..
Пусть Ульф такую воду пьёт, Ульфу не привыкать.
Ульф тут снова насупился и к старому подступился. Нужно тын ставить и насыпь делать, чтобы нас всех без портков не застигли. И не где-нибудь, а на хродомеровом подворье этот тын ставить надо. А вода у Хродомера в колодце хорошая.
– Двадцать лет колодец стоит и пьют из него воду, – сказал Ульф.
– Пьют и дрищут уже двадцать лет, – сказал дедушка Рагнарис.
Тут Ульф глаз свой выкатил и заорал не хуже дедушки, когда того священная ярость охватывает: что поедет он, Ульф, в бург к Теодобаду, пусть даст Теодобад воинов в помощь. Хватит языками молоть. Был он, Ульф, в селе вандальском, когда чужаки его жгли, и не хочется ему, Ульфу, снова такое видеть.
Мы думали, что дедушка сейчас Ульфа прибьёт за такую дерзость с отцом. Но дедушка Рагнарис проворчал только:
– Если ты умный такой, что вандалам в рот смотришь, то скажи – отчего твои прекрасные вандалы у себя в селе тына не поставили?
– Был там тын, – отвечал Ульф сердито, – да далеко поставили. Отрезали их чужаки от тына. Потому и говорю, что у Хродомера ставить надо.
С минут дед стоял насупясь, в землю смотрел. Потом молвил:
– Нечего тебе, бедоносцу, в бург таскаться. Тебя Теодобад и слушать не станет. Я поеду. Уж меня-то он послушает. Ещё отец его, Аларих, когда мы только село здесь ставили, думал, как бы укрепить его насыпью и частоколом. И обещал перед всей дружиной помочь нам в этом. Да только погиб не ко времени и похоронен там, где крепость хотел городить. Оттого и несогласие пошло между мной и Хродомером.
И проворчал ещё дедушка Рагнарис:
– Крепите, крепите хродомерово подворье. Моргнуть не успеете, как начнёте под хродомерову дудку плясать. И пить только из его колодца будете. Тут уж по всей округе лопухов не хватит.
На это Ульф улыбнулся и сказал: поглядел бы он, Ульф, на такого человека, под чью дудку он, Ульф, плясать будет.
И мне почему-то страшно вдруг стало за Хродомера.
Едва лишь Ульф с дедом разошлись, я к дяде Агигульфу подошёл, улучив момент, когда тот мочился и вид имел благостный – голову поднял, на небо утреннее глядел, мечтанье во взоре затаив. И спросил я у дяди Агигульфа насчёт того амбарчика, который дедушка Рагнарис в священной ярости разметал. Неужто правда такая ярость в дедушке была?
Дядя Агигульф тесёмки на штанах затянул, рубаху опустил, бороду поскрёб и молвил наконец:
– Истинная правда.
Помолчал, снова на небо глянул, а после обронил ещё:
– Из столетних дубов амбарище тот был сложен. Чтоб великие урожаи вмещать.
Я спросил тогда:
– Где же бревна те?
Ибо бревно от такого дерева – драгоценность великая.
Дядя Агигульф отвечал, что бревна дедушка Рагнарис в землю вбил, так что и не видать. Они в хель просунулись и там сверху торчат. Дедушка потом долго с племенем мёртвых объяснялся – возмутились на него, что чертоги им попортил. Еле умилостивил, двумя кабанами кое-как откупился. Такой переполох в хеле поднялся! И в хель пошёл дедушка Рагнарис самолично на ущерб, им учинённый, смотреть. Где шибко просел свод, подпёр сваями. Неровен час обрушится, шутка сказать!..
Вот какова была священная ярость дедушки Рагнариса.
И добавил дядя Агигульф, что всякий любимец Вотана такой священной ярости удостаивается.
И, живот почёсывая, в дом пошёл – мать наша Гизела звала нас уже к трапезе.
За утренней трапезой дядя Агигульф поминутно зевал, чуть челюсть не вывихнул. Мне тоже спать хотелось. Дед с Ульфом раньше петухов крик подняли. А не раскричались бы, так все равно дедушка Рагнарис нас чуть свет бы поднял, чтобы на поле идти.
Я видел, что между дедушкой и Ульфом что-то в безмолвии происходит. Оба молчали, друг на друга не глядели – думали. Вандалы – и кузнец, и Арегунда – ели благочинно, не спеша. Но и они были неспокойны. Должно быть, гадали – как дед с Ульфом насчёт них столковались. И хоть понимал я, что Ульф их в обиду не даст, а всё же видел – тревожно обоим. Ильдихо – она хоть кому жизнь испортит, даже такой здоровенной девке, как эта Арегунда-вандалка.
Дядя же Агигульф больше на вандалов поглядывал с любопытством во взоре. После заметил, в потолок уставясь, что вчера во время трудов засадных руку неловко потянул. Вот, не знает теперь, как жать-то будет. По жиле бы себя ненароком не полоснуть, рука-то и дрогнуть может…
И замолчал выжидающе.
А Ульф с дедом будто и не заметили. Сказал что-то Агигульф – ну и сказал. Продолжали молчать да думать о своём. И вандалы безмолвствовали. Только Ахма-дурачок в закуте постанывал. Мы к этим стонам так привыкли, что уж и не обращали на них внимания. Ахма уже никого не узнавал. Гизульф ещё до трапезы, во дворе, сказал мне:
– Ахме три дня осталось.
Я удивился, откуда Гизульфу это известно. Гизульф сказал, что Ульф поутру в закут к Ахме заглянул и молвил: мол, дня три ещё протянет.
У Арегунды руна мщения заново была на щеке подведена. Ильдихо все кидала на неё взгляды, наконец, не выдержала и заворчала: дескать, туда же – с неумытой рожей за стол уселась. Может, у них, вандалов, так принято, чтоб девки всякие знаки на себе малевали и с чёрными харями к трапезе подступали, а вот у нас, готов…
Тут дедушка на Ильдихо глянул – и осеклась Ильдихо.
И снова молчание повисло. Уж невмоготу стало слушать, как дед с Ульфом молчат. Лучше бы кричали, как поутру.
Дядя Агигульф снова завёл про свою руку. Потянул руку-то, пока врага почудившегося в роще ловил. И руку сгибать-разгибать начал, всем лицом показывая, какую боль при этом испытывает.
Дед, не целясь, ловко дяде Агигульфу ложкой по лбу попал. Кузнец Визимар вдруг хмыкнул. И сразу легче стало.
Ульф наконец заговорил. Сказал, что надо бы ему осмотреть то место, где Агигульфу чужак вчера почудился.
Дядя Агигульф с готовностью предложил показать. Нельзя Ульфу одному ходить, ибо может погибнуть. Убьёт Ульфа Валамир, который сейчас в засаде сидит и врагов поджидает. Ведь Валамир не знает, что Ульф приехал. Примет неровен час за чужака. А зачем нам кровная вражда с Валамиром? Совершенно не нужна. Да и Ульф, спохватился дядя Агигульф, – всё-таки любимый брат, старший… Нет, уж он, Агигульф, с братом своим Ульфом к засадному месту отправится. У них с Валамиром условные знаки есть, посвисты разные да курлыканья. Да и руку он, дядя Агигульф, вчера потянул. Так что с какой стороны ни глянь, от него, Агигульфа, в роще больше пользы-то будет, чем на поле…
Дед, дядю Агигульфа не слушая, сердито сказал Ульфу:
– Что удумал – в рощу идти. Достаточно бездельников в роще сидит. У меня каждая пара рук на счёту. На вес золота руки сейчас. Какие скорые – в рощу они пойдут. Жатва – всего года венец. Забыл, небось, пока по чужбине таскался, что такое жатва на поле, какое с родичами вспахал да засеял?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
Пусть Ульф такую воду пьёт, Ульфу не привыкать.
Ульф тут снова насупился и к старому подступился. Нужно тын ставить и насыпь делать, чтобы нас всех без портков не застигли. И не где-нибудь, а на хродомеровом подворье этот тын ставить надо. А вода у Хродомера в колодце хорошая.
– Двадцать лет колодец стоит и пьют из него воду, – сказал Ульф.
– Пьют и дрищут уже двадцать лет, – сказал дедушка Рагнарис.
Тут Ульф глаз свой выкатил и заорал не хуже дедушки, когда того священная ярость охватывает: что поедет он, Ульф, в бург к Теодобаду, пусть даст Теодобад воинов в помощь. Хватит языками молоть. Был он, Ульф, в селе вандальском, когда чужаки его жгли, и не хочется ему, Ульфу, снова такое видеть.
Мы думали, что дедушка сейчас Ульфа прибьёт за такую дерзость с отцом. Но дедушка Рагнарис проворчал только:
– Если ты умный такой, что вандалам в рот смотришь, то скажи – отчего твои прекрасные вандалы у себя в селе тына не поставили?
– Был там тын, – отвечал Ульф сердито, – да далеко поставили. Отрезали их чужаки от тына. Потому и говорю, что у Хродомера ставить надо.
С минут дед стоял насупясь, в землю смотрел. Потом молвил:
– Нечего тебе, бедоносцу, в бург таскаться. Тебя Теодобад и слушать не станет. Я поеду. Уж меня-то он послушает. Ещё отец его, Аларих, когда мы только село здесь ставили, думал, как бы укрепить его насыпью и частоколом. И обещал перед всей дружиной помочь нам в этом. Да только погиб не ко времени и похоронен там, где крепость хотел городить. Оттого и несогласие пошло между мной и Хродомером.
И проворчал ещё дедушка Рагнарис:
– Крепите, крепите хродомерово подворье. Моргнуть не успеете, как начнёте под хродомерову дудку плясать. И пить только из его колодца будете. Тут уж по всей округе лопухов не хватит.
На это Ульф улыбнулся и сказал: поглядел бы он, Ульф, на такого человека, под чью дудку он, Ульф, плясать будет.
И мне почему-то страшно вдруг стало за Хродомера.
Едва лишь Ульф с дедом разошлись, я к дяде Агигульфу подошёл, улучив момент, когда тот мочился и вид имел благостный – голову поднял, на небо утреннее глядел, мечтанье во взоре затаив. И спросил я у дяди Агигульфа насчёт того амбарчика, который дедушка Рагнарис в священной ярости разметал. Неужто правда такая ярость в дедушке была?
Дядя Агигульф тесёмки на штанах затянул, рубаху опустил, бороду поскрёб и молвил наконец:
– Истинная правда.
Помолчал, снова на небо глянул, а после обронил ещё:
– Из столетних дубов амбарище тот был сложен. Чтоб великие урожаи вмещать.
Я спросил тогда:
– Где же бревна те?
Ибо бревно от такого дерева – драгоценность великая.
Дядя Агигульф отвечал, что бревна дедушка Рагнарис в землю вбил, так что и не видать. Они в хель просунулись и там сверху торчат. Дедушка потом долго с племенем мёртвых объяснялся – возмутились на него, что чертоги им попортил. Еле умилостивил, двумя кабанами кое-как откупился. Такой переполох в хеле поднялся! И в хель пошёл дедушка Рагнарис самолично на ущерб, им учинённый, смотреть. Где шибко просел свод, подпёр сваями. Неровен час обрушится, шутка сказать!..
Вот какова была священная ярость дедушки Рагнариса.
И добавил дядя Агигульф, что всякий любимец Вотана такой священной ярости удостаивается.
И, живот почёсывая, в дом пошёл – мать наша Гизела звала нас уже к трапезе.
За утренней трапезой дядя Агигульф поминутно зевал, чуть челюсть не вывихнул. Мне тоже спать хотелось. Дед с Ульфом раньше петухов крик подняли. А не раскричались бы, так все равно дедушка Рагнарис нас чуть свет бы поднял, чтобы на поле идти.
Я видел, что между дедушкой и Ульфом что-то в безмолвии происходит. Оба молчали, друг на друга не глядели – думали. Вандалы – и кузнец, и Арегунда – ели благочинно, не спеша. Но и они были неспокойны. Должно быть, гадали – как дед с Ульфом насчёт них столковались. И хоть понимал я, что Ульф их в обиду не даст, а всё же видел – тревожно обоим. Ильдихо – она хоть кому жизнь испортит, даже такой здоровенной девке, как эта Арегунда-вандалка.
Дядя же Агигульф больше на вандалов поглядывал с любопытством во взоре. После заметил, в потолок уставясь, что вчера во время трудов засадных руку неловко потянул. Вот, не знает теперь, как жать-то будет. По жиле бы себя ненароком не полоснуть, рука-то и дрогнуть может…
И замолчал выжидающе.
А Ульф с дедом будто и не заметили. Сказал что-то Агигульф – ну и сказал. Продолжали молчать да думать о своём. И вандалы безмолвствовали. Только Ахма-дурачок в закуте постанывал. Мы к этим стонам так привыкли, что уж и не обращали на них внимания. Ахма уже никого не узнавал. Гизульф ещё до трапезы, во дворе, сказал мне:
– Ахме три дня осталось.
Я удивился, откуда Гизульфу это известно. Гизульф сказал, что Ульф поутру в закут к Ахме заглянул и молвил: мол, дня три ещё протянет.
У Арегунды руна мщения заново была на щеке подведена. Ильдихо все кидала на неё взгляды, наконец, не выдержала и заворчала: дескать, туда же – с неумытой рожей за стол уселась. Может, у них, вандалов, так принято, чтоб девки всякие знаки на себе малевали и с чёрными харями к трапезе подступали, а вот у нас, готов…
Тут дедушка на Ильдихо глянул – и осеклась Ильдихо.
И снова молчание повисло. Уж невмоготу стало слушать, как дед с Ульфом молчат. Лучше бы кричали, как поутру.
Дядя Агигульф снова завёл про свою руку. Потянул руку-то, пока врага почудившегося в роще ловил. И руку сгибать-разгибать начал, всем лицом показывая, какую боль при этом испытывает.
Дед, не целясь, ловко дяде Агигульфу ложкой по лбу попал. Кузнец Визимар вдруг хмыкнул. И сразу легче стало.
Ульф наконец заговорил. Сказал, что надо бы ему осмотреть то место, где Агигульфу чужак вчера почудился.
Дядя Агигульф с готовностью предложил показать. Нельзя Ульфу одному ходить, ибо может погибнуть. Убьёт Ульфа Валамир, который сейчас в засаде сидит и врагов поджидает. Ведь Валамир не знает, что Ульф приехал. Примет неровен час за чужака. А зачем нам кровная вражда с Валамиром? Совершенно не нужна. Да и Ульф, спохватился дядя Агигульф, – всё-таки любимый брат, старший… Нет, уж он, Агигульф, с братом своим Ульфом к засадному месту отправится. У них с Валамиром условные знаки есть, посвисты разные да курлыканья. Да и руку он, дядя Агигульф, вчера потянул. Так что с какой стороны ни глянь, от него, Агигульфа, в роще больше пользы-то будет, чем на поле…
Дед, дядю Агигульфа не слушая, сердито сказал Ульфу:
– Что удумал – в рощу идти. Достаточно бездельников в роще сидит. У меня каждая пара рук на счёту. На вес золота руки сейчас. Какие скорые – в рощу они пойдут. Жатва – всего года венец. Забыл, небось, пока по чужбине таскался, что такое жатва на поле, какое с родичами вспахал да засеял?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155