Когда я с какого-либо почтамта созванивался с Утапау или Ко-рат, я бывал почти близок к тому, чтобы посоветовать доставить наконец парочку минометов на позицию и обстрелять базы, чтобы ни единый самолет не мог больше взлететь. «Выгодные закупки»,— лаконично сообщали из филиалов, и это означало: радиосвязь существует и все ежедневно, ежечасно взлетающие отряды бомбардировщиков фиксируются и сведения передаются. Большего нельзя было сделать, любое лишнее слово по телефону, которое меня так и тянуло произнести, означало опасность для радистов, для меня, для нашей борьбы. «О'кей,— только и мог я ответить.— Спасибо за хорошую работу!»
На оживленных уличных перекрестках я встречался с курьерами, передавал деньги, бумаги, маленькие пакетики с транзисторами и снова тонул в людской толпе, не произносил ничего, кроме «да», «нет» или «все в порядке». Я чувствовал себя немного потерянным и ненужным, когда все было доведено до конца, мне наскучили закупки «Медтекса» и залы «Хилтона» в Бангкоке, роскошные апартаменты и огромный ресторан, где я молчаливо и одиноко сидел за столом, пил виски и ел превосходные, только что доставленные самолетом техасские бифштексы. Я едва взглянул и кивнул, когда один американец спросил, нельзя ли ему сесть ко мне. И только когда он назвал меня по имени и осведомился, давно ли я на Дальнем Востоке, я насторожился и внимательно посмотрел на человека с посеребренными сединой волосами и лицом, обезображенным шрамами. «Как ваше имя?»—спросил я. «Полковник О'Брайен,— ответил он.— Думаю, что мы знакомы друг с другом по Сайгону». Он уставился на мою искалеченную руку, которой я все еще сжимал нож, разрезая свой бифштекс,— и я понял, что это тот офицер, у которого я выхватил чемоданчик в каучуковой роще близ Бьенхоа более двенадцати лет тому назад.
В зале уже поджидали несколько штатских, у входа «шевроле» с армейскими отличительными знаками, военная полиция. Меня доставили в американское учреждение и допрашивали в продолжение часа, но мои документы были в порядке, фирма «Медтекс» и ее филиалы — вне подозрений, разумеется, я не упоминал ни о Утапау, ни о Корат, так как никто об этом и не спрашивал. «Извините за ошибку,— объявил наконец полковник в штатском.— Однако мужчина из Сайгона очень похож на вас, и у меня были тогда большие трудности, с тех пор я его ищу и найду». Я согласно кивнул, он поседел, на лице шрамы, возможно, от пребывания на фронте, которым он обязан мне. «Не утруждайте себя,— сказал я, когда он хотел доставить меня на «шевроле» обратно в «Хилтон». Свои маскировочные усики я сбрил, почти забыв о приключении с чемоданчиком, и вот теперь получил предупреждение: завеса прорвалась еще раз.
В заранее условленном месте я выронил несколько цветных мелков, которые я так долго без всякой надобности таскал повсюду в карманах с вечной досадой, что в дождь от них окрашивался пиджак. Со злостью наступил на них, оставляя красные, зеленые, желтые и голубые точки, слова, зашифрованные азбукой Морзе, для связных, сигналы опасности, беды, чтобы сожгли за мной все мосты, которые я с таким трудом наводил. Мне было трудно смириться со своим положением и еще два-три дня провести в Бангкоке, потом отправиться в Нью-Дели на биржу по продаже того, чтобы убедить возможных преследователей в своем неутомимом деловом предпринимательстве,
Из Дели я мог бы через Бомбей и Вьентьян улететь в Ханой и тем самым подвергнуть крайней опасности Хоа Хонг, всю подпольную группу, «Медтекс» и передатчики. Я отправил домой телеграмму, о которой заранее условился ввиду подобного случая, быстро разделался с закупками шерсти и текстиля и явился в американское посольство, которое посодействовало моему быстрому возвращению в Сайгон. В этом специальном рейсе рядом со мной сидел один профессор Гарвардского университета и терзал меня назойливыми вопросами о положении вьетнамской экономики, которую он называл продажной и обанкротившейся. Я был начеку и, не думая разоблачать себя дальше, торжественно заверил: «В моей отрасли царит оживление: перевязочный материал, лейкопластыри». При этом я подумал о Бинь, которая ответила бы точно так же, профессор из Гарварда тоже казался довольным и одобрительно отозвался: «Одним — война, другим— победа!»
В Сайгоне я старался оставаться прежним отважным Роем Эдвардсом, но это больше не удавалось. «К моим рукам прилипло дерьмо»,— сказал я Хоа Хонг, ожидавшей меня в аэропорту. Я описал свое злоключение в «Хилтоне» и сжал в кулак изуродованную руку, потому что при отступлении мне хотелось дать еще один жесточайший бой, прежде чем исчезнуть в джунглях Меконга. Но и здесь за мной гнались уже по пятам: прибыли представители финансовых и налоговых ведомств, почтенный атташе хотел говорить со мной, посыпались анонимные телефонные звонки и всякая грязь на бюро и грузовики «Медтекса». Прошли те времена, когда я мог позволить себе любое сумасбродство и, несмотря на это, водить дураков за нос: ничем я не мог больше рисковать, ни крупицей правды. После моего возвращения Бинь вопрошающе посматривала на меня и, казалось, не знала больше, что предпринять, потому что как раз теперь наметился перелом в войне: американцам угрожал Дьен-бьенфу.
К счастью, «Медтекс» еще процветал, я играл роль шефа, понемногу разъезжал по стране, хотя атташе и предостерегал меня: «Не все так, как нам хотелось бы, поезжайте лучше домой, если вам непременно хочется ездить». Он беспокоился о моей безопасности и в такой же мере о капиталовложениях фирмы, в которых ему принадлежали несколько процентов. О неприятном инциденте в Бангкоке он не упомянул ни словом, хотя я был совершенно уверен, что в посольстве получили об этом уведомление. Он знал, и я тоже знал, что парижские переговоры все равно что закончились: Америка готовила свое отступление, фирмы закрывались, намечался отток капитала — крысы покидали тонущий корабль. Меж тем война продолжала бушевать, некоторые участки земли я просто не узнавал, ни деревца, ни кустика, ни полей, ни единой человеческой души под Бьенхоа и бесчисленные опорные пункты на побережье, в горах и вокруг Сайгона. По старой привычке я передавал Хоа Хонг свои сообщения, готовые для ночной передачи, хотя мне строжайше было предписано держаться в стороне от любой подпольной деятельности и соблюдать абсолютную дисциплину. Обо всем этом мне не следовало слышать, видеть, знать, лучше всего было бы расстаться с Хоа и снять другую квартиру, чтобы не разрушать подпольные связи, которые она заново налаживала.
Чем тише становилось вокруг меня, тем безудержней хвастала Бинь, которой было уже шестнадцать лет, своими друзьями и подружками в нашем доме: сыновья и дочери сайгонских деловых людей, молодые американцы, студенты, солдаты, проповедник какой-то секты и девушки из балета и театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
На оживленных уличных перекрестках я встречался с курьерами, передавал деньги, бумаги, маленькие пакетики с транзисторами и снова тонул в людской толпе, не произносил ничего, кроме «да», «нет» или «все в порядке». Я чувствовал себя немного потерянным и ненужным, когда все было доведено до конца, мне наскучили закупки «Медтекса» и залы «Хилтона» в Бангкоке, роскошные апартаменты и огромный ресторан, где я молчаливо и одиноко сидел за столом, пил виски и ел превосходные, только что доставленные самолетом техасские бифштексы. Я едва взглянул и кивнул, когда один американец спросил, нельзя ли ему сесть ко мне. И только когда он назвал меня по имени и осведомился, давно ли я на Дальнем Востоке, я насторожился и внимательно посмотрел на человека с посеребренными сединой волосами и лицом, обезображенным шрамами. «Как ваше имя?»—спросил я. «Полковник О'Брайен,— ответил он.— Думаю, что мы знакомы друг с другом по Сайгону». Он уставился на мою искалеченную руку, которой я все еще сжимал нож, разрезая свой бифштекс,— и я понял, что это тот офицер, у которого я выхватил чемоданчик в каучуковой роще близ Бьенхоа более двенадцати лет тому назад.
В зале уже поджидали несколько штатских, у входа «шевроле» с армейскими отличительными знаками, военная полиция. Меня доставили в американское учреждение и допрашивали в продолжение часа, но мои документы были в порядке, фирма «Медтекс» и ее филиалы — вне подозрений, разумеется, я не упоминал ни о Утапау, ни о Корат, так как никто об этом и не спрашивал. «Извините за ошибку,— объявил наконец полковник в штатском.— Однако мужчина из Сайгона очень похож на вас, и у меня были тогда большие трудности, с тех пор я его ищу и найду». Я согласно кивнул, он поседел, на лице шрамы, возможно, от пребывания на фронте, которым он обязан мне. «Не утруждайте себя,— сказал я, когда он хотел доставить меня на «шевроле» обратно в «Хилтон». Свои маскировочные усики я сбрил, почти забыв о приключении с чемоданчиком, и вот теперь получил предупреждение: завеса прорвалась еще раз.
В заранее условленном месте я выронил несколько цветных мелков, которые я так долго без всякой надобности таскал повсюду в карманах с вечной досадой, что в дождь от них окрашивался пиджак. Со злостью наступил на них, оставляя красные, зеленые, желтые и голубые точки, слова, зашифрованные азбукой Морзе, для связных, сигналы опасности, беды, чтобы сожгли за мной все мосты, которые я с таким трудом наводил. Мне было трудно смириться со своим положением и еще два-три дня провести в Бангкоке, потом отправиться в Нью-Дели на биржу по продаже того, чтобы убедить возможных преследователей в своем неутомимом деловом предпринимательстве,
Из Дели я мог бы через Бомбей и Вьентьян улететь в Ханой и тем самым подвергнуть крайней опасности Хоа Хонг, всю подпольную группу, «Медтекс» и передатчики. Я отправил домой телеграмму, о которой заранее условился ввиду подобного случая, быстро разделался с закупками шерсти и текстиля и явился в американское посольство, которое посодействовало моему быстрому возвращению в Сайгон. В этом специальном рейсе рядом со мной сидел один профессор Гарвардского университета и терзал меня назойливыми вопросами о положении вьетнамской экономики, которую он называл продажной и обанкротившейся. Я был начеку и, не думая разоблачать себя дальше, торжественно заверил: «В моей отрасли царит оживление: перевязочный материал, лейкопластыри». При этом я подумал о Бинь, которая ответила бы точно так же, профессор из Гарварда тоже казался довольным и одобрительно отозвался: «Одним — война, другим— победа!»
В Сайгоне я старался оставаться прежним отважным Роем Эдвардсом, но это больше не удавалось. «К моим рукам прилипло дерьмо»,— сказал я Хоа Хонг, ожидавшей меня в аэропорту. Я описал свое злоключение в «Хилтоне» и сжал в кулак изуродованную руку, потому что при отступлении мне хотелось дать еще один жесточайший бой, прежде чем исчезнуть в джунглях Меконга. Но и здесь за мной гнались уже по пятам: прибыли представители финансовых и налоговых ведомств, почтенный атташе хотел говорить со мной, посыпались анонимные телефонные звонки и всякая грязь на бюро и грузовики «Медтекса». Прошли те времена, когда я мог позволить себе любое сумасбродство и, несмотря на это, водить дураков за нос: ничем я не мог больше рисковать, ни крупицей правды. После моего возвращения Бинь вопрошающе посматривала на меня и, казалось, не знала больше, что предпринять, потому что как раз теперь наметился перелом в войне: американцам угрожал Дьен-бьенфу.
К счастью, «Медтекс» еще процветал, я играл роль шефа, понемногу разъезжал по стране, хотя атташе и предостерегал меня: «Не все так, как нам хотелось бы, поезжайте лучше домой, если вам непременно хочется ездить». Он беспокоился о моей безопасности и в такой же мере о капиталовложениях фирмы, в которых ему принадлежали несколько процентов. О неприятном инциденте в Бангкоке он не упомянул ни словом, хотя я был совершенно уверен, что в посольстве получили об этом уведомление. Он знал, и я тоже знал, что парижские переговоры все равно что закончились: Америка готовила свое отступление, фирмы закрывались, намечался отток капитала — крысы покидали тонущий корабль. Меж тем война продолжала бушевать, некоторые участки земли я просто не узнавал, ни деревца, ни кустика, ни полей, ни единой человеческой души под Бьенхоа и бесчисленные опорные пункты на побережье, в горах и вокруг Сайгона. По старой привычке я передавал Хоа Хонг свои сообщения, готовые для ночной передачи, хотя мне строжайше было предписано держаться в стороне от любой подпольной деятельности и соблюдать абсолютную дисциплину. Обо всем этом мне не следовало слышать, видеть, знать, лучше всего было бы расстаться с Хоа и снять другую квартиру, чтобы не разрушать подпольные связи, которые она заново налаживала.
Чем тише становилось вокруг меня, тем безудержней хвастала Бинь, которой было уже шестнадцать лет, своими друзьями и подружками в нашем доме: сыновья и дочери сайгонских деловых людей, молодые американцы, студенты, солдаты, проповедник какой-то секты и девушки из балета и театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43