- Я и сам этому удивляюсь, - отвечал я.
- Не удивляйся, - сказала она. - Мы просто берем одну какую-то
разновидность любви и, закрепляя за ней название общего понятия, именуем
любовью только ее, а другие разновидности называем иначе.
- Например? - спросил я.
- Изволь, - отвечала она. - Ты знаешь, творчество - понятие широкое. Все,
что вызывает переход из небытия в бытие, - творчество, и, следовательно,
создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством,
а всех создателей - их творцами.
- Совершенно верно, - согласился я.
- Однако, - продолжала она, - ты знаешь, что они не называются творцами, а
именуются иначе, ибо из всех видов творчества выделена одна область -
область музыки и стихотворных размеров, к которой и принято относить
наименование "творчество". Творчеством зовется только она, а
творцами-поэтами - только те, кто в ней подвизается.
- Совершенно верно, - согласился я.
- Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и счастья
- это для всякого великая и коварная любовь. Однако о тех, кто предан таким
ее видам, как корыстолюбие, любовь к телесным упражнениям, любовь к
мудрости, не говорят, что они любят и что они влюблены, - только к тем, кто
занят и увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия
"любовь", "любить" и "влюбленные".
- Пожалуй, это правда, - сказал я.
- Некоторые утверждают, - продолжала она, - что любить - значит искать свою
половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если
не представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят, чтобы им
отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им
негодными. Ведь ценят люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все
хорошее своим и родственным себе, а все дурное - чужим, - нет, любят они
только хорошее. А ты как думаешь?
- Я думаю так же, - отвечал я.
- Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
- Можно, - ответил я.
- А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать благом?
- Добавим.
- И не только обладать им, но обладать вечно?
- Добавим и это.
- Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному
обладанию благом?
- Ты говоришь сущую правду, - сказал я.
- Ну, а если любовь - это всегда любовь к благу, - сказала она, - то скажи
мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл
и рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, ты можешь
сказать?
- Если бы мог, - отвечал я, - я не восхищался бы твоей мудростью и не ходил
к тебе, чтобы все это узнать.
- Ну, так я отвечу тебе, - сказала она. - Они должны родить в прекрасном
как телесно, так и духовно.
- Нужно быть гадателем, - сказал я, - чтобы понять, что ты имеешь в виду, а
мне это непонятно.
- Ну что ж, - отвечала она, - скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди
беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного
возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она
может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины
есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть
проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то ни другое не
может произойти в неподходящем, а неподходящее для всего божественного -
это безобразие, тогда как прекрасное - это подходящее. Таким образом, Мойра
и Илифия всякого рождения - это Красота. Поэтому, приблизившись к
прекрасному, беременное существо проникается радостью и весельем, родит и
производит на свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается,
съеживается, отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить,
тяготится задержанным в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто уже
на сносях, так жаждут прекрасного - оно избавляет их от великих родильных
мук. Но любовь, - заключила она, - вовсе не есть стремление к прекрасному,
как то тебе, Сократ, кажется.
- А что же она такое?
- Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.
- Может быть, - сказал я.
- Несомненно, - сказала она. - А почему именно родить? Да потому, что
рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному
существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному
обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А
значит, любовь - это стремление и к бессмертию.
Всему этому она учила меня всякий раз, когда беседовала со мной о любви. А
однажды она спросила меня:
- В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не
замечал ли ты, в сколь необыкновенном состоянии бывают все животные, и
наземные и пернатые, когда они охвачены страстью деторождения? Они
пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом - когда
кормят детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, как
бы ни были слабы сами, и умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и
вообще сносить все, что угодно. О людях еще можно подумать, - продолжала
она, - что они делают это по велению разума, но в чем причина таких
любовных порывов у животных, ты можешь сказать?
И я снова сказал, что не знаю.
- И ты рассчитываешь стать знатоком любви, - спросила она, - не поняв этого?
- Но ведь я же, как я только что сказал, потому и хожу к тебе, Диотима, что
мне нужен учитель. Назови же мне причину и этого и всего другого,
относящегося к любви!
- Так вот, - сказала она, - если ты убедился, что любовь по природе своей -
это стремление к тому, о чем мы не раз уже говорили, то и тут тебе нечему
удивляться. Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа
стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она
может только одним путем - порождением, оставляя всякий раз новое вместо
старого; ведь даже за то время, покуда о любом живом существе говорят, что
оно живет и остается самим собой - человек, например, от младенчества до
старости считается одним и тем же лицом, - оно никогда не бывает одним и
тем же, хоть и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно
теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще все телесное, да и не
только телесное, но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без
перемен ни его привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни
горести, ни страхи, всегда что-то появляется, а что-то утрачивается. Еще
удивительнее, однако, обстоит дело с нашими знаниями: мало того что
какие-то знания у нас появляются, а какие-то мы утрачиваем и,
следовательно, никогда не бываем прежними и в отношении знаний, - такова же
участь каждого вида знаний в отдельности. То, что называется упражнением,
обусловлено не чем иным, как убылью знания, ибо забвение - это убыль
какого-то знания, а упражнение, заставляя нас вновь вспоминать забытое,
сохраняет нам знание настолько, что оно кажется прежним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277