Далеко от Эльбы, от парома, где-нибудь в широком мире нужно было искать свое счастье, а здесь нам было слишком тесно. Моя мать сказала незадолго до смерти: «Теперь будет посвободнее». Может быть, зловонные туманы над Эльбой и не были настоящей причиной ее смерти, может быть, она хотела уступить место ребенку, которого я ждала. Ради куска хлеба мы надрывались на работе, а нам не хватало даже воздуха, даже своей постели никто не имел. Теснота делала нас тупыми и мелочными.
Мне не хотелось верить, но я снова и снова убеждалась в том, что Йоханнеса гораздо больше заботит этот злосчастный паром, чем я, мои родители или он сам. Подобные вещи замечаешь не сразу. Мы были чужими, когда поженились. И едва миновал год нашей совместной жизни и я родила ребенка, мне уже стало ясно, что я остаюсь с этим мужчиной только из чувства долга и никогда не буду с ним счастлива. В первую зиму после свадьбы— с горечью поняла я — он прыгнул в ледяную воду только по одной причине: спасти паром, средство нашего существования. Как человек совестливый, он принес себя ему в жертву. Он слишком жадно впитал в себя религию моего отца. Разве беда в том, что у него была искалечена рука? Искалеченная душа, сердце, биться которое заставляли только деньги, — вот из-за чего нашему счастью пришел конец.
С парома и с причала далеко вниз по течению открывался широкий вид на пустошь, по-новому расцвеченную в каждое время года, изо дня в день здесь бывали знакомые и незнакомые люди, большинство из них приносили новости. Иной, правда, и «спасибо» не скажет, а плату дает как чаевые. А для меня ничего не могло быть хуже. Я была молодая и горячая, в голове у меня сотня-
ми рождались желания и планы. При однообразной работе, в часы затишья на перевозе меня не покидали беспокойные мысли. Я не видела смысла существования в том, в чем видел его Йоханнес.
Седьмого апреля 1932 года в этом доме появилась на свет девочка. Мы назвали ее Аннетой. По случаю крестин я устроила небольшое торжество и просила отца и мужа хотя бы в этот день поставить паром на прикол. Но они не выполнили мою просьбу. До самой последней минуты Йоханнес стоял у руля, а потом его сменил отец, вместо того чтобы сопровождать нас к церкви. Он упрямо покачал головой и сказал, что помещик никогда не простит, если он забудет о своем долге. Это было уже выше моих сил, и я кинулась прочь с ребенком на руках. У самого Ферхфельде меня нагнал Йоханнес и, с упреком глянув на меня, забрал ребенка. Меня ничуть не удивило то, что мой муж в это мрачное, дождливое утро одет в старый прорезиненный плащ, который я только что видела на плечах моего отца. Только в церкви я заметила под плащом его праздничный костюм. И мне стало до того радостно, что я пригласила на наш маленький праздник вдвое больше людей, чем у нас было стульев. Никто не отказался, несмотря на далекий путь и грязь, и в честь новорожденной получилась самая настоящая процессия. Казалось, Йоханнес радуется так же, как я, от волнения он даже забыл застегнуть дождевик и домой вернулся в мокром до нитки пиджаке.
Я гордо сидела с ним па кровати, которую мы пододвинули к столу, чтобы все могли за ним уместиться. Несмотря на тесноту, гости были в хорошем настроении и громко смеялись, сталкиваясь локтями во время еды. Друзья моего мужа, молодые батраки из усадьбы, даже получали от тесноты особое удовольствие: ближе, чем к тому вынуждала теснота, они прижимались к коленям незамужних двойняшек Лены и Греты Понпе. Тот маленький батрак из конюшни, который полтора года тому назад передал мне весть о несчастье, сидел напротив, и, хотя, глядя на него, я вспоминала о прошлом, на душе у меня было легко и радостно. Лучший друг мужа, тоже сирота, выросший в том же мрачном приюте, рассказал о школе, которую он посещал в городе,— политической школе. Никто не желал о ней слушать, и, когда он снова и снова заводил о ней речь, все стучали по столу.
В такую минуту я вырвалась из общего круга и побежала к моему отцу, который все еще был на пароме. Я умоляла его по крайней мере теперь пойти и сесть за праздничный стол, ведь это лучший день моей жизни. Но он отказывался, и мы наверняка поругались бы, если бы из дома не вышел Йоханнес. Я поспешила ему навстречу, схватила щетку и принялась чистить пиджак, который уже почти высох. Обняв Йоханнеса на глазах отца и гостей, я начала разглаживать воротник и карманы, водила щеткой по материалу, который уже утратил запах шерсти, но на ощупь был новым и дорогим, как тогда, на танцах. Я не произнесла ни слова. Мне хотелось так много высказать ему, ведь он не поменял костюм на рабочую одежду и наконец поспорил с буднями, с мелочностью и расчетливостью, которые мне были в нем неприятны. Мы вместе радовались нашим гостям, он шутил, громче всех стучал по столу. Конечно, мы пили домашнюю наливку, и я терялась от удивления, потому что Йоханнес опрокидывал стакан за стаканом, заявляя, что никто отсюда не выйдет, пока все не будет выпито до капли. Он даже угощал сигаретами и сам курил, подносил женщинам сладости, о чем обычно и не думал. В этот вечер ни в чем не должно быть недостатка, на этот счет мы были едины. Из признательности я сжала его руку и доверчиво посмотрела в глаза. Но он только сказал: «Ты должна быть с гостями». Я спросила озадаченно: «А ты?» Он покачал головой и объяснил, что ему надо сменить отца на пароме.
У меня было такое чувство, словно у меня под ногами земля заходила ходуном. Тоненькие белые полоски на его коричневом костюме закружились и сплелись между собой, и я была излечена от заблуждения. Я видела, как он прыгнул на паром, взялся за руль и чем-то немедля занялся. Отец поднялся по откосу, подмигнул мне и сказал: «Ну, вот теперь я пропущу с тобой стаканчик, мотовка. Твой муж — молодец». Он положил мне руку на плечо и повел в круг шумящих гостей. Я села на кровать, опять напротив маленького батрака, на которого так беззастенчиво, ревнуя друг к другу, наседали сестры-близнецы, что добродушный парень не выдержал и закричал: «Отстаньте от меня. Не хочу попасть к жене под каблук!»
Эта поговорка утонула в смехе гостей, но мне она долго не давала покоя и после того, как все разошлись, а я собрала пустые бутылки, перемыла посуду и до поздней ночи не сомкнула глаз. Я замужем за человеком, кото-
рый равнодушно живет рядом, ни на один день не желая сбросить с себя ярмо. Раньше мне многие завидовали из-за него, а сейчас меня коробит даже от слов «под каблуком». Относятся они к нему? Ко мне? Я спрашивала себя, есть ли вообще для нас двоих какая-то другая жизнь, кроме этого монотонного, ненавистного существования. Мы движемся по замкнутому кругу. Мне представилось, что мы, люди, как попало разбросаны по земле, каждый человек на свой ограниченный клочок, который может ему нравиться или не нравиться, но на котором он должен быть терпеливым, уповая на чудо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Мне не хотелось верить, но я снова и снова убеждалась в том, что Йоханнеса гораздо больше заботит этот злосчастный паром, чем я, мои родители или он сам. Подобные вещи замечаешь не сразу. Мы были чужими, когда поженились. И едва миновал год нашей совместной жизни и я родила ребенка, мне уже стало ясно, что я остаюсь с этим мужчиной только из чувства долга и никогда не буду с ним счастлива. В первую зиму после свадьбы— с горечью поняла я — он прыгнул в ледяную воду только по одной причине: спасти паром, средство нашего существования. Как человек совестливый, он принес себя ему в жертву. Он слишком жадно впитал в себя религию моего отца. Разве беда в том, что у него была искалечена рука? Искалеченная душа, сердце, биться которое заставляли только деньги, — вот из-за чего нашему счастью пришел конец.
С парома и с причала далеко вниз по течению открывался широкий вид на пустошь, по-новому расцвеченную в каждое время года, изо дня в день здесь бывали знакомые и незнакомые люди, большинство из них приносили новости. Иной, правда, и «спасибо» не скажет, а плату дает как чаевые. А для меня ничего не могло быть хуже. Я была молодая и горячая, в голове у меня сотня-
ми рождались желания и планы. При однообразной работе, в часы затишья на перевозе меня не покидали беспокойные мысли. Я не видела смысла существования в том, в чем видел его Йоханнес.
Седьмого апреля 1932 года в этом доме появилась на свет девочка. Мы назвали ее Аннетой. По случаю крестин я устроила небольшое торжество и просила отца и мужа хотя бы в этот день поставить паром на прикол. Но они не выполнили мою просьбу. До самой последней минуты Йоханнес стоял у руля, а потом его сменил отец, вместо того чтобы сопровождать нас к церкви. Он упрямо покачал головой и сказал, что помещик никогда не простит, если он забудет о своем долге. Это было уже выше моих сил, и я кинулась прочь с ребенком на руках. У самого Ферхфельде меня нагнал Йоханнес и, с упреком глянув на меня, забрал ребенка. Меня ничуть не удивило то, что мой муж в это мрачное, дождливое утро одет в старый прорезиненный плащ, который я только что видела на плечах моего отца. Только в церкви я заметила под плащом его праздничный костюм. И мне стало до того радостно, что я пригласила на наш маленький праздник вдвое больше людей, чем у нас было стульев. Никто не отказался, несмотря на далекий путь и грязь, и в честь новорожденной получилась самая настоящая процессия. Казалось, Йоханнес радуется так же, как я, от волнения он даже забыл застегнуть дождевик и домой вернулся в мокром до нитки пиджаке.
Я гордо сидела с ним па кровати, которую мы пододвинули к столу, чтобы все могли за ним уместиться. Несмотря на тесноту, гости были в хорошем настроении и громко смеялись, сталкиваясь локтями во время еды. Друзья моего мужа, молодые батраки из усадьбы, даже получали от тесноты особое удовольствие: ближе, чем к тому вынуждала теснота, они прижимались к коленям незамужних двойняшек Лены и Греты Понпе. Тот маленький батрак из конюшни, который полтора года тому назад передал мне весть о несчастье, сидел напротив, и, хотя, глядя на него, я вспоминала о прошлом, на душе у меня было легко и радостно. Лучший друг мужа, тоже сирота, выросший в том же мрачном приюте, рассказал о школе, которую он посещал в городе,— политической школе. Никто не желал о ней слушать, и, когда он снова и снова заводил о ней речь, все стучали по столу.
В такую минуту я вырвалась из общего круга и побежала к моему отцу, который все еще был на пароме. Я умоляла его по крайней мере теперь пойти и сесть за праздничный стол, ведь это лучший день моей жизни. Но он отказывался, и мы наверняка поругались бы, если бы из дома не вышел Йоханнес. Я поспешила ему навстречу, схватила щетку и принялась чистить пиджак, который уже почти высох. Обняв Йоханнеса на глазах отца и гостей, я начала разглаживать воротник и карманы, водила щеткой по материалу, который уже утратил запах шерсти, но на ощупь был новым и дорогим, как тогда, на танцах. Я не произнесла ни слова. Мне хотелось так много высказать ему, ведь он не поменял костюм на рабочую одежду и наконец поспорил с буднями, с мелочностью и расчетливостью, которые мне были в нем неприятны. Мы вместе радовались нашим гостям, он шутил, громче всех стучал по столу. Конечно, мы пили домашнюю наливку, и я терялась от удивления, потому что Йоханнес опрокидывал стакан за стаканом, заявляя, что никто отсюда не выйдет, пока все не будет выпито до капли. Он даже угощал сигаретами и сам курил, подносил женщинам сладости, о чем обычно и не думал. В этот вечер ни в чем не должно быть недостатка, на этот счет мы были едины. Из признательности я сжала его руку и доверчиво посмотрела в глаза. Но он только сказал: «Ты должна быть с гостями». Я спросила озадаченно: «А ты?» Он покачал головой и объяснил, что ему надо сменить отца на пароме.
У меня было такое чувство, словно у меня под ногами земля заходила ходуном. Тоненькие белые полоски на его коричневом костюме закружились и сплелись между собой, и я была излечена от заблуждения. Я видела, как он прыгнул на паром, взялся за руль и чем-то немедля занялся. Отец поднялся по откосу, подмигнул мне и сказал: «Ну, вот теперь я пропущу с тобой стаканчик, мотовка. Твой муж — молодец». Он положил мне руку на плечо и повел в круг шумящих гостей. Я села на кровать, опять напротив маленького батрака, на которого так беззастенчиво, ревнуя друг к другу, наседали сестры-близнецы, что добродушный парень не выдержал и закричал: «Отстаньте от меня. Не хочу попасть к жене под каблук!»
Эта поговорка утонула в смехе гостей, но мне она долго не давала покоя и после того, как все разошлись, а я собрала пустые бутылки, перемыла посуду и до поздней ночи не сомкнула глаз. Я замужем за человеком, кото-
рый равнодушно живет рядом, ни на один день не желая сбросить с себя ярмо. Раньше мне многие завидовали из-за него, а сейчас меня коробит даже от слов «под каблуком». Относятся они к нему? Ко мне? Я спрашивала себя, есть ли вообще для нас двоих какая-то другая жизнь, кроме этого монотонного, ненавистного существования. Мы движемся по замкнутому кругу. Мне представилось, что мы, люди, как попало разбросаны по земле, каждый человек на свой ограниченный клочок, который может ему нравиться или не нравиться, но на котором он должен быть терпеливым, уповая на чудо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43