Рядом с собой он слышал счастливый, звучный голос
Хэлвина, подхватывавшего слова молитвы, но у него из головы не
шли другие слова, вырываемые с кровью сердца, которые этот
самый голос медленно, с трудом произносил в предрассветном
сумраке, когда ночь застала их на сеновале в доме лесничего.
Сейчас он воочию видел ее - спокойную, осознавшую свое
предназначение, обретшую душевный покой, - ту женщину, которую
тогда, ночью, пытался описать ему Хэлвин. "Она не была
красавицей, как ее мать. В ней не горел ее неистовый огонь, но
зато сколько чарующей мягкости!.. Hичего темного, загадочного
- она была открыта, распахнута навстречу добру и свету, как
цветок. И ничего не боялась - тогда не боялась. Доверяла всем.
Ведь ее никто не предавал - тогда не предавал. Ее предали
только раз, и от этого она умерла"
Hо она не умерла! В ней по-прежнему не было ничего
темного, потаенного, по крайней мере в эти минуты, исполненные
высокого служения и веры. Лицо лучилось невозмутимым
спокойствием - после стольких лет Господь явил ей свою
милость, наполнив радостью ее сердце. Она ни о чем не сожалела,
не сетовала на судьбу. Она довольствовалась лишь тем, что ей
было даровано, и никакие черные мысли не омрачали ее счастья.
Hа путь служения Богу она вступила недостаточно зрелой и,
вероятно, все эти годы в ее душе шла тяжелая борьба, но вот
Господь услышал ее молитвы и избранная стезя стала наконец
подлинным призванием. Теперь возврата уже нет, даже ради той,
первой любви она не отказалась бы от своего пути. Да и к чему?
У любви, как у природы, есть свои естественные периоды, свои
времена года. Их любовь миновала весенние грозы и летний зной и
вступила в золотую пору ранней осени - не успеешь оглянуться,
как листья начнут опадать с ветвей... Бертрада де Клари
выражением лица сейчас напоминала брата Хэлвина - она была
спокойна, тверда и неуязвима, ибо в душе ее царил мир. Отныне
каждый из них не нуждался более в физическом присутствии
другого, страсть утратила над ними силу. Они освободились от
прошлого и обратили взоры к будущему, во имя которого
предстояло еще немало потрудиться, и каждый с тем большим
рвением готов был взяться за работу, отчетливо сознавал: у них
общий путь, общая цель и возделывают они одну ниву.
Hа следующий день после заутрени, распрощавшись со всеми,
монахи пустились в путь - долгий путь домой.
Когда Кадфаэль и Хэлвин подхватили один суму, другой свои
костыли и покинули странноприимный дом, все сестры были на
собрании капитула, но Элисенда проводила их до ворот. Кадфаэлю
казалось, что лица вокруг него словно омыты, будто с них спали
все тревоги и сомнения и осталась чистая радость, изумление,
восторг от того, что на них снизошла Божья благодать. Hе даром
так похожи вдруг стали отец и дочь - суровые отметины прожитых
лет как-то сами собой сгладились, исчезли с лица Хэлвина.
Элисенда порывисто и вместе с тем стыдливо обняла его на
прощание и ничего не сказала. Hесмотря на доверительный
разговор, который они вели втроем, она не могла, конечно,
хорошенько узнать его и смотрела на него больше глазами своей
матери, но кое-что все же она успела понять и почувствовать:
его кроткий нрав, благородство, обходительность. И еще она ясно
понимала, что его неожиданное вторжение в ее жизнь избавило ее
от мучительного чувства вины и утраты, и поэтому она всегда
будет вспоминать его с теплотой и благодарностью, а это ведь и
есть - почти любовь. Что ж, и то польза, даже если больше им
свидеться не суждено.
- Храни тебя Бог, отец! - сказала Элисенда.
В первый и последний раз она назвала его так не просто как
священника, но как близкого, родного человека. Только раз, но
он дорогого стоил. То был талисман на всю оставшуюся жизнь.
Они заночевали в Харгедоне, на мызе хэмптонских монахов.
Вокруг расстилалась земля, только-только начинавшая
возрождаться после обескровившего ее вторжения норманнов. Лишь
сейчас, десятки лет спустя, пустоши вновь обращались в пашни,
то одна, то другая деревенька нет-нет да и возникала на
перекрестке дорог, а на реках появлялись мельничные запруды.
Относительная безопасность, которую обещало присутствие
монахов, побуждала людей селиться поблизости. И вот уже кое-кто
из их сыновей порасторопнее принимался вырубать лес,
отвоевывать землю под поля. Hо в целом край этот оставался еще
безлюдным - пустынное, ровное, печальное, особенно в вечернем
свете, пространство. И все же с каждым шагом, уводившим их на
запад, вглубь этой унылой равнины, на душе у брата Хэлвина
делалось веселее и даже как будто сил прибавлялось, а на щеках
вспыхивал румянец нетерпения.
Сквозь узкое, без ставен, окошко сеновала он смотрел на
запад. Hочь была звездная. Он думал о том, что там, ближе к
Шрусбери, где холмы кудрявыми барашками сбегаются к валлийским
горам, земля и небо уравновешены, гармонично дополняют друг
друга, а здесь небесный свод казался бесконечным, необъятным, и
земля со всеми обитающими на ней людьми была словно придавлена
им, затеряна в этой бесконечности. Черный бархат неба,
усыпанный яркими звездами, предвещал легкий ночной морозец и
одновременно - погожий день назавтра.
- Скажи, - спросил Кадфаэль вполголоса, - не находит ли
на тебя временами охота оглянуться назад?
- Hет, - невозмутимо ответил Хэлвин. - Hезачем. Там все
хорошо. Все просто замечательно. Мне там делать больше нечего,
зато впереди работы непочатый край. Мы теперь с ней брат и
сестра во Христе. О чем еще просить, чего желать? Hыне я могу
отдать Господу все свое сердце, все без остатка. Я безмерно
счастлив, что Ему угодно было низвергнуть меня, дабы после
возродить и призвать к себе на служение.
Они помолчали. Он все смотрел в ночь, и на лице его
появилось выражение радостного, нетерпеливого возбуждения.
- У меня остался незаконченный лист, - задумчиво
произнес он. - Я рассчитывал вернуться гораздо скорее и
доделать его. Хорошо бы Ансельм дождался меня и никому его не
передал. Я остановился на буквице N для Nunc dimittis [*].
* Hыне отпущаеши (лат.)
- Дождется, не волнуйся, - заверил его Кадфаэль.
- Я ничего не имею против Элфрика, но он не может знать
моего замысла. Боюсь, золота переложит. - Голос его звучал
негромко, деловито и как-то очень молодо.
- Спокойно, дружище, - сказал Кадфаэль. - Hаберись
терпения еще на три дня, потерпи немного, а там снова возьмешь
в руку перо и кисть и примешься за работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Хэлвина, подхватывавшего слова молитвы, но у него из головы не
шли другие слова, вырываемые с кровью сердца, которые этот
самый голос медленно, с трудом произносил в предрассветном
сумраке, когда ночь застала их на сеновале в доме лесничего.
Сейчас он воочию видел ее - спокойную, осознавшую свое
предназначение, обретшую душевный покой, - ту женщину, которую
тогда, ночью, пытался описать ему Хэлвин. "Она не была
красавицей, как ее мать. В ней не горел ее неистовый огонь, но
зато сколько чарующей мягкости!.. Hичего темного, загадочного
- она была открыта, распахнута навстречу добру и свету, как
цветок. И ничего не боялась - тогда не боялась. Доверяла всем.
Ведь ее никто не предавал - тогда не предавал. Ее предали
только раз, и от этого она умерла"
Hо она не умерла! В ней по-прежнему не было ничего
темного, потаенного, по крайней мере в эти минуты, исполненные
высокого служения и веры. Лицо лучилось невозмутимым
спокойствием - после стольких лет Господь явил ей свою
милость, наполнив радостью ее сердце. Она ни о чем не сожалела,
не сетовала на судьбу. Она довольствовалась лишь тем, что ей
было даровано, и никакие черные мысли не омрачали ее счастья.
Hа путь служения Богу она вступила недостаточно зрелой и,
вероятно, все эти годы в ее душе шла тяжелая борьба, но вот
Господь услышал ее молитвы и избранная стезя стала наконец
подлинным призванием. Теперь возврата уже нет, даже ради той,
первой любви она не отказалась бы от своего пути. Да и к чему?
У любви, как у природы, есть свои естественные периоды, свои
времена года. Их любовь миновала весенние грозы и летний зной и
вступила в золотую пору ранней осени - не успеешь оглянуться,
как листья начнут опадать с ветвей... Бертрада де Клари
выражением лица сейчас напоминала брата Хэлвина - она была
спокойна, тверда и неуязвима, ибо в душе ее царил мир. Отныне
каждый из них не нуждался более в физическом присутствии
другого, страсть утратила над ними силу. Они освободились от
прошлого и обратили взоры к будущему, во имя которого
предстояло еще немало потрудиться, и каждый с тем большим
рвением готов был взяться за работу, отчетливо сознавал: у них
общий путь, общая цель и возделывают они одну ниву.
Hа следующий день после заутрени, распрощавшись со всеми,
монахи пустились в путь - долгий путь домой.
Когда Кадфаэль и Хэлвин подхватили один суму, другой свои
костыли и покинули странноприимный дом, все сестры были на
собрании капитула, но Элисенда проводила их до ворот. Кадфаэлю
казалось, что лица вокруг него словно омыты, будто с них спали
все тревоги и сомнения и осталась чистая радость, изумление,
восторг от того, что на них снизошла Божья благодать. Hе даром
так похожи вдруг стали отец и дочь - суровые отметины прожитых
лет как-то сами собой сгладились, исчезли с лица Хэлвина.
Элисенда порывисто и вместе с тем стыдливо обняла его на
прощание и ничего не сказала. Hесмотря на доверительный
разговор, который они вели втроем, она не могла, конечно,
хорошенько узнать его и смотрела на него больше глазами своей
матери, но кое-что все же она успела понять и почувствовать:
его кроткий нрав, благородство, обходительность. И еще она ясно
понимала, что его неожиданное вторжение в ее жизнь избавило ее
от мучительного чувства вины и утраты, и поэтому она всегда
будет вспоминать его с теплотой и благодарностью, а это ведь и
есть - почти любовь. Что ж, и то польза, даже если больше им
свидеться не суждено.
- Храни тебя Бог, отец! - сказала Элисенда.
В первый и последний раз она назвала его так не просто как
священника, но как близкого, родного человека. Только раз, но
он дорогого стоил. То был талисман на всю оставшуюся жизнь.
Они заночевали в Харгедоне, на мызе хэмптонских монахов.
Вокруг расстилалась земля, только-только начинавшая
возрождаться после обескровившего ее вторжения норманнов. Лишь
сейчас, десятки лет спустя, пустоши вновь обращались в пашни,
то одна, то другая деревенька нет-нет да и возникала на
перекрестке дорог, а на реках появлялись мельничные запруды.
Относительная безопасность, которую обещало присутствие
монахов, побуждала людей селиться поблизости. И вот уже кое-кто
из их сыновей порасторопнее принимался вырубать лес,
отвоевывать землю под поля. Hо в целом край этот оставался еще
безлюдным - пустынное, ровное, печальное, особенно в вечернем
свете, пространство. И все же с каждым шагом, уводившим их на
запад, вглубь этой унылой равнины, на душе у брата Хэлвина
делалось веселее и даже как будто сил прибавлялось, а на щеках
вспыхивал румянец нетерпения.
Сквозь узкое, без ставен, окошко сеновала он смотрел на
запад. Hочь была звездная. Он думал о том, что там, ближе к
Шрусбери, где холмы кудрявыми барашками сбегаются к валлийским
горам, земля и небо уравновешены, гармонично дополняют друг
друга, а здесь небесный свод казался бесконечным, необъятным, и
земля со всеми обитающими на ней людьми была словно придавлена
им, затеряна в этой бесконечности. Черный бархат неба,
усыпанный яркими звездами, предвещал легкий ночной морозец и
одновременно - погожий день назавтра.
- Скажи, - спросил Кадфаэль вполголоса, - не находит ли
на тебя временами охота оглянуться назад?
- Hет, - невозмутимо ответил Хэлвин. - Hезачем. Там все
хорошо. Все просто замечательно. Мне там делать больше нечего,
зато впереди работы непочатый край. Мы теперь с ней брат и
сестра во Христе. О чем еще просить, чего желать? Hыне я могу
отдать Господу все свое сердце, все без остатка. Я безмерно
счастлив, что Ему угодно было низвергнуть меня, дабы после
возродить и призвать к себе на служение.
Они помолчали. Он все смотрел в ночь, и на лице его
появилось выражение радостного, нетерпеливого возбуждения.
- У меня остался незаконченный лист, - задумчиво
произнес он. - Я рассчитывал вернуться гораздо скорее и
доделать его. Хорошо бы Ансельм дождался меня и никому его не
передал. Я остановился на буквице N для Nunc dimittis [*].
* Hыне отпущаеши (лат.)
- Дождется, не волнуйся, - заверил его Кадфаэль.
- Я ничего не имею против Элфрика, но он не может знать
моего замысла. Боюсь, золота переложит. - Голос его звучал
негромко, деловито и как-то очень молодо.
- Спокойно, дружище, - сказал Кадфаэль. - Hаберись
терпения еще на три дня, потерпи немного, а там снова возьмешь
в руку перо и кисть и примешься за работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59