Потерянная дочь
Рассказ (нем.)

Однажды вечером, после продолжительной прогулки по Сайгону, вход в отель «Мажестик» мне преградил офицер-пехотинец и спросил: «Вы немец?» Хотя он говорил по-немецки, я принял его за вьетнамца: гладко зачесанные назад короткие черные волосы под зеленым шлемом, загорелая кожа, узкие глаза и несколько свободная гражданская осанка. Он пригласил меня к столу и заказал чай для нас обоих. Зубы у него были плохими, на правой руке не хватало двух пальцев, тихо, устало и запинаясь он начал рассказывать. «Вы ведь коммунист?»— сказал он и достал из кармана несколько документов на вьетнамском языке — я ничего не смог прочитать. Я вообще понял, что ему нужно от меня, только тогда, когда услышал его историю, историю «дыка» — немца и продавщицы цветов Хоа Хонг.
Знаете ли вы Мейсен? Повсюду круто вздымаются холмы, узенькие улочки, кривые и извилистые, взбегают вверх, иногда попадаются ступеньки и металлические поручни, чтобы придерживаться на крутых подъемах, домишки с маленькими оконцами, чтобы выглядывать на улицу,— все такое низенькое, очень старинное, нигде никаких следов разрушения, как будто и не было никакой войны, никакой стрельбы, никаких бомб, никакого напалма. И все же там тоже полыхал пожар, похуже, чем здесь, пекло до самого неба,— город поблизости: Дрезден. Горел ли то Дрезден или река Эльба? Кто-то рассказывал мне, что люди, выбегая из домов, бросались прямо в воду и все же продолжали гореть, потому что это был фосфор, почти то же, что и напалм,— только еще не усовершенствованный. Обуглившиеся трупы проплывали мимо замка на холме, под стенами с бойницами, через которые мы высовывали головы — дети или мрачные старики. Разницы не было никакой — тринадцать лет или шестьдесят три, нас всех воспитали винтовка и фаустпатроны. Вас ведь тоже. Вы, должно быть, моего возраста, не так ли?
Пришли русские, большевики. Мы опять высовывались через бойницы, один чуть не нажал на спусковой крючок «мелкашки», много вреда он бы не наделал. В лучшем случае это не приняли бы всерьез, как и закопанное оружие, клятву верности, братство по крови... как у Карла Мая. Что мы там еще такое читали? И вот русские были здесь, наши смертельные враги, победители вступали в городок, тяжело громыхали «драндулеты», потрепанные, помятые грузовички,— этакие забавные деревянные ящики. Будь я тогда похитрее, пометил бы их крестиками, здесь бы мы снова с ними свиделись. Ясно, что позже они переправили эти штуковины сюда, эти древние уродины с рыкающими черепами, которые не уничтожить даже джунглям, где от ржавчины не раскрывается ни один перочинный нож и где в любых часах тотчас заводится муравейник.
Тогда мне все виделось лишь в красном цвете, хотелось бежать, все равно куда. Мой дедушка, которому принадлежал цветочный магазинчик недалеко от замка, говорил: «Лучше быть мертвым, чем красным». Он вскоре и в самом деле умер, увял вместе со своими последними цветами; отец мой погиб, дорогая мамочка гуляла напропалую. Мне думается, она даже не заметила, что я вдруг исчез. По Эльбе проплывал пароход, за ним тянулась баржа, еще одна и еще, полные отбросов. Всего несколько минут для размышлений, прежде чем я прыгнул в воду, поплыл за ним и вскарабкался на палубу. Как чудесно лежать на солнце в июле, уплывать все дальше на запад — Виттенберг, Магдебург! Где-то за Магдебургом ко мне подошел один из кочегаров парового котла, порядком пьяный, и сказал: «Парень, палубу только что смазывали дегтем». Запах я чувствовал и раньше, а когда проснулся, еле смог отлепить себя от пола. Довольно долго оттирался я и отмывался, и все же с тех пор всю жизнь, как говорится, ко мне липнет дерьмо.
Сначала мне, правда, повезло в Гамбурге: моя торговля рыбой пошла в гору. Даже из Дрездена и Мейсена приезжали сюда люди с чулками, вязанными скатертями и мейсенским фарфором — за пару копченых селедок они готовы были отдать все. У меня вскоре появились жиденькая бородка, самые красивые галстуки, вдобавок девушка из Альтоны, почти ровесница моей матери, немного отчаянная, но честная и верная. Однако я немедленно получил отставку, когда она познакомилась с парнем, у которого дела с рыбой шли еще лучше, чем у меня. Во время очередной потасовки я проиграл: мне было пятнадцать, самое большее шестнадцать лет. У него же не было ни бороды, ни волос на голове, зато намного больше опыта. «Советую,— сказал он,— ступай-ка ты к маме, сынок, у тебя молоко на губах не обсохло».
Что верно, то верно, я мало что смыслил в жизни: знал лишь компас, кое-какие маршруты, Фридриха Великого, Виннету, ну и тому подобную муть. Охотнее всего я уплыл бы в Америку юнгой или зайцем: я все перепробовал, что писалось в книгах. Кроме Карла Мая, я все же кое-что читал, ну, конечно, о золоте на Аляске. Поисками золота, откровенно говоря, я тогда не интересовался, но вечно жить в рыбном зловонии мне тоже не хотелось, лучше уж в лесу под деревьями, лесорубом, охотником или Фридрихом Великим. Еще несколько недель я торговал копченой селедкой, протухшей в бочках, потом немного отмылся, посмеиваясь втихомолку, и подался прочь. Прочь из этого пропахшего рыбой Гамбурга, на юг.
Дома я никогда не видел ни одной мейсенской тарелки, теперь же разъезжал по стране с полным сервизом, с запасом фарфоровых статуэток, рогатых оленей и бюстов Гитлера — все из настоящего фарфора. Бюсты Гитлера приносили наибольший доход, словно помешались на них. В пути почти половина посуды побилась вдребезги, остаток я продал за бесценок — за сигареты, виски, жратву. Будь у меня побольше ума, по меньшей мере выкроил бы на билет в Америку или там еще куда—.куда захочется. «Персидский шах оплачивает такой фарфор золотом,— говорил мне позднее кто-то,— и орден дает, ко всему прочему еще и стадо верблюдов в придачу». Только всем этим я не очень интересовался, даже если, бы и понимал тогда больше. Я был сыт по горло красивыми старинными домами, подвалами и руинами, а прежде всего сварами, кто был нацистом, а кто нет. Я не был ни нацистом, ни коммунистом, я был Никто, мучимый голодом и жаждой.
Этот Никто полагался на пару добрых французских пословиц, когда направлялся в Кобленц, во французскую зону, в рейнскую армию, в иностранный легион. Билет
на пароход давал свободу действий, но не на Диком Западе, нет,— на Дальнем Востоке. Это хорошо звучит, но у Карла Мая такое мне не встречалось, да и в географии тоже. Конечно, география — это самое важное в жизни: знать, к какой стране принадлежишь. А я заметил, шагая по земле Вьетнама, что ни в коем случае не принадлежу к этой стране. Этой земле не принадлежали ни французы, ни немцы, ни англичане, ни японцы, ни китайцы— и все же все были здесь, с автоматами в руках, среди них я — и ни единой мейсенской тарелки в вещмешке, чтоб хоть пообедать перед смертью по-человечески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43