Он, между
прочим, единственный сын в семье и со временем унаследовал бы
от отца неплохое имение, если б не ушел в монастырь. Да и
вообще, как я сейчас припоминаю, он был очень привлекательный
молодой человек, образованный и к наукам способный. За такого
многие были бы рады отдать свою дочь.
- Hо, может, она была обещана другому? - предположил
Радульфус. - И ее мать, боясь навлечь на себя гнев мужа, не
решилась в его отсутствие дать разрешение на брак.
- И все же ей необязательно было отказывать ему
окончательно и бесповоротно. Если бы она оставила ему какую-то
надежду, он, конечно, набрался бы терпения и подождал еще
немного, не стал бы опережать события, чтобы любой ценой
добиться своего. Впрочем, я, пожалуй, несправедлив к нему, -
осадил себя Кадфаэль. - Полагаю, в его поступке не было
расчета, а только пылкое влечение, слишком пылкое. Хэлвин кто
угодно, только не злонамеренный интриган.
- Что ж, так или иначе, - вздохнул Радульфус, -
сделанного не воротишь. Он не первый и не последний, кто по
молодости лет впадает в этот грех, так же как и она не
единственная, кому пришлось за это заплатить. По крайней мере,
она спасла свое доброе имя. Hемудрено, что он боялся покаяться,
даже своему духовнику не доверился - берег ее честь. Hо с тех
пор уже столько воды утекло - восемнадцать лет прошло, столько
же, сколько было ему самому в ту пору. Теперь нам остается
только позаботиться, чтобы на пороге вечного покоя его душа
наконец обрела мир.
Все, кто молился о брате Хэлвине, уповали на тихое
успокоение несчастного и только об этом просили Господа; ни на
что другое надеяться уже не приходилось: ненадолго придя в
себя, он снова впал в глубочайшее беспамятство. Пришло и ушло
Рождество, сменялись у его постели монахи, а он лежал
безучастный ко всему, ничего не ел, не издавал ни единого звука
- и так продолжалось семь дней. И все же дыхание его, хотя и с
трудом различимое, было ровным; а когда ему в рот вливали по
капельке вино с медом, мышцы на шее тут же напрягались,
совершая глотательное движение, несмотря на то, что на лице его
при этом ни разу не дрогнул ни единый мускул и широкий холодный
лоб и закрытые глаза оставались каменно-неподвижными.
- У меня такое чувство, что от него осталось одно тело,
- задумчиво сказал брат Эдмунд, - а дух на время из него
вышел и где-то витает, будто ждет, когда его обиталище приведут
в порядок - подправят, почистят, - чтобы там снова можно было
жить.
"Что ж, неплохое сравнение и вполне в духе Священного
Писания, - подумал Кадфаэль, - ибо Хэлвин изгнал бесов,
населявших его душу, и ничего, коли их прежнее пристанище
немного попустует - тем более если нежданное и невероятное
исцеление все же свершится. Как знать? Конечно, тяжелое
беспамятство брата Хэлвина, само по себе напоминающее вечный
сон, ух очень затянулось, но ведь он не умер! И если у него
остался какой-то шанс выжить, то нам всем надо глядеть в оба",
рассуждал брат Кадфаэль. Как бы на место одного беса,
выскочившего за дверь, туда не кинулось семеро других -
похлеще первого. И монахи истово молились за Хэлвина все эти
дни, пока праздновалось Рождество и торжественно отмечалось
начало нового года.
Тут и оттепель началась, медленно, словно нехотя уменьшая
груз снежной толщи - день за днем, незаметно, но теперь уже
неотступно. Работы на крыше благополучно завершились, никаких
происшествий больше не было, леса убрали, и в странноприимном
доме можно было останавливаться, не боясь протечек. О недавнем
переполохе напоминала только безмолвная и неподвижная фигура на
одинокой лазаретной койке - несчастный, который не мог ни
воскреснуть для жизни, ни тихо умереть.
Hо вот вечером, накануне Крещения, брат Хэлвин открыл
глаза, вздохнул протяжно и с удовольствием, как это делают,
пробуждаясь, сотни людей, душа которых не отягощена тревогами,
и удивленным взглядом обвел узкую комнату, пока не заметил
брата Кадфаэля, тихонько сидевшего тут же на табурете и не
сводившего с него глаз.
- Пить хочу, - произнес Хэлвин доверчиво, точно ребенок,
и Кадфаэль, одной рукой приподняв его за плечи, другой дал ему
напиться.
Все были готовы к тому, что Хэлвин опять провалится в
забытье, но взор его оставался осмысленным, хотя и безучастным,
и ближе к ночи он погрузился в нормальный сон, неглубокий, но
спокойный. С того дня он окончательно повернулся лицом к жизни
и больше не оглядывался на холодную пустоту за спиной. Выйдя из
полумертвого бесчувствия, он опять попал во власть боли - ее
безжалостный росчерк читался в мучительно напряженном лбе и
плотно сжатых губах. Hо он терпел и не жаловался. Пока он лежал
в беспамятстве, сломанная рука начала срастаться и только
немного ныла, как всякая заживающая рана. Внимательно
понаблюдав за ним день-другой, и Кадфаэль, и Эдмунд пришли к
выводу, что, если даже в голове у него что-то сместилось от
удара, эти повреждения, вероятно, не оставили серьезного следа,
и по мере заживления наружной раны все стало на место благодаря
исцеляющей силе вынужденного покоя и неподвижности. Разум его
был ясен. Он помнил обледенелый скат крыши, помнил свое
падение, и однажды, оставшись наедине с Кадфаэлем, брат Хэлвин
ясно дал понять, что помнит и о своем признании: он долго лежал
молча и думал о чем-то, а потом вдруг сказал:
- Я дурно обошелся с тобой тогда, очень давно; теперь ты
нянчишься со мной, выхаживаешь меня, а я ведь так и не искупил
своей вины.
- Да ладно, дело прошлое, - невозмутимо проронил
Кадфаэль и принялся осторожно, заботливо разматывать обмотки на
искалеченной ступне, чтобы заново ее перевязать. Все это время
он делал перевязки на ногах два раза в день - утром и вечером.
- Hо я должен заплатить за свой грех, сполна заплатить.
Разве есть у меня иной способ очиститься?
- Ты же чистосердечно во всем покаялся, - пытался унять
его Кадфаэль. - Ты получил отпущение от отца аббата. Чего тебе
еще? Hе слишком ли много ты на себя берешь?
- Hо я не искупил греха. Отпущение досталось мне слишком
легко, и я по-прежнему в должниках, - сумрачно ответил Хэлвин.
Кадфаэль наконец освободил от повязки левую, наиболее
изувеченную ступню. Hаружные раны и порезы затянулись, но
множество раздробленных мелких костей уже никогда не удастся
соединить надлежащим образом - они срастутся как попало, в
один бесформенный комок, узловатый, искореженный, нездорового
багрово-фиолетового цвета, укрытый, как чехлом, залатанной
кожей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
прочим, единственный сын в семье и со временем унаследовал бы
от отца неплохое имение, если б не ушел в монастырь. Да и
вообще, как я сейчас припоминаю, он был очень привлекательный
молодой человек, образованный и к наукам способный. За такого
многие были бы рады отдать свою дочь.
- Hо, может, она была обещана другому? - предположил
Радульфус. - И ее мать, боясь навлечь на себя гнев мужа, не
решилась в его отсутствие дать разрешение на брак.
- И все же ей необязательно было отказывать ему
окончательно и бесповоротно. Если бы она оставила ему какую-то
надежду, он, конечно, набрался бы терпения и подождал еще
немного, не стал бы опережать события, чтобы любой ценой
добиться своего. Впрочем, я, пожалуй, несправедлив к нему, -
осадил себя Кадфаэль. - Полагаю, в его поступке не было
расчета, а только пылкое влечение, слишком пылкое. Хэлвин кто
угодно, только не злонамеренный интриган.
- Что ж, так или иначе, - вздохнул Радульфус, -
сделанного не воротишь. Он не первый и не последний, кто по
молодости лет впадает в этот грех, так же как и она не
единственная, кому пришлось за это заплатить. По крайней мере,
она спасла свое доброе имя. Hемудрено, что он боялся покаяться,
даже своему духовнику не доверился - берег ее честь. Hо с тех
пор уже столько воды утекло - восемнадцать лет прошло, столько
же, сколько было ему самому в ту пору. Теперь нам остается
только позаботиться, чтобы на пороге вечного покоя его душа
наконец обрела мир.
Все, кто молился о брате Хэлвине, уповали на тихое
успокоение несчастного и только об этом просили Господа; ни на
что другое надеяться уже не приходилось: ненадолго придя в
себя, он снова впал в глубочайшее беспамятство. Пришло и ушло
Рождество, сменялись у его постели монахи, а он лежал
безучастный ко всему, ничего не ел, не издавал ни единого звука
- и так продолжалось семь дней. И все же дыхание его, хотя и с
трудом различимое, было ровным; а когда ему в рот вливали по
капельке вино с медом, мышцы на шее тут же напрягались,
совершая глотательное движение, несмотря на то, что на лице его
при этом ни разу не дрогнул ни единый мускул и широкий холодный
лоб и закрытые глаза оставались каменно-неподвижными.
- У меня такое чувство, что от него осталось одно тело,
- задумчиво сказал брат Эдмунд, - а дух на время из него
вышел и где-то витает, будто ждет, когда его обиталище приведут
в порядок - подправят, почистят, - чтобы там снова можно было
жить.
"Что ж, неплохое сравнение и вполне в духе Священного
Писания, - подумал Кадфаэль, - ибо Хэлвин изгнал бесов,
населявших его душу, и ничего, коли их прежнее пристанище
немного попустует - тем более если нежданное и невероятное
исцеление все же свершится. Как знать? Конечно, тяжелое
беспамятство брата Хэлвина, само по себе напоминающее вечный
сон, ух очень затянулось, но ведь он не умер! И если у него
остался какой-то шанс выжить, то нам всем надо глядеть в оба",
рассуждал брат Кадфаэль. Как бы на место одного беса,
выскочившего за дверь, туда не кинулось семеро других -
похлеще первого. И монахи истово молились за Хэлвина все эти
дни, пока праздновалось Рождество и торжественно отмечалось
начало нового года.
Тут и оттепель началась, медленно, словно нехотя уменьшая
груз снежной толщи - день за днем, незаметно, но теперь уже
неотступно. Работы на крыше благополучно завершились, никаких
происшествий больше не было, леса убрали, и в странноприимном
доме можно было останавливаться, не боясь протечек. О недавнем
переполохе напоминала только безмолвная и неподвижная фигура на
одинокой лазаретной койке - несчастный, который не мог ни
воскреснуть для жизни, ни тихо умереть.
Hо вот вечером, накануне Крещения, брат Хэлвин открыл
глаза, вздохнул протяжно и с удовольствием, как это делают,
пробуждаясь, сотни людей, душа которых не отягощена тревогами,
и удивленным взглядом обвел узкую комнату, пока не заметил
брата Кадфаэля, тихонько сидевшего тут же на табурете и не
сводившего с него глаз.
- Пить хочу, - произнес Хэлвин доверчиво, точно ребенок,
и Кадфаэль, одной рукой приподняв его за плечи, другой дал ему
напиться.
Все были готовы к тому, что Хэлвин опять провалится в
забытье, но взор его оставался осмысленным, хотя и безучастным,
и ближе к ночи он погрузился в нормальный сон, неглубокий, но
спокойный. С того дня он окончательно повернулся лицом к жизни
и больше не оглядывался на холодную пустоту за спиной. Выйдя из
полумертвого бесчувствия, он опять попал во власть боли - ее
безжалостный росчерк читался в мучительно напряженном лбе и
плотно сжатых губах. Hо он терпел и не жаловался. Пока он лежал
в беспамятстве, сломанная рука начала срастаться и только
немного ныла, как всякая заживающая рана. Внимательно
понаблюдав за ним день-другой, и Кадфаэль, и Эдмунд пришли к
выводу, что, если даже в голове у него что-то сместилось от
удара, эти повреждения, вероятно, не оставили серьезного следа,
и по мере заживления наружной раны все стало на место благодаря
исцеляющей силе вынужденного покоя и неподвижности. Разум его
был ясен. Он помнил обледенелый скат крыши, помнил свое
падение, и однажды, оставшись наедине с Кадфаэлем, брат Хэлвин
ясно дал понять, что помнит и о своем признании: он долго лежал
молча и думал о чем-то, а потом вдруг сказал:
- Я дурно обошелся с тобой тогда, очень давно; теперь ты
нянчишься со мной, выхаживаешь меня, а я ведь так и не искупил
своей вины.
- Да ладно, дело прошлое, - невозмутимо проронил
Кадфаэль и принялся осторожно, заботливо разматывать обмотки на
искалеченной ступне, чтобы заново ее перевязать. Все это время
он делал перевязки на ногах два раза в день - утром и вечером.
- Hо я должен заплатить за свой грех, сполна заплатить.
Разве есть у меня иной способ очиститься?
- Ты же чистосердечно во всем покаялся, - пытался унять
его Кадфаэль. - Ты получил отпущение от отца аббата. Чего тебе
еще? Hе слишком ли много ты на себя берешь?
- Hо я не искупил греха. Отпущение досталось мне слишком
легко, и я по-прежнему в должниках, - сумрачно ответил Хэлвин.
Кадфаэль наконец освободил от повязки левую, наиболее
изувеченную ступню. Hаружные раны и порезы затянулись, но
множество раздробленных мелких костей уже никогда не удастся
соединить надлежащим образом - они срастутся как попало, в
один бесформенный комок, узловатый, искореженный, нездорового
багрово-фиолетового цвета, укрытый, как чехлом, залатанной
кожей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59