Наш ребенок часто просыпался от испуга и кричал, когда стекла в окнах начинали дрожать. А мы даже внимания не обращали на свистящие вокруг гранаты и сигнальные ракеты. Но когда Аннеле исполнилось шесть лет и пора было отправлять ее в школу, нас охватило беспокойство, потому что к дороге на Ферхфельде примыкала учебная танковая полоса. А эти махины не только вминали в землю кусты дрока, заборы и ели, но и выделывали такие лихие виражи, что никто не мог поручиться за безопасность несмышленого ребенка, заигравшегося у дороги. Поэтому мы не отпускали нашу дочь одну, когда мимо громыхали танки. Йоханнес даже пренебрегал тогда работой на пароме, он приходил в бешенство от одного того, что из-под колес военных грузовиков на ребенка брызгала грязь.
Он чересчур волновался из-за дочери, баловал ее и в конечном итоге был виноват в том, что все вертелось вокруг нее. Если он хотел что-то сказать мне, то делал вид, будто обращается к ребенку. «Сегодня хорошая погода, возьмем напрокат нашу лодку!» Мне бы он этого никогда не предложил, со временем я научилась понимать, когда он использует ее как мост между нами. Иначе и быть не могло, ведь только из-за ребенка мы и остались вместе.
Полтора года Аннеле ходила в школу, а потом началась война. Один офицер, который обычно очень рассудительно толковал с нами, принес эту новость как раз тогда, когда друг Йоханнеса был у нас в гостях. У мужчин завязался спор, а через несколько часов у нас в доме появилась полиция, которая до слова хотела знать содержание спора. «Оставьте меня в покое!» — повторял Йоханнес. Это было его излюбленное выражение. Но время было военное, и полицейские увели его друга с собой. Ему предоставили возможность посидеть и обдумать всю серьезность начавшейся первого сентября войны.
Наше положение вскоре стало донельзя серьезным, потому что английские летчики сбрасывали бомбы на завод, который был замаскирован на пустоши и о котором мы узнали только тогда, когда он вспыхнул ярким пламенем. На наше несчастье после каждого налета его восстанавливали, опять прилетали самолеты и сбрасывали над ним свой груз, а нам в нашей лачуге казалось, что настал конец света. Из-за своего увечья Иоханнес был освобожден от службы, но, наверное, на фронте ему не пришлось бы пережить всего того ужаса, что он пережил здесь. Однажды двум девушкам понадобилось переправиться через Эльбу, несмотря на воздушную тревогу: у них было свидание не то с офицерами, не то с солдатами; Иоханнес не сумел им отказать и повез их. Когда паром был на середине реки, его начали обстреливать с бреющего полета, пули как град сыпались в воду. Иоханнес, пригнувшись, вел паром, который был прикреплен к тросу и потому служил для самолета удобнейшей из всех возможных мишеней. Тогда у него появилась седина в волосах. Паром был продырявлен в шести местах, а одну из девушек только слегка царапнуло пулей.
Перед такими событиями отступили наши маленькие заботы. И будни, которые раньше казались нам такими тяжелыми, теперь представлялись совсем легкими. Саперные части время от времени наводили мосты через Эльбу, и паром становился ненужным, но нас это не волновало. Заработок уже не имел для нас прежнего значения. На те немногие продукты, которые можно было купить по карточкам, наших грошей всегда хватало. Да и другую работу было не трудно найти: на подземном заводе или в кухне военной части,— люди были нужны всюду, даже инвалиды, старики, женщины. Помещик, который тем временем стал бургомистром и амтсляйтером, и слышать ничего не хотел об увольнении. Наш паром, единственный на всю округу, имеет стратегическое значение, говорил он.
«Стратегическое значение имеет то, что я вожу солдатам девок»,— язвил Иоханнес. Со времени ареста своего друга он очень изменился и вел такие разговоры, которые меня и удивляли, и пугали. Он отказывался давать напрокат лодку солдатам, хотя именно для этого ее и смастерили. Почему — он, по-видимому, и сам толком не знал.
В последний военный год солнечным сентябрьским утром он пошел с дочкой в школу и сказал на пороге дома, я хорошо слышала его слова: «Война не будет длиться вечно, а после войны здесь все переменится». Как всегда, я долго смотрела им вслед. Примерно через полчаса — на три-четыре самолета и несколько зенитных очередей я и внимания почти не обратила — наш ребенок был убит. Домой муж вернулся с мертвым ребенком на руках. Зенитчикам хотелось заслужить награду, и они повели стрельбу по тем самолетам — осколки снарядов сыпались на дорогу.
Йоханнес не находил себе места от боли, потому что не смог помешать этому, потому что свет его очей рядом с ним, в его руках был убит. Он не ждал похорон. Он убежал от всего, а через несколько недель написал из Ганновера, что никогда не вернется. Ведь, кроме ребенка, нас ничто не связывало.
Женщина со вздохом откинулась назад и сказала:
— Нашей Аннеле было двенадцать лет, почти столько же, сколько сейчас тебе, мой мальчик. И ей было бы двадцать восемь, только представь себе, двадцать восемь, если бы солдаты не стреляли.— Она закрыла глаза. В котелке бурлила вода, с шипеньем выплескиваясь на плиту, но женщина и мальчик не обращали на это внимания.
— В одиночку отец не мог управиться с плотом. Он был больным, обессиленным, сломленным жизнью человеком. Он все принимал слишком близко к сердцу. И если бы я не впряглась в это ярмо, наш паром, наш «стратегический паром», иногда бы бездействовал. А так как ни саперов, ни мостов больше не было — их, вероятно, использовали для отступления где-нибудь на Висле или Рейне,— мы опять работали без передышки. Я только диву давалась, какое множество солдат в веселом отпускном настроении по-прежнему ходили гулять с девушками. Приехал хозяин и сказал: «Твой муж обязан вернуться, он тут все равно что в строю. Из-за своих личных несчастий нельзя все бросать в эти решающие часы». Он с удовольствием рассуждал о борьбе и смерти за отечество. Сказанное сильно взволновало отца. Его нельзя было удержать от поездки за своим зятем. Отцу удалось его вернуть, потому что Йоханнеса невзлюбили на новой
работе: ой давал отпор солдатам, когда те норовили получить без документов продукты со склада, которым он заведовал. Один, да еще с искалеченной рукой, он всегда оказывался побитым; однажды его очень сильно избили, а склад разграбили, в особенности запасы сигарет и водки. Нужно было найти виноватого, и его представили как неизлечимого пьяницу, что окончательно выбило у него почву из-под ног.
Когда незадолго до рождества в последнюю военную зиму отец умер, а тело целую неделю лежало в доме, потому что не на чем было отвезти его на кладбище, и нам в конце концов пришлось самим рыть ему могилу в мерзлой земле, я думала, что пришел мой конец, что сердце у меня разорвется и я отмучаюсь навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43