Он весь сиял яркой голубизной, как небо в этот день.
— Да, дом действительно красивый,— сказала она.— Я позже заберу малышку. Сначала надо там прочно стать на ноги, вообще обрести почву под ногами.
Здесь у нее всегда была почва под ногами Она купила себе несколько кресел, стол и книжные полки, но теперь не могла взять их с собой. Вещи для нее ничего не значили — так уж она была устроена. Можно ведь снова приобрести все это — в другом мире. Наверное, у нее будет комната в чистеньком городе, с красивым видом из окна и строительная площадка — не чета здешней. Несколько раз она повторила:
— Как только смогу, заберу Аню.
Ему оставалось только пообещать чаще заглядывать к ребенку.
— Я же буду проходить здесь практику,— сказал он,— и после окончания института начну тут работать.
Но для Виктории это ничего не меняло.
— Через несколько месяцев я возьму дочь к себе,— заявила она — Если бы я могла поехать, например, в Берлин, Росток или даже в тайгу, где жизнь действительно бьет ключом, на душе у меня было бы по-другому. Я не желаю здесь отупеть. Я слишком долго ждала чуда в этой дыре.
— Но ведь у тебя была работа,— возразил Ганс. Она отрицательно покачала головой:
— Победила экономика: я отстала на дистанции. Победил ты.
Съедена только половина пирога, кофе не допит. Ясно было, что молодая проектировщица намерена посвятить вычерчиванию общих видов или фасадов нового поселка в Доббертине лишь остаток этого дня.
— Я провожу тебя до барака,— сказал он.— Хочу посмотреть планы.
— Ты что, в самом деле думаешь, будто сможешь здесь жить?
— Да
— Боже мой, для тебя все только теория.
— Я же говорил, сегодня мы еще не можем строить иначе.
— Но города строят для будущего, для Ани и прочих детей из сказки.— Она подняла руку, расставив пальцы не то для присяги, не то в знак победы наперекор всему.— Я напишу тебе сразу по приезде. Аню я ни за что не брошу.
И теперь он понял: Виктория, никто тебя не удержит. Тебе бы жить в другом мире, которого вообще не существует. Ты уже глуха к словам, доводам рассудка, трезвым фактам. Ты не хотела ребенка — ведь он на несколько месяцев оторвал тебя от кульмана, от замыслов, не нашедших воплощения. Может быть, ты не смогла бы привыкнуть и к соснам, песку, грязи, рядам типовых домов в тайге или там, куда тебя влечет сейчас. В Зерране в последний день отпуска ты стояла у окна и твердила: «Я все себе представляла совсем иначе».
— Пойдем,— сказала она и пошла к двери. На губах у нее застыла недовольная усмешка — усталое, вымученное воспоминание, все, что осталось от былой любви. Да еще остался ребенок, который родился уже после того, как двум людям стало ясно, что мечта и реальность не одно и то же, что кое-что может и разбиться при их столкновении. Сотни километров пути от Лейпцига до Доббертина увеличились в несколько раз, но для Виктории победа в этом мире уже ничего не значила.
— Разве мир, к какому мы стремимся, не важнее твоей победы? — спросил Ганс.
— То и другое одинаково важно,— ответила она.— Человек живет только раз, нас так учили. Он должен сполна использовать время, отпущенное ему на земле.
Длинные черные волосы Виктории заколоты небрежно. Да, ее одежда, ее манеры должны здесь бросаться в глаза. И он спросил себя: неужели она вопреки всему надеялась однажды стать победительницей еще где-то? Ей было тяжело идти по допотопной ухабистой мостовой, и все же она не взяла его под руку — гордость не позволила. Они разошлись, словно чужие, прищурив глаза, потому что солнце пекло немилосердно. Они все сказали друг другу, договорились и о ребенке.
— Я заберу Аню,— заявила она.
Это было совершенно естественно: ребенок принадлежал матери. Так принято в обоих мирах. У матери, родившей ребенка, прав было больше. Так обстояло дело в тот день.
На просеке между соснами у барака они подали друг другу руки.
— А теперь, пожалуйста, уходи,— сказала она.— Поверь, планы ужасно занудливые.
А потом добавила, что надеется, он-де не поломает ее расчеты, то есть будет молчать, пока она не окажется за границей. Так он стал сообщником, соучастником. Она здесь получила образование, а теперь бежала. Конечно, новый город обойдется без нее. А Аня? Он смотрел вслед матери своего ребенка, молчал, дал ей уйти.
— Прощай,— послышался далекий голос.
— Ты сама заберешь ребенка? — еще спросил он.
Асфальтированный участок дороги вел от узких городских ворот к фундаменту новой фабрики и к баракам. Дорога была достаточно хороша даже для элегантнейших дамских туфелек. И мир был тесен. Кеннеди был еще жив, известие о его смерти пока не облетело мир. Все вокруг жило и дышало. В маленьком голубом замке в нескольких сотнях метров отсюда была Аня, их дочка. Может быть, скоро Виктория бодро и весело подкатит на машине по этой самой все растущей асфальтированной дороге к подъезду дома, где в хороших руках находится Аня.
— Или мы встретимся еще где-нибудь, и ты принесешь ее,— сказала она.— Я па тебя полагаюсь.
Он кивнул, не понимая в эту минуту, что было потеряно и что еще придется потерять. К ребенку он испытывал довольно смутное чувство, он и видел-то его всего два или три раза — счастливый отец, приходящий в дом, где его дочь и еще пятьдесят других детей нашли себе временный приют.
— Прощай! — сказал он.
Виктория пересекла дорогу. Асфальт, нагретый солнцем, размягчился, и каблуки оставляли следы. Дверь барака давно уже закрылась, а он все смотрел на нее. Потом проехал самосвал с цементом, и Гансу пришла в голову смешная мысль, что достаточно нескольких резиновых шин, чтобы уничтожить всякий след молодой проектировщицы, которая год назад, полная надежд, приехала сюда.
— Вот теперь-то и начнется жизнь,— сказала она, садясь в поезд, отправлявшийся в Доббертин.— Устроюсь
там, рожу ребенка, построю фабрику и посажу яблоню. А он крепко пожал ей руку и крикнул вслед уходящему поезду:
— Второе дерево посажу я, а третье — наш ребенок.
10. Через несколько недель он написал матери: «Виктория теперь на Западе, позже она заберет ребенка».
Мать ответила: «Она не смеет забирать ребенка. Ты должен взять его к себе».
В Лейпциге он несколько лет жил на квартире. В комнате хватало места лишь для кровати, шкафа, стола и двух стульев. Целыми днями он пропадал в институте или в библиотеке, возвращаясь обычно поздно вечером. Хозяйка, брюзгливая вдова почтового советника, не любила, когда Ганс включал радио или приводил друзей. Она шумно орудовала в кухне, чертыхаясь, топала по коридору, грозила отказать ему от квартиры, отравляя и без того редкие свободные часы. Ганс обрисовал все это своей матери и намекнул, что ему трудновато пришлось бы с ребенком даже в более благоприятных условиях.
«Пока я не вижу иного выхода, кроме как оставить девочку в Доббертине, ведь в Доме ребенка за ней хороший уход»,— писал он в конце письма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Да, дом действительно красивый,— сказала она.— Я позже заберу малышку. Сначала надо там прочно стать на ноги, вообще обрести почву под ногами.
Здесь у нее всегда была почва под ногами Она купила себе несколько кресел, стол и книжные полки, но теперь не могла взять их с собой. Вещи для нее ничего не значили — так уж она была устроена. Можно ведь снова приобрести все это — в другом мире. Наверное, у нее будет комната в чистеньком городе, с красивым видом из окна и строительная площадка — не чета здешней. Несколько раз она повторила:
— Как только смогу, заберу Аню.
Ему оставалось только пообещать чаще заглядывать к ребенку.
— Я же буду проходить здесь практику,— сказал он,— и после окончания института начну тут работать.
Но для Виктории это ничего не меняло.
— Через несколько месяцев я возьму дочь к себе,— заявила она — Если бы я могла поехать, например, в Берлин, Росток или даже в тайгу, где жизнь действительно бьет ключом, на душе у меня было бы по-другому. Я не желаю здесь отупеть. Я слишком долго ждала чуда в этой дыре.
— Но ведь у тебя была работа,— возразил Ганс. Она отрицательно покачала головой:
— Победила экономика: я отстала на дистанции. Победил ты.
Съедена только половина пирога, кофе не допит. Ясно было, что молодая проектировщица намерена посвятить вычерчиванию общих видов или фасадов нового поселка в Доббертине лишь остаток этого дня.
— Я провожу тебя до барака,— сказал он.— Хочу посмотреть планы.
— Ты что, в самом деле думаешь, будто сможешь здесь жить?
— Да
— Боже мой, для тебя все только теория.
— Я же говорил, сегодня мы еще не можем строить иначе.
— Но города строят для будущего, для Ани и прочих детей из сказки.— Она подняла руку, расставив пальцы не то для присяги, не то в знак победы наперекор всему.— Я напишу тебе сразу по приезде. Аню я ни за что не брошу.
И теперь он понял: Виктория, никто тебя не удержит. Тебе бы жить в другом мире, которого вообще не существует. Ты уже глуха к словам, доводам рассудка, трезвым фактам. Ты не хотела ребенка — ведь он на несколько месяцев оторвал тебя от кульмана, от замыслов, не нашедших воплощения. Может быть, ты не смогла бы привыкнуть и к соснам, песку, грязи, рядам типовых домов в тайге или там, куда тебя влечет сейчас. В Зерране в последний день отпуска ты стояла у окна и твердила: «Я все себе представляла совсем иначе».
— Пойдем,— сказала она и пошла к двери. На губах у нее застыла недовольная усмешка — усталое, вымученное воспоминание, все, что осталось от былой любви. Да еще остался ребенок, который родился уже после того, как двум людям стало ясно, что мечта и реальность не одно и то же, что кое-что может и разбиться при их столкновении. Сотни километров пути от Лейпцига до Доббертина увеличились в несколько раз, но для Виктории победа в этом мире уже ничего не значила.
— Разве мир, к какому мы стремимся, не важнее твоей победы? — спросил Ганс.
— То и другое одинаково важно,— ответила она.— Человек живет только раз, нас так учили. Он должен сполна использовать время, отпущенное ему на земле.
Длинные черные волосы Виктории заколоты небрежно. Да, ее одежда, ее манеры должны здесь бросаться в глаза. И он спросил себя: неужели она вопреки всему надеялась однажды стать победительницей еще где-то? Ей было тяжело идти по допотопной ухабистой мостовой, и все же она не взяла его под руку — гордость не позволила. Они разошлись, словно чужие, прищурив глаза, потому что солнце пекло немилосердно. Они все сказали друг другу, договорились и о ребенке.
— Я заберу Аню,— заявила она.
Это было совершенно естественно: ребенок принадлежал матери. Так принято в обоих мирах. У матери, родившей ребенка, прав было больше. Так обстояло дело в тот день.
На просеке между соснами у барака они подали друг другу руки.
— А теперь, пожалуйста, уходи,— сказала она.— Поверь, планы ужасно занудливые.
А потом добавила, что надеется, он-де не поломает ее расчеты, то есть будет молчать, пока она не окажется за границей. Так он стал сообщником, соучастником. Она здесь получила образование, а теперь бежала. Конечно, новый город обойдется без нее. А Аня? Он смотрел вслед матери своего ребенка, молчал, дал ей уйти.
— Прощай,— послышался далекий голос.
— Ты сама заберешь ребенка? — еще спросил он.
Асфальтированный участок дороги вел от узких городских ворот к фундаменту новой фабрики и к баракам. Дорога была достаточно хороша даже для элегантнейших дамских туфелек. И мир был тесен. Кеннеди был еще жив, известие о его смерти пока не облетело мир. Все вокруг жило и дышало. В маленьком голубом замке в нескольких сотнях метров отсюда была Аня, их дочка. Может быть, скоро Виктория бодро и весело подкатит на машине по этой самой все растущей асфальтированной дороге к подъезду дома, где в хороших руках находится Аня.
— Или мы встретимся еще где-нибудь, и ты принесешь ее,— сказала она.— Я па тебя полагаюсь.
Он кивнул, не понимая в эту минуту, что было потеряно и что еще придется потерять. К ребенку он испытывал довольно смутное чувство, он и видел-то его всего два или три раза — счастливый отец, приходящий в дом, где его дочь и еще пятьдесят других детей нашли себе временный приют.
— Прощай! — сказал он.
Виктория пересекла дорогу. Асфальт, нагретый солнцем, размягчился, и каблуки оставляли следы. Дверь барака давно уже закрылась, а он все смотрел на нее. Потом проехал самосвал с цементом, и Гансу пришла в голову смешная мысль, что достаточно нескольких резиновых шин, чтобы уничтожить всякий след молодой проектировщицы, которая год назад, полная надежд, приехала сюда.
— Вот теперь-то и начнется жизнь,— сказала она, садясь в поезд, отправлявшийся в Доббертин.— Устроюсь
там, рожу ребенка, построю фабрику и посажу яблоню. А он крепко пожал ей руку и крикнул вслед уходящему поезду:
— Второе дерево посажу я, а третье — наш ребенок.
10. Через несколько недель он написал матери: «Виктория теперь на Западе, позже она заберет ребенка».
Мать ответила: «Она не смеет забирать ребенка. Ты должен взять его к себе».
В Лейпциге он несколько лет жил на квартире. В комнате хватало места лишь для кровати, шкафа, стола и двух стульев. Целыми днями он пропадал в институте или в библиотеке, возвращаясь обычно поздно вечером. Хозяйка, брюзгливая вдова почтового советника, не любила, когда Ганс включал радио или приводил друзей. Она шумно орудовала в кухне, чертыхаясь, топала по коридору, грозила отказать ему от квартиры, отравляя и без того редкие свободные часы. Ганс обрисовал все это своей матери и намекнул, что ему трудновато пришлось бы с ребенком даже в более благоприятных условиях.
«Пока я не вижу иного выхода, кроме как оставить девочку в Доббертине, ведь в Доме ребенка за ней хороший уход»,— писал он в конце письма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43