«Еще раз ваше здоровье»,— сказал он, и мы чокнулись кружками. «Поймите же, я рад сбросить маску и наконец поговорить по-немецки. «Товарищ немец» нельзя было произносить громко, Ли тоже было конспиративным именем, и то, что я стал коммунистом, человеком с партийной книжечкой, я узнал лишь несколько месяцев тому назад. Я всегда был в пути по направлению к цветочному магазину Хоа Хонг — Хоа Хонг, роза! Я никогда и не называл ее иначе». Он закрыл глаза, потер лоб кулаком. «Буду краток, хотя почти двадцать лет я был американцем!» Он покачал головой, словно удивляясь, что все это уже в прошлом, стало историей.
Поначалу у меня не было паспорта, лишь вымышленное имя. Если бы какой-нибудь американец взглянул на меня повнимательней, он бы удивился, что я таскаю в аэропорту чемоданы. Кожа моя была все еще слишком светлой, только что вызубренный английский слишком четким, а заискивание, - когда я работал кули, слишком угловатым, враждебным. Кое-кому я охотно вцепился
бы в глотку, когда меня спрашивали: «Филиппинец? Мулат?» Или когда, не стесняясь, осведомлялись о моей жене или сестре, швыряли свои деньги, считая, что все продается.
Приходилось делать над собой усилие, чтобы сохранить ясный взгляд, расшифровать наклейки и гербы HI чемоданах, молниеносно выхватить из пачки каких-нибудь бумаг имена и адреса, запомнить отдельные слова, обрывки разговоров, распоряжения таксистам. Моя голова гудела, запоминала, отмечала, постепенно я научился различать, каким ремеслом занимается тот или иной тип: газетчики, торговцы оружием, эксперты по созданию деревень-концлагерей, военные советники, советники по экономической помощи развивающимся странам или просто посетители борделей, наркоманы, преступники. Ненависть делала меня все менее пригодным для моего наблюдательного поста: я искажал и преувеличивал факты, преуменьшал степень грозившей мне опасности и в каждом вновь прибывшем видел смертельного врага, потому что он был смертельным врагом Хоа, Тханга и других мужчин и женщин, к которым принадлежал и я, словно всегда вместе с ними жил, страдал, боролся.
С Хоа Хонг я встречался лишь иногда по вечерам, потому что она все еще находилась под полицейским надзором. В каком-нибудь ресторанчике, украдкой на скамеечке в парке или у реки на стульчиках, взятых напрокат, я надоедал ей своими жалобами и взрывами отчаяния, потому что едва ли подходил для молчаливого, терпеливого собирателя «правды». Она меня понимала, находила множество утешительных возражений и вместе со мной проскальзывала в каморку под крышей или в комнату гостиницы, если не могла иначе справиться с моей «ограниченностью». Утром, прежде чем нам расстаться, она, улыбаясь, поощряла меня к, притворству и лицемерию во имя правды. «Есть же и другая правда, наша правда»,— говорила она и обнимала меня снова и снова. «Помогай себе тем, что все другое ты называешь ложью, ложью и ложью! Если они убьют меня или кого-нибудь из нас, ты должен кричать: ложь! Это — ложь, если они думают, что смогут уничтожить нас, и если даже ты насчитаешь тысячу врагов, сотни тысяч, миллион. Все это ложь!»
Я был не способен подобным образом устранять факты, которые изо дня в день накапливал, записывал, передавал дальше. Все с большим раздражением реагирова я на наглых пришельцев, почти не скрывающих своих махинаций, которые иногда заставляли меня тащить чемоданы прямо до их бюро или агентств. Десятидолларовые, стодолларовые банкноты так и сыпались мне в карман, особенно если нужно было устроить что-нибудь спешное: встречи, поездки на автомобилях, покупки или вечера развлечений. Вскоре у меня собралось так много денег, что я приобрел лицензию на такси, купил «пежо» и сам смог выбирать себе клиентов, которые любили без стеснения поболтать за моей спиной. Часто до десяти раз в день мне приходилось ездить из аэропорта Тан Шон Нят в центр города, составлять до десятка отчетов, иногда получалось донесение на целую страницу. Позднее я установил магнитофон, чтобы даже в свое отсутствие знать, о чем говорили. Я получил дополнительное задание — наблюдать за вновь создаваемыми американскими службами, а также за казармами и полицейскими участками, которые множились чрезвычайно быстро. Я не пренебрегал никакими кружными путями, чтобы расширить свои сведения, клиенты оплачивали и эти ухищрения, да еще радовались, когда я по пути то тут, то там притормаживал, даже останавливался и пояснял: «Здесь вы видите типичную панораму сайгонского пригорода с виллами, хижинами бедняков, уличными торговцами и тропическими садами, лишь чуть-чуть скрытыми за стенами и колючей проволокой».
Моя ненависть не угасала, напротив, я все лучше понимал, что говорилось и вынашивалось за моей спиной водителя такси: американская война. Правда, военные советники приезжали пока в гражданском — молодые господа с коротко стриженными волосами или седовласые вояки: они цепко держались за свои черные чемоданчики и «дипломаты», когда подсаживались ко мне, и никогда не оставляли их в машине, хотя я и пытался их отвлечь, сыпля проклятиями и вечным «Куда прикажете, сэр?» или «Не понимаю!». Я настолько был одержим их чемоданчиками и «дипломатами», что часами кружил с ними по городу, вгоняя в пот сумасшедшей ездой, и даже подумывал о том, не стоит ли дело того, чтобы устроить приземление где-нибудь в городской канаве или у какого-нибудь дерева, словом, такую небольшую, полезную неразбериху. И вот однажды вечером я ехал некоторое время с одним таким владельцем чемоданчика по Шолону, а с наступлением темноты направился из города к каучуковым лесам по шоссе на Бьенхоа, о котором помнил еще слишком хорошо. Машину немного затрясло, когда я свернул с шоссе, и американец удивленно спросил: «Разве филиал здесь?» Я мчался на бешеной скорости между тесно посаженными деревьями, затормозил и заорал: «От вашего филиала вонь до самого неба, выходи на свежий воздух!» Довольно грубо я ударил его отверткой по рукам, когда он забеспокоился и попытался защитить свой чемоданчик. «А до Сайгона я тоже ходил пешком»,— утешил я его, выхватив чемоданчик, поехал с ним прямиком к отцу Тханга, твердо убежденный в том, что совершил геройский поступок. Но старик пришел в ужас, когда узнал о моей операции, и советовал мне подождать неподалеку, в пагоде «Блаженство», пока он не сообщит Хоа Хонг и всем остальным. «Чемоданчик необходимо убрать, и машину тоже,— сказал он.— А ты должен немедленно исчезнуть, немедленно!»
Дверь буддийской пагоды стояла открытой день и ночь, дюжина монахов проживала в пристроенных покоях, и в этот час уже нигде не горел свет. Я присел на корточки перед алтарем и вспомнил о храме под Ханоем, где мы прятались под полами одежды деревянных богов и духов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43