видела, как счастливый плачет, а несчастный ликует. Тело мужественного дрожало от страха, а робкий чувствовал львиную силу и мужество в своих венах. Со всеми я смеялась и плакала; я поднималась и опускалась вместе со всеми: потом пришло время, когда я научилась думать. Тогда-то я и поняла, что всей вселенной правит великий Господь и что этот любящий Отец держит всех за руку: богатого и бедного, ликующего и плачущего. Но многие отвернулись от него; они смеялись над ним. Другие же называют себя его детьми, но они всего лишь дети того, кто живет в джехенне. Поэтому и пришло большое горе на землю, на людей, которые возжелали, чтобы их не наказывал Господь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Подойдя ближе, она заметила меня, и тонкие черты ее загорелого лица стали еще темнее. Моя Мадана, однако, тут же направилась ко мне семимильными шагами, сложила руки на груди и сделала такой глубокий поклон, что ее острые бедра почти выскочили вверх над горизонтально лежащей спиной.
– Доброе утро, господин! – поздоровалась она. – Ты хотел нас сегодня видеть, и вот мы тут!
По-военному коротко я отвечал:
– Добро пожаловать, входите вместе со мной в дом! Пускай мои друзья познакомятся с женщинами, которым я обязан своим спасением.
– Господин, – сказала Ингджа, – ты послал к нам гонца, мы благодарим тебя, потому что на самом деле тревожились.
– Ты уже видела своего отца?
– Нет. Он не был еще в Шурде.
– Твой отец уже здесь. Заходите.
Перед дверью мы наткнулись на раиса, который только что хотел покинуть дом. Его лицо вытянулось, когда он увидел дочь, тем не менее он спросил ее по-дружески:
– Ты ищешь меня?
– Идет война, а я не видела тебя со вчерашнего вечера.
– Не беспокойся больше, дочка. Война, так и не начавшись, осталась позади. Идите к жене мелека, а у меня для пиршества нет времени.
Он вышел из дома, вскочил в седло и ускакал. Я же поднялся с обеими женщинами наверх, где мои друзья только что закончили свой утренний туалет.
– Heigh day, кого это вы привели сюда, сэр? – спросил Линдсей.
Я взял обеих женщин под руки и торжественно подвел их к англичанину.
– Эти леди спасли меня из клетки со львом, сэр, – отвечал я. – Вот эта – Ингджа, что в переводе означает «жемчужина», а другую зовут Мадана, что означает «петрушка».
– Петрушка, ничего себе! А эта Жемчужина прелестна! Вы оказались правы, что обе прехорошенькие.
– Сделаю им подарок, хорошо заплачу, очень хорошо.
– Yes!
Другие тоже были рады познакомиться с моими гостями, и я могу сказать, что к обеим халдейкам отнеслись с уважением и очень большим вниманием. Они оставались у меня до полудня, пообедали вместе с нами, а затем я проводил их немножко до Шурда. Когда я с ними прощался, Ингджа меня спросила:
– Господин, неужели ты и в самом деле помирился с моим отцом?
– Да, это так.
– И ты его простил?
– Да.
– И он не гневается больше на меня? Он не будет меня бранить?
– Он не скажет тебе ни одного неприветливого слова.
– Ты его посетишь еще раз?
– Разве ты хочешь меня еще раз увидеть?
– Да, господин.
– Тогда я скоро приду, может быть, уже сегодня, может быть, завтра.
– Я благодарю тебя. Прощай! – Она пожала мне руку и ушла.
Мадана осталась стоять около меня и подождала, пока девушка не могла уже ничего расслышать, а затем спросила:
– Господин, ты помнишь еще, о чем мы с тобой вчера говорили?
Я догадался, к чему она клонит, и ответил, улыбаясь:
– Каждое слово.
– И тем не менее одно слово ты забыл.
– Как так! Какое?
– Вспомни!
– Я думаю, что помню все.
– О, как раз самое лучшее, самое, самое лучшее слово ты забыл.
– Скажи же его!
– Подарок!
– Моя милая Мадана, я ничего не забыл. Прости меня, но я происхожу из такой страны, где женщин ценят больше, чем все остальное. Они, такие красивые, нежные и милые, не должны мучиться с тяжелым грузом. Вам не придется тащить подарок по этой длинной-длинной дороге до Шурда, мы пошлем его вам еще сегодня. И когда я прибуду завтра, твой вид обрадует мое сердце, потому что ты будешь украшена тем самым, что я тебе из благодарности подарю.
Облако, бросавшее тень на лицо Маданы, проплыло дальше, и яркие солнечные лучи осветили морщинистое ее лицо. Она всплеснула руками и закричала:
– О, как счастливы должны быть женщины твоей страны! Далеко ли добираться до нее?
– Очень далеко.
– Сколько дней?
– Далеко за сотню.
– Как жаль! Но ты на самом деле придешь завтра?
– На самом деле!
– Тогда прощай, господин! Рух-и-кульян показал, что ты его любимец, и я заверяю тебя, что я твоя подруга!
Наконец она дала мне руку и поспешила за Ингджой. Не был бы мой Германистан так далеко, то наверняка бы моя Мадана попробовала собственными глазами оценить, насколько счастливы наши женщины.
Тут я увидел поднимающуюся справа от холма какую-то женщину. Это была старая Мара Дуриме. Узнав меня, она остановилась и махнула мне рукой. Я последовал за нею, она, увидев это, повернулась кругом и медленно заковыляла обратно вверх по горе, где и исчезла за кустарником. Там она меня поджидала.
– Да будет с тобой мир Господень, сын мой! – приветствовала она меня. – Прости меня, что я заставила тебя прийти сюда. Моя душа тебя очень любит, а в доме мелека я не могу быть с тобой наедине, только поэтому я позвала тебя к себе. У тебя найдется немножко времени?
– Столько, сколько тебе будет нужно, моя добрая мать!
– Тогда пошли.
Она взяла меня под руку, как мать берет руку ребенка, и провела еще на несколько сотен шагов дальше, пока мы не достигли места, сплошь поросшего мхом, откуда можно было окинуть взором всю местность, не будучи при этом; замеченными. Мара уселась и пригласила также и меня занять место возле нее. Она скинула с плеч широкое одеяние, и вот уже она сидит передо мной, такая же древняя, такая же почтенная, как библейский персонаж.
– Господин, – начала она, – посмотри наверх, на юго-восток. Это солнце приносит весну и осень, лето и зиму; ему больше лет, чем сотня сотен моих жизней. Взгляни на мою голову, на мои волосы! Это уже больше не седина старости, а белизна смерти. Я сказала тебе уже в Амадии, что я больше не живу, и я говорила истинную правду; я – дух, имя которого Рух-и-кульян.
Она замолчала, ее голос звучал гулко и глухо, все равно как из гроба, но он вибрировал от живого сердца, и глаза, направленные на солнце, блестели легким, влажным глянцем.
– В своей жизни я много повидала и услышала, – продолжала Мара Дуриме. – Я видела, как высокие падали, а низкие поднимались; я видела, как злой торжествует, а добрый погибает; также видела, как счастливый плачет, а несчастный ликует. Тело мужественного дрожало от страха, а робкий чувствовал львиную силу и мужество в своих венах. Со всеми я смеялась и плакала; я поднималась и опускалась вместе со всеми: потом пришло время, когда я научилась думать. Тогда-то я и поняла, что всей вселенной правит великий Господь и что этот любящий Отец держит всех за руку: богатого и бедного, ликующего и плачущего. Но многие отвернулись от него; они смеялись над ним. Другие же называют себя его детьми, но они всего лишь дети того, кто живет в джехенне. Поэтому и пришло большое горе на землю, на людей, которые возжелали, чтобы их не наказывал Господь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102