«Солдат?» Могли бы спросить: легионер, наемник, убийца? Это же редчайший случай, почти противозаконный, что я разгуливал в штатском, в чистой белой рубашке, при галстуке, гладко выбритый, причесанный, с ухоженной бородкой, из-за которой меня прозвали Гарибальди. Случайно у меня не было автомата в руке, я не шел в цепи окружать деревню, у меня в руке был не горящий факел, чтобы бросить его в жилище, а кошелек с пиастрами в кармане, чтобы купить цветы и произвести хорошее впечатление. В арестантской камере было выцарапано имя Хо Ши Мина и еще что-то на вьетнамском языке — для меня все равно что книга за семью печатями: я ведь его практически не знал. Даже имя Гарибальди мне ни о чем не говорило, как и взгляд Хоа Хонг, прежде чем она исчезла в толпе. Как выйти невредимым из всего этого, увидеть ее вновь и стать для нее больше чем просто «мерси, мсье»?
Уже в поездке на Север, во Вьетбак на фронт, который практически проходил через каждую деревню и каждый город, я начал учить ее язык: се лыа — поезд; зан тю — демократия; сунг дан — вооружение; ан уонг — питание; лянь люнг — прохладно; ма — могила. Мне не удавалось избавиться от мысли, что до сих пор я сражался против незнакомых мне людей, таких же незнакомых, как и Хоа Хонг. Я ничего не понимал, когда мужчины, женщины и дети с криками выбегали из своих хижин, ни единого слова молодых парней, которых мы выслеживали где-нибудь в джунглях и передавали по назначению как коммунистический сброд, кандидатами в смертники. С воем вылетали снаряды из нашего форта, а потом взрыв перекрывал все остальное. Ребенком я рос в войну, здесь же я вел ее за деньги. Ну и что из того,
что я понимал отдельные слова незнакомых мне людей: демократия, питание, вооружение, никакой могилы!
«Ваше здоровье!»,— орал один алжирец, бутылка ходила по кругу, я пил и пил. Повсюду рисовые поля, крестьяне, буйволы по самое брюхо в илистой воде, люди и животные истощенные, как скелеты, могилы прямо посреди полей, прапрапредки, прапредки и предки рядом с живущими. Напившийся алжирец, шатаясь, подошел в поезде к окну, у которого я сидел, выстрелил из моего автомата в старого, тощего человека на ноле, попал.
Где-то западнее Ханоя мы расположились вечером в старинной пагоде среди статуй, покрытых лаком, обвешанных мундирами, портупеями, патронными лентами и автоматами. Перед входом пылал костер, ветер тянул дым внутрь, кашляя и ругаясь, присаживались легионеры на корточки на глинобитный пол; когда я окликнул по имени нескольких старых знакомых, они едва взглянули на меня. Казалось, они удивились, что я вернулся к ним и к этой войне, которая забросила их через горы, долины и города этой страны в общество деревянных богов и духов выше человеческого роста, не позволяющих оттеснить себя в сторонку. Места не было ни для игры в карты, ни для сна, некоторые, прислонившись к стене, клевали носом. Один из моих друзей, эльзасец, положил голову на колени Будды, приподнялся, когда увидел меня. «Хочешь в нирвану? — спросил он.— Л может быть, в ад?»
Когда я подсел к нему и рассказал о поездке в поезде и о выстреле в крестьянина на рисовом поле, он устало мотнул головой. «Брось,— сказал он,— отоспись». Он был совершенно пьян, закрыл глаза, посидел какое-то время неподвижно, потом опять повалился на колени Будды, а на следующее утро так и не проснулся. В его вещмешке нашли лишь пустые бутылки из-под водки, ни письма, ни адреса жены и троих детей, которых он оставил в Страсбурге.
Еще неделю мы простояли в пагоде и натерпелись страху, когда ночью в садах царила неподвижная тишина, а часовые исчезали один за другим. Однажды парень, с которым я только что перебросился словцом, исчез прямо от костра. И лишь вдалеке мы слышали время от времени выстрелы. Однако постоянно ожидаемая атака на пагоду так и не состоялась, словно партизаны замыслили измотать и одолеть нас здесь, не приближаясь к
старым, священным стенам. Во сне мы судорожно хватались за автоматы и, вздрагивая при каждом шорохе, жались к деревянным фигурам и алтарному ларю, на котором восседал тысячерукий Будда: две из своих многочисленных рук он всегда держал мирно скрещенными на груди. В полусне, в грезах и в момент внезапного пробуждения мне вдруг приходило в голову, как все это бессмысленно: храм в чужом мире, где мы окопались, как в крепости, лики чужих боюв, за фигурами которых мы прятались, ярко намалеванные гримасы хранителей неба и ада, от которых отворачивались даже прошедшие огонь и воду солдаты или набрасывали на них мундиры.
С каким же облегчением мы вздохнули, когда в долину, к подножию холма, на котором стоял храм и раскинулись сады, приземлилось несколько самолетов, чтобы вывезти нас отсюда. Мы даже не боялись выстрелов, которые раздались сразу, как только мы в спешном порядке стали покидать пагоду. Один из тарахтящих транспортников запылал, обдавая нас во время погрузки жаром и заволакивая дымом, который скрыл нас от выстрелов партизан, вышедших из своих укрытий и устроивших беспорядочный салют, когда остальные машины оторвались от земли. Мы увидели сотни мужчин в черных одеждах среди деревьев и на каналах рисовых полей, а над всем этим — густой дым горящего самолета. «Лишь бы подальше отсюда!» — воскликнул лейтенант Джилли, худой, страдающий язвой желудка человек, скрючившийся от боли. Автоматная очередь ударила по корпусу самолета, но не причинила никакого вреда.
Земля горела у нас под ногами, и лишь в воздухе оставалась хоть какая-то надежда. Самым разумным было бы склонить пилота к полету домой. Но где он, этот дом? У разношерстной толпы наемников нет родины, самое большее есть цель — жить, выжить до следующего и последующего дня. Правда, для меня существовал еще цветочный магазинчик на Рю Катина в Сайгоне и Хоа Хонг, но и там я был чужаком: «Мсье солдат?»
Мы летели около часа, никто не знал куда, хотя и поговаривали о решающем бое. Мы были рады, что дельта Красной реки, за которую шли жестокие бои, осталась позади, и Сонгда тоже, да и последние плодоносные клочки земли на краю обширного горного плато на Западе. Внизу виднелись лишь джунгли, причудливые горы и ущелья, ни дорог, ни тропинок, ни деревень, ни хижи-
ны и ми единого живого существа. Если кто и преследовал нас, сюда он не смог бы пробиться за нами, в этом мы были твердо убеждены. И заходящее солнце, в направлении которого мы летели, мглистые сумерки, которые нас окутывали, казалось, благоприятствовали нам. Мы весело подталкивали друг друга, смеялись, кричали «ура!», когда самолет приземлился в широкой котловине, окруженной высокими горами. Несколько французов из южных областей шутили: «Пиренеи!» Другие чувствовали себя как в Альпах во время идиллического отпуска — заветная мечта после всех этих войн и всякого дерьма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Уже в поездке на Север, во Вьетбак на фронт, который практически проходил через каждую деревню и каждый город, я начал учить ее язык: се лыа — поезд; зан тю — демократия; сунг дан — вооружение; ан уонг — питание; лянь люнг — прохладно; ма — могила. Мне не удавалось избавиться от мысли, что до сих пор я сражался против незнакомых мне людей, таких же незнакомых, как и Хоа Хонг. Я ничего не понимал, когда мужчины, женщины и дети с криками выбегали из своих хижин, ни единого слова молодых парней, которых мы выслеживали где-нибудь в джунглях и передавали по назначению как коммунистический сброд, кандидатами в смертники. С воем вылетали снаряды из нашего форта, а потом взрыв перекрывал все остальное. Ребенком я рос в войну, здесь же я вел ее за деньги. Ну и что из того,
что я понимал отдельные слова незнакомых мне людей: демократия, питание, вооружение, никакой могилы!
«Ваше здоровье!»,— орал один алжирец, бутылка ходила по кругу, я пил и пил. Повсюду рисовые поля, крестьяне, буйволы по самое брюхо в илистой воде, люди и животные истощенные, как скелеты, могилы прямо посреди полей, прапрапредки, прапредки и предки рядом с живущими. Напившийся алжирец, шатаясь, подошел в поезде к окну, у которого я сидел, выстрелил из моего автомата в старого, тощего человека на ноле, попал.
Где-то западнее Ханоя мы расположились вечером в старинной пагоде среди статуй, покрытых лаком, обвешанных мундирами, портупеями, патронными лентами и автоматами. Перед входом пылал костер, ветер тянул дым внутрь, кашляя и ругаясь, присаживались легионеры на корточки на глинобитный пол; когда я окликнул по имени нескольких старых знакомых, они едва взглянули на меня. Казалось, они удивились, что я вернулся к ним и к этой войне, которая забросила их через горы, долины и города этой страны в общество деревянных богов и духов выше человеческого роста, не позволяющих оттеснить себя в сторонку. Места не было ни для игры в карты, ни для сна, некоторые, прислонившись к стене, клевали носом. Один из моих друзей, эльзасец, положил голову на колени Будды, приподнялся, когда увидел меня. «Хочешь в нирвану? — спросил он.— Л может быть, в ад?»
Когда я подсел к нему и рассказал о поездке в поезде и о выстреле в крестьянина на рисовом поле, он устало мотнул головой. «Брось,— сказал он,— отоспись». Он был совершенно пьян, закрыл глаза, посидел какое-то время неподвижно, потом опять повалился на колени Будды, а на следующее утро так и не проснулся. В его вещмешке нашли лишь пустые бутылки из-под водки, ни письма, ни адреса жены и троих детей, которых он оставил в Страсбурге.
Еще неделю мы простояли в пагоде и натерпелись страху, когда ночью в садах царила неподвижная тишина, а часовые исчезали один за другим. Однажды парень, с которым я только что перебросился словцом, исчез прямо от костра. И лишь вдалеке мы слышали время от времени выстрелы. Однако постоянно ожидаемая атака на пагоду так и не состоялась, словно партизаны замыслили измотать и одолеть нас здесь, не приближаясь к
старым, священным стенам. Во сне мы судорожно хватались за автоматы и, вздрагивая при каждом шорохе, жались к деревянным фигурам и алтарному ларю, на котором восседал тысячерукий Будда: две из своих многочисленных рук он всегда держал мирно скрещенными на груди. В полусне, в грезах и в момент внезапного пробуждения мне вдруг приходило в голову, как все это бессмысленно: храм в чужом мире, где мы окопались, как в крепости, лики чужих боюв, за фигурами которых мы прятались, ярко намалеванные гримасы хранителей неба и ада, от которых отворачивались даже прошедшие огонь и воду солдаты или набрасывали на них мундиры.
С каким же облегчением мы вздохнули, когда в долину, к подножию холма, на котором стоял храм и раскинулись сады, приземлилось несколько самолетов, чтобы вывезти нас отсюда. Мы даже не боялись выстрелов, которые раздались сразу, как только мы в спешном порядке стали покидать пагоду. Один из тарахтящих транспортников запылал, обдавая нас во время погрузки жаром и заволакивая дымом, который скрыл нас от выстрелов партизан, вышедших из своих укрытий и устроивших беспорядочный салют, когда остальные машины оторвались от земли. Мы увидели сотни мужчин в черных одеждах среди деревьев и на каналах рисовых полей, а над всем этим — густой дым горящего самолета. «Лишь бы подальше отсюда!» — воскликнул лейтенант Джилли, худой, страдающий язвой желудка человек, скрючившийся от боли. Автоматная очередь ударила по корпусу самолета, но не причинила никакого вреда.
Земля горела у нас под ногами, и лишь в воздухе оставалась хоть какая-то надежда. Самым разумным было бы склонить пилота к полету домой. Но где он, этот дом? У разношерстной толпы наемников нет родины, самое большее есть цель — жить, выжить до следующего и последующего дня. Правда, для меня существовал еще цветочный магазинчик на Рю Катина в Сайгоне и Хоа Хонг, но и там я был чужаком: «Мсье солдат?»
Мы летели около часа, никто не знал куда, хотя и поговаривали о решающем бое. Мы были рады, что дельта Красной реки, за которую шли жестокие бои, осталась позади, и Сонгда тоже, да и последние плодоносные клочки земли на краю обширного горного плато на Западе. Внизу виднелись лишь джунгли, причудливые горы и ущелья, ни дорог, ни тропинок, ни деревень, ни хижи-
ны и ми единого живого существа. Если кто и преследовал нас, сюда он не смог бы пробиться за нами, в этом мы были твердо убеждены. И заходящее солнце, в направлении которого мы летели, мглистые сумерки, которые нас окутывали, казалось, благоприятствовали нам. Мы весело подталкивали друг друга, смеялись, кричали «ура!», когда самолет приземлился в широкой котловине, окруженной высокими горами. Несколько французов из южных областей шутили: «Пиренеи!» Другие чувствовали себя как в Альпах во время идиллического отпуска — заветная мечта после всех этих войн и всякого дерьма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43