И величают его не иначе, как чорбаджи, хаджи или дядей, а жену его Ташану — хозяйкой или тетей, а общую любимицу Зону — просто Зоной. Словом, отношения самые патриархальные и сердечные. И хотя чорбаджи Замфир как с турками, так и с сербами в городе кичлив и тверд, дома он мягок, покладист, смотрит на всех как на своих детей. Заглянет, бывало, в кухню, чтобы раскурить трубку, и скажет: «Ну-ка, Мада, дочка, сунь-ка мне коралл в трубку, да покрасивей! А я уж погуляю на твоей свадьбе! Ха-ха-ха!» — и засмеется и ущипнет румяную, как наливное яблочко, щечку или похлопает по пышному плечику, затянутому узким еле-ком, который того и гляди лопнет. И если в это время нагрянет вдруг в кухню хозяйка Ташана, которую хаджи Замфир, хоть и прогнал трех пашей, все же чуть побаивается, он тотчас, напустив на себя серьезность, как ни в чем не бывало, переведет разговор на другое, начнет давать наставления и даже малость побранит: «Выйдешь замуж, хозяйкой станешь, честь надо беречь. Честь, она такая, не велика с виду,— и раздвинет два пальца, потом поднимет брови и многозначительно протянет,— но большой капитал!» И когда девушка выйдет замуж, Замфир и тогда не оставляет молодуху без попечения, следит за тем, как она себя ведет, и время от времени навещает; возможно, это и дало повод каким-то бездельникам сложить частушку о чорбаджи Замфире и красавице Цвете, которая поется и поныне:
Цвета господину ракию подносит, Цвета господину даст, что тот ни спросит. Господин хмелеет — Цвета так и млеет, Господин смеется — Цвета так и вьется!
Чорбаджи Замфир не раз слыхал эту частушку и нисколько не сердился. Может быть, потому, что он умел радоваться жизни и был охотник до песни. Любил засыпать и просыпаться под пение, любил летом после обеда улечься на веранде отдохнуть, подремать и послушать тихую песню, и домочадцы, зная это, тихонько затягивали:
Пой, соловушка, да без крику, Не буди моего владыку, Сама его усыпляю — И сама будить желаю...
А чуть проснется, бегут сломя голову к нему на веранду. Одна несет на подносе кусочек стамбульского рахат-лукума, стакан воды и рюмку анисовой, другая — тазик, кувшин и полотенце. Замфир умоется, вытрет руки и лицо, обычая ради покряхтит, поохает: «Ой, горюшко!» — посетует на жизнь: «Хоть бы уж смерть пришла поскорей, надоело мучиться... Собачья жизнь!» Пожалуется на свое бренное существование, потом возьмет рахат-лукум, пошутит с девушками, спросит их, есть ли что послаще рахат-лукума.
Одним словом, вел себя как настоящий барин, и в доме у него — точь-в-точь как у паши. Куда ни глянешь — все на барскую ногу. Уже в прихожей чего только не увидишь: медные тазы, кувшины, блюда, серебряные шандалы, тарелки, подносы (в полтора метра ширины), кубки, мангалы; и чего-чего только тут нет, и все из серебра или луженой меди! Сколько же работы было у девушек, пока они всю утварь не доведут до блеска, так что все сверкает, и кажется, будто само солнце спустилось и размножилось. А в комнатах! От роскоши в глазах рябит! Всюду пиротские, чипровацкие и ангорские ковры, перламутром отделанные стамбульские лари, битком набитые шелками и бархатом; на стенах оружие — подарки пашей и турецких военачальников. Вдоль стен низкие диваны. По субботам и в канун праздников зажигаются дорогие серебряные лампады. Висят они перед русскими иконами в богатых окладах, а три неугасимые горят перед самой большой иконой — из Иерусалима. Привез ее в свое время отец Замфира из паломничества, куда брал и своего десятилетнего сына Замфира, которого потому и величают хаджи Замфир.
Но у хаджи Замфира есть еще одно сокровище,— то, чего ни купить, ни приобрести нельзя, то, что посылает человеку сам господь бог и что далеко не у всякого чорбаджи имеется. Это его младшая дочь, его любимица, красавица Зона, Зона Замфирова. Все дети Замфира были красивыми, вышедшие замуж дочери красивы и до сих пор, но Зона самая из них красивая. Глаза точно бархат, волосы что шелк, губы — коралл, зубы — жемчуг, а стан — тростинка, словом, мамино золотко. Именно о ней думал каждый, когда запевал песенку «Вечерком видал я, Зона...». Впрочем, разве только эту? Любую другую песню заведут, в которой только поминается девушка и любовь, все обязательно думают о Зоне, Зоне хаджи Замфира. И она знала это и, как всякая писаная красавица, да к тому же еще и богатая, была капризна, суетна, немилосердна, и даже, можно сказать, сидел в ней какой-то демон. Не было человека, который бы не обернулся, не посмотрел ей вслед, когда она, точно пава, плыла по городу. От полковника до унтера, от пожилого начальника полиции до безусого практиканта, от мастера до ученика — все жадно ели ее глазами и всегда находили повод, чтобы обернуться и поглядеть в ее сторону. И даже старый председатель суда, ушедший на пенсию, которого молодые чиновники между собой звали Котом — и он неизменно глядел ей вслед, а когда его укоряли и поддразнивали, он оправдывался, уверяя, что ему совсем не до проказ, просто при встрече с Зоной екает сердце: вспоминается, дескать, его Елизавета — ей сейчас было бы столько же лет. И снова обернется и поглядит на Зону, которая идет в своей зеленой атласной шубке и алых шальварах, выглядывавших на два-три пальца из-под желтой сатиновой юбки в цветочек.
Одну ее в город не отпускают, а только в сопровождении по меньшей мере, полдюжины теток. На ходу она слегка покачивается в стане, делает мелкие шажки, голову гордо вскидывает вверх и немного вперед, как водяная змея, которая плывет по воде, подняв голову.
Весь базар глядит ей вслед — и прохожие, и те, что сидят на порожках и ступеньках и шьют платья, юбки или ватники; глядят люди, качают головой, ударяют себя кулаком в грудь, вздыхают и снова принимаются за шитье.
И сколько раз Манасия, по прозванию Ухарь Мане, серебряных дел мастер, этот хват и повеса, которому не подберешь пары,— сколько раз, когда мимо проходила Зона Замфирова, в упоении хлопал кулаком по серебряной табакерке необычайно тонкой работы и сгибал ее. А потом, бросив работу, брался за табакерку и, закурив, пускал густые клубы дыма и долго-долго, погрузившись в мечты, смотрел, тараща глаза, как она идет по базару. И ему казалось, что за красивой и гордой Зоной Замфировой тянется след: длинная зеленая полоса от шубки, желтая от юбки и алая от шальвар...
ГЛАВА ВТОРАЯ
В ней описывается серебряных дел мастер Манасия, известный под именем Ухарь Мане, или просто Манна, который, хоть этот роман и не озаглавлен его именем, в какой-то мере является главным героем романа
Если Зона гордилась тем, что люди оборачивались на нее, то легко себе представить, как льстило ее самолюбию внимание мастера Мане. Потому что и молодой человек был писаный красавец. Шел ему двадцать третий год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Цвета господину ракию подносит, Цвета господину даст, что тот ни спросит. Господин хмелеет — Цвета так и млеет, Господин смеется — Цвета так и вьется!
Чорбаджи Замфир не раз слыхал эту частушку и нисколько не сердился. Может быть, потому, что он умел радоваться жизни и был охотник до песни. Любил засыпать и просыпаться под пение, любил летом после обеда улечься на веранде отдохнуть, подремать и послушать тихую песню, и домочадцы, зная это, тихонько затягивали:
Пой, соловушка, да без крику, Не буди моего владыку, Сама его усыпляю — И сама будить желаю...
А чуть проснется, бегут сломя голову к нему на веранду. Одна несет на подносе кусочек стамбульского рахат-лукума, стакан воды и рюмку анисовой, другая — тазик, кувшин и полотенце. Замфир умоется, вытрет руки и лицо, обычая ради покряхтит, поохает: «Ой, горюшко!» — посетует на жизнь: «Хоть бы уж смерть пришла поскорей, надоело мучиться... Собачья жизнь!» Пожалуется на свое бренное существование, потом возьмет рахат-лукум, пошутит с девушками, спросит их, есть ли что послаще рахат-лукума.
Одним словом, вел себя как настоящий барин, и в доме у него — точь-в-точь как у паши. Куда ни глянешь — все на барскую ногу. Уже в прихожей чего только не увидишь: медные тазы, кувшины, блюда, серебряные шандалы, тарелки, подносы (в полтора метра ширины), кубки, мангалы; и чего-чего только тут нет, и все из серебра или луженой меди! Сколько же работы было у девушек, пока они всю утварь не доведут до блеска, так что все сверкает, и кажется, будто само солнце спустилось и размножилось. А в комнатах! От роскоши в глазах рябит! Всюду пиротские, чипровацкие и ангорские ковры, перламутром отделанные стамбульские лари, битком набитые шелками и бархатом; на стенах оружие — подарки пашей и турецких военачальников. Вдоль стен низкие диваны. По субботам и в канун праздников зажигаются дорогие серебряные лампады. Висят они перед русскими иконами в богатых окладах, а три неугасимые горят перед самой большой иконой — из Иерусалима. Привез ее в свое время отец Замфира из паломничества, куда брал и своего десятилетнего сына Замфира, которого потому и величают хаджи Замфир.
Но у хаджи Замфира есть еще одно сокровище,— то, чего ни купить, ни приобрести нельзя, то, что посылает человеку сам господь бог и что далеко не у всякого чорбаджи имеется. Это его младшая дочь, его любимица, красавица Зона, Зона Замфирова. Все дети Замфира были красивыми, вышедшие замуж дочери красивы и до сих пор, но Зона самая из них красивая. Глаза точно бархат, волосы что шелк, губы — коралл, зубы — жемчуг, а стан — тростинка, словом, мамино золотко. Именно о ней думал каждый, когда запевал песенку «Вечерком видал я, Зона...». Впрочем, разве только эту? Любую другую песню заведут, в которой только поминается девушка и любовь, все обязательно думают о Зоне, Зоне хаджи Замфира. И она знала это и, как всякая писаная красавица, да к тому же еще и богатая, была капризна, суетна, немилосердна, и даже, можно сказать, сидел в ней какой-то демон. Не было человека, который бы не обернулся, не посмотрел ей вслед, когда она, точно пава, плыла по городу. От полковника до унтера, от пожилого начальника полиции до безусого практиканта, от мастера до ученика — все жадно ели ее глазами и всегда находили повод, чтобы обернуться и поглядеть в ее сторону. И даже старый председатель суда, ушедший на пенсию, которого молодые чиновники между собой звали Котом — и он неизменно глядел ей вслед, а когда его укоряли и поддразнивали, он оправдывался, уверяя, что ему совсем не до проказ, просто при встрече с Зоной екает сердце: вспоминается, дескать, его Елизавета — ей сейчас было бы столько же лет. И снова обернется и поглядит на Зону, которая идет в своей зеленой атласной шубке и алых шальварах, выглядывавших на два-три пальца из-под желтой сатиновой юбки в цветочек.
Одну ее в город не отпускают, а только в сопровождении по меньшей мере, полдюжины теток. На ходу она слегка покачивается в стане, делает мелкие шажки, голову гордо вскидывает вверх и немного вперед, как водяная змея, которая плывет по воде, подняв голову.
Весь базар глядит ей вслед — и прохожие, и те, что сидят на порожках и ступеньках и шьют платья, юбки или ватники; глядят люди, качают головой, ударяют себя кулаком в грудь, вздыхают и снова принимаются за шитье.
И сколько раз Манасия, по прозванию Ухарь Мане, серебряных дел мастер, этот хват и повеса, которому не подберешь пары,— сколько раз, когда мимо проходила Зона Замфирова, в упоении хлопал кулаком по серебряной табакерке необычайно тонкой работы и сгибал ее. А потом, бросив работу, брался за табакерку и, закурив, пускал густые клубы дыма и долго-долго, погрузившись в мечты, смотрел, тараща глаза, как она идет по базару. И ему казалось, что за красивой и гордой Зоной Замфировой тянется след: длинная зеленая полоса от шубки, желтая от юбки и алая от шальвар...
ГЛАВА ВТОРАЯ
В ней описывается серебряных дел мастер Манасия, известный под именем Ухарь Мане, или просто Манна, который, хоть этот роман и не озаглавлен его именем, в какой-то мере является главным героем романа
Если Зона гордилась тем, что люди оборачивались на нее, то легко себе представить, как льстило ее самолюбию внимание мастера Мане. Потому что и молодой человек был писаный красавец. Шел ему двадцать третий год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42