»
Она долго просидела в углу на диване, погрузившись в думы. О чем только не передумала, как только не за-
щищалась от бесконечных черных мыслей. «Ахти, беда-а-а-а-а! Правильно сказано: «Не дает господь ребенку того, чего мать желает!» Вот и у меня с Манчей так! Но, может, не так все плохо получится...»
— Дона! Эй, Дона! Дона, егоза деревенская! — позвала Евда служанку.
— Что желаете, тетушка?
— Сбегай-ка, детка, к чорбаджи Тасе и скажи: «Кличет тебя тетка Евда по важному делу!» — только попроси поторопиться.
* * *
Вскоре явился и чорбаджи Таса, дальний родственник Евды, нечто вроде деверя он ей приходился, а Евда ему вроде невестки. Евда обращалась к нему всегда, когда попадала в беду и требовался мудрый совет; он охотно тотчас отзывался и как родич, и как тайный воздыхатель, годами безнадежно питавший к ней нежные чувства. Вздыхал он, когда Евда была еще девушкой, и так до сих пор не переставал вздыхать, но об этом, разумеется, Евда не должна была знать...
— Что скажешь, невестушка? — спросил ее Таса.— Зачем я тебе понадобился?
— Позвала тебя, братец Таса, чтоб поделиться, беда у меня большая... Это моя шальная головушка... Манча. Задумала его женить, а он отбрыкивается, что норовистый осел от вьючного седла... Времена нынче! Упаси бог!.. Ни отца, ни матери не слушают! Ничего не признают, все им нипочем, братец Таса!.. Как же так?.. Никто меня и не спрашивает, а я все-таки мать!..
— Эх,— вздохнул Таско,— такова, Евда, наша судьба... Когда мы были детьми, никто — ни отец, ни мать нашего желания не спрашивали, а сейчас, когда мы сами родители, нас не спрашивают дети!.. Раньше старики нас не спрашивали, а сейчас дети не спрашивают. Вот такова-то, Евда, как ты только что сказала, наша судьба!..
— Но не то, братец Таско, меня мучит и страшит, чтоб мне свету божьего не видеть! Нет, пусть себе не спрашивает, пусть, братец Таско! Что мне до того! Другие нынче времена! Сербия! Сербия, свобода! На здоровье! Пусть не спрашивает, пусть выберет себе по душе. Мой покойный Джорджия тоже не спрашивал, а сказал моему отцу: «Если не отдадите по-хорошему, женюсь на вашей Едве уводом — Сербия и граница близко!» Боюсь я до смерти, как бы не взял он какую залетную шлюху...
— Э, мудрое твое слово! И я того, Евда, опасаюсь! — согласился чорбаджи Таско.— Все рушится, невестка Евда! Все погубят: и город, и деревню, и церковь, и семью, и старые обычаи, и честь, и прежнее житье-бытье, все по миру пустят эти чужеземцы. И, кто знает, как оно потом будет... Упаси бог! Плохо, очень плохо, ей-богу, говорю тебе!..
Евда вздохнула, одобрительно кивнула головой и добавила:
— Миновали старые времена, быльем поросли, братец Таско!
А братец Таско, вздохнув, продолжил:
— В старые времена знали, брат, кто старший, кто младший; кто туз, а кто мелкая сошка! Младшие уважали старших. Ежели отец сидит, сын стоит; ежели отец вертит цигарку, сын уже ждет с щипцами наготове и держит уголек; ежели отец говорит, сын молчит, слушает и пикнуть не смеет! И всяк знал, когда день, а когда ночь! Да разве кто-нибудь посмел бы явиться домой после хозяина?! Он придет, служанка — крюк на дверь, и делу конец! Никто к двери и не подойдет... Никто из дому ни ногой. А сейчас? Бывало, помню, раз или два в году выйдешь в город, и то по делу, и либо берешь с собой слугу, либо идешь с фонарем, повесишь его на чубук или на пуговицу и спокойно себе шагаешь мимо турецкой стражи... Дескать, я, брат, не какой-нибудь кутила, разбойник или повстанец, чтоб без фонаря ходить по улице! А сейчас?! Какое там! Судья, чиновник, даже и сам председатель суда, дряхлый старик, седая голова, полон дом зятьев и внуков, а идет без фонаря, без провожатого слуги за спиной, без палки, словно — прошу прощения — блудливый кот выбрался из черной кухни и рыскает по задворкам. Правду говорю, ей-богу!..
— Плохие времена настали! Садись, братец Таса! Может, чашечку кофе?.. Эй, Дона! Дона! Ну-ка, сготовь-ка нам две чашечки кофе!
Усевшись, газда Таса продолжал:
— Вот приходит же в голову, Евда, все хочу тебе рассказать... Как-то разговаривал я со своим соседом, чорбаджи Петракием. Мучается он со своим Митко бог знает как. Жалуется... Чуть не плачет, так ему горько и тяжело!
— Ах! Вот он где у меня сидит,— заметила Евда, тыча себе в лоб падъцем,— этот самый Митко! Ну, и что же Петракий говорит? Скажи, не томи!
— Плохо, говорит, ничего хорошего. Жалуется да плачется. Если бы кончил какую школу, вот такую книгу написал бы! — И Таско показывает, какой невероятной толщины была бы эта книга.— «Легко тебе,— сказал мне как-то Петракий,— у тебя дочери, нет сына — нет заботы!.. А меня мой пес просто изгрыз!»
— А зачем, спрашиваю, избаловал? 13 деревне как сказывают: дерево гнется, покуда молодо. Так точно и с Митко надо было поступать. «Ах, Таса,— говорит он,— не знаешь ты моей беды, потому и рассуждаешь так. Положа руку на сердце, конечно, я сам виноват, очень виноват! Уж более двух лет... уламываю его, ношусь с ним, как дурень с писаной торбой. Вот послушай!»
Рассказ несчастного отца Петракия о своем несчастном сыне Митанче
— В позапрошлом году,— начал братец Таско рассказ Петракия,— когда я у сапожника Ване купил ему ботинки, то впервые понял, что намучаюсь с ним больше, чем мой отец со мной. Заплатил за них восемь динаров наличными, деньги немалые, правда?!. Знаешь, такие крепкие, добротные башмаки с подковками! Принес домой, отдал сыну, он их взял. И вот только сейчас приходит мне в голову: взял их, собака, но руки даже не подумал поцеловать, как обычно. Надел как-то и отправился в город. На другой день гляжу — в старых ходит... Неужто, думаю, бережет для воскресенья или для праздника? И так стало у меня хорошо на душе, еще я подумал: «Ну-у-у, этот щенок будет деньгу зашибать, отца за пояс заткнет!..» А теперь послушай о моем позоре. Наступило воскресенье, потом подошел праздник и опять воскресенье, гляжу,— а он все не снимает старых штиблет. Сын именитого купца Петракия ходит точно батрак, точно шатун, бродяга! «Почему не надел новые башмаки? — спрашиваю его.— Чего меня позоришь?» Он молчит. Молчит, точно камень, и жена. Прошла еще неделя, не выдержал я, кричу: «Слушай, негодник, ты почему не носишь новые башмаки?» Он молчит. А хозяйка моя, Персида, смекнув, что поднимется буча, говорит: «Не хочет мальчик носить турецкие башмаки; купи ему
ботинки на французский манер!» — «Ты что, осел? Значит, твой отец, первый купец в городе, который и с начальством, и с офицерами, и с разными инженерами дело имеет, может носить сапоги с подковками, а ты не можешь?! Наденешь как миленький и пойдешь в них». А он, собака,— и кто его только научил так разговаривать?! — говорит: «Ни за что! Лучше босиком пойду, в крестьянских опанках, а их, говорит, не надену!..» — «А почему не наденешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Она долго просидела в углу на диване, погрузившись в думы. О чем только не передумала, как только не за-
щищалась от бесконечных черных мыслей. «Ахти, беда-а-а-а-а! Правильно сказано: «Не дает господь ребенку того, чего мать желает!» Вот и у меня с Манчей так! Но, может, не так все плохо получится...»
— Дона! Эй, Дона! Дона, егоза деревенская! — позвала Евда служанку.
— Что желаете, тетушка?
— Сбегай-ка, детка, к чорбаджи Тасе и скажи: «Кличет тебя тетка Евда по важному делу!» — только попроси поторопиться.
* * *
Вскоре явился и чорбаджи Таса, дальний родственник Евды, нечто вроде деверя он ей приходился, а Евда ему вроде невестки. Евда обращалась к нему всегда, когда попадала в беду и требовался мудрый совет; он охотно тотчас отзывался и как родич, и как тайный воздыхатель, годами безнадежно питавший к ней нежные чувства. Вздыхал он, когда Евда была еще девушкой, и так до сих пор не переставал вздыхать, но об этом, разумеется, Евда не должна была знать...
— Что скажешь, невестушка? — спросил ее Таса.— Зачем я тебе понадобился?
— Позвала тебя, братец Таса, чтоб поделиться, беда у меня большая... Это моя шальная головушка... Манча. Задумала его женить, а он отбрыкивается, что норовистый осел от вьючного седла... Времена нынче! Упаси бог!.. Ни отца, ни матери не слушают! Ничего не признают, все им нипочем, братец Таса!.. Как же так?.. Никто меня и не спрашивает, а я все-таки мать!..
— Эх,— вздохнул Таско,— такова, Евда, наша судьба... Когда мы были детьми, никто — ни отец, ни мать нашего желания не спрашивали, а сейчас, когда мы сами родители, нас не спрашивают дети!.. Раньше старики нас не спрашивали, а сейчас дети не спрашивают. Вот такова-то, Евда, как ты только что сказала, наша судьба!..
— Но не то, братец Таско, меня мучит и страшит, чтоб мне свету божьего не видеть! Нет, пусть себе не спрашивает, пусть, братец Таско! Что мне до того! Другие нынче времена! Сербия! Сербия, свобода! На здоровье! Пусть не спрашивает, пусть выберет себе по душе. Мой покойный Джорджия тоже не спрашивал, а сказал моему отцу: «Если не отдадите по-хорошему, женюсь на вашей Едве уводом — Сербия и граница близко!» Боюсь я до смерти, как бы не взял он какую залетную шлюху...
— Э, мудрое твое слово! И я того, Евда, опасаюсь! — согласился чорбаджи Таско.— Все рушится, невестка Евда! Все погубят: и город, и деревню, и церковь, и семью, и старые обычаи, и честь, и прежнее житье-бытье, все по миру пустят эти чужеземцы. И, кто знает, как оно потом будет... Упаси бог! Плохо, очень плохо, ей-богу, говорю тебе!..
Евда вздохнула, одобрительно кивнула головой и добавила:
— Миновали старые времена, быльем поросли, братец Таско!
А братец Таско, вздохнув, продолжил:
— В старые времена знали, брат, кто старший, кто младший; кто туз, а кто мелкая сошка! Младшие уважали старших. Ежели отец сидит, сын стоит; ежели отец вертит цигарку, сын уже ждет с щипцами наготове и держит уголек; ежели отец говорит, сын молчит, слушает и пикнуть не смеет! И всяк знал, когда день, а когда ночь! Да разве кто-нибудь посмел бы явиться домой после хозяина?! Он придет, служанка — крюк на дверь, и делу конец! Никто к двери и не подойдет... Никто из дому ни ногой. А сейчас? Бывало, помню, раз или два в году выйдешь в город, и то по делу, и либо берешь с собой слугу, либо идешь с фонарем, повесишь его на чубук или на пуговицу и спокойно себе шагаешь мимо турецкой стражи... Дескать, я, брат, не какой-нибудь кутила, разбойник или повстанец, чтоб без фонаря ходить по улице! А сейчас?! Какое там! Судья, чиновник, даже и сам председатель суда, дряхлый старик, седая голова, полон дом зятьев и внуков, а идет без фонаря, без провожатого слуги за спиной, без палки, словно — прошу прощения — блудливый кот выбрался из черной кухни и рыскает по задворкам. Правду говорю, ей-богу!..
— Плохие времена настали! Садись, братец Таса! Может, чашечку кофе?.. Эй, Дона! Дона! Ну-ка, сготовь-ка нам две чашечки кофе!
Усевшись, газда Таса продолжал:
— Вот приходит же в голову, Евда, все хочу тебе рассказать... Как-то разговаривал я со своим соседом, чорбаджи Петракием. Мучается он со своим Митко бог знает как. Жалуется... Чуть не плачет, так ему горько и тяжело!
— Ах! Вот он где у меня сидит,— заметила Евда, тыча себе в лоб падъцем,— этот самый Митко! Ну, и что же Петракий говорит? Скажи, не томи!
— Плохо, говорит, ничего хорошего. Жалуется да плачется. Если бы кончил какую школу, вот такую книгу написал бы! — И Таско показывает, какой невероятной толщины была бы эта книга.— «Легко тебе,— сказал мне как-то Петракий,— у тебя дочери, нет сына — нет заботы!.. А меня мой пес просто изгрыз!»
— А зачем, спрашиваю, избаловал? 13 деревне как сказывают: дерево гнется, покуда молодо. Так точно и с Митко надо было поступать. «Ах, Таса,— говорит он,— не знаешь ты моей беды, потому и рассуждаешь так. Положа руку на сердце, конечно, я сам виноват, очень виноват! Уж более двух лет... уламываю его, ношусь с ним, как дурень с писаной торбой. Вот послушай!»
Рассказ несчастного отца Петракия о своем несчастном сыне Митанче
— В позапрошлом году,— начал братец Таско рассказ Петракия,— когда я у сапожника Ване купил ему ботинки, то впервые понял, что намучаюсь с ним больше, чем мой отец со мной. Заплатил за них восемь динаров наличными, деньги немалые, правда?!. Знаешь, такие крепкие, добротные башмаки с подковками! Принес домой, отдал сыну, он их взял. И вот только сейчас приходит мне в голову: взял их, собака, но руки даже не подумал поцеловать, как обычно. Надел как-то и отправился в город. На другой день гляжу — в старых ходит... Неужто, думаю, бережет для воскресенья или для праздника? И так стало у меня хорошо на душе, еще я подумал: «Ну-у-у, этот щенок будет деньгу зашибать, отца за пояс заткнет!..» А теперь послушай о моем позоре. Наступило воскресенье, потом подошел праздник и опять воскресенье, гляжу,— а он все не снимает старых штиблет. Сын именитого купца Петракия ходит точно батрак, точно шатун, бродяга! «Почему не надел новые башмаки? — спрашиваю его.— Чего меня позоришь?» Он молчит. Молчит, точно камень, и жена. Прошла еще неделя, не выдержал я, кричу: «Слушай, негодник, ты почему не носишь новые башмаки?» Он молчит. А хозяйка моя, Персида, смекнув, что поднимется буча, говорит: «Не хочет мальчик носить турецкие башмаки; купи ему
ботинки на французский манер!» — «Ты что, осел? Значит, твой отец, первый купец в городе, который и с начальством, и с офицерами, и с разными инженерами дело имеет, может носить сапоги с подковками, а ты не можешь?! Наденешь как миленький и пойдешь в них». А он, собака,— и кто его только научил так разговаривать?! — говорит: «Ни за что! Лучше босиком пойду, в крестьянских опанках, а их, говорит, не надену!..» — «А почему не наденешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42