Да по дороге еще что-нибудь вкусное прикупят к ужину. Другие тоже закрывают лавки пораньше,
но эти не несут по вечерам выручку домой, не идут к себе, а сворачивают обычно в кабачки. Из всех кофеен, трактиров и ресторанов самым популярным и наиболее посещаемым и веселым был Купеческий клуб. Посещал его всякий люд, и все-таки трактир называется Купеческим клубом, потому что торговцев там больше всего. Заходят сюда и тузы, торгующие с Веной и Стамбулом, и мелкая сошка, что берет у тузов товар на комиссию и по темноте самолично развозит его на тележках в свои лавки; сюда заходят худосочные чиновники-практиканты и дебелые поставщики, сопровождающие обычно толстого казначея — самую популярную личность во всей округе, с которым обычно все на «ты» и которому никогда не позволяют платить за выпитое. Когда бы он ни полез в карман и ни спросил: «Сколько с меня причитается?» — кельнер неизменно ответит: «Нисколько, все уплачено», казначей с немым вопросом удивленно озирается по сторонам и увидит лишь, как кто-нибудь поприветствует его рукой, что означает: «Не спрашивай! Такая уж у меня слабость, люблю друзей!»
В клубе полным-полно. За столами шум и разговоры. Приходит с гармоникой Миле и усаживается в свой излюбленный уголок. Обычно здесь он играет до ужина, а потом уж где придется. Поиграет, выпьет, закусит, покурит и снова за игру. С тарелкой ходит редко, не ради бакшиша он посещает клуб (с такого бакшиша протянешь от голодухи ноги), а из-за лото, в которое здесь неизменно играют, правда, чуть попозже, когда соберутся все любители. В ожидании лото всяк проводит время, как ему нравится. Одни играют в «жандарма», другие — в домино, третьи — в кости, но все с нетерпением ждут, когда наконец начнется игра, то есть все соберутся и, главное, придет необходимый и обязательный, так сказать, дипломированный «глашатай» Нацко. Его-то, собственно, и ждут больше всего, не ждет его лишь переведенный из Белграда чиновник-практикант Велибор, страстный шахматист. Он играет только в шахматы и только с помощником фармацевта Паицей. И оба с таким азартом до того углубятся в эти проклятые шахматы, что вокруг них может твориться черт знает что, а они даже не заметят! (Недавно их так и сфотографировали за шахматной доской, погруженными в игру. Они двое играют, а третий, красавчик Перица, вертит им цигарки и болеет, хотя нисколечко в шахматах не смыслит.)
Наконец является долгожданный Нацко. Вот уже два года, как он постоянный и весьма опытный «глашатай», можно подумать, будто и дед его занимался тем же. У Яацко в свое время была галантерейная лавка; до сих пор в его сарае валяется вывеска «Галантерейный магазин «Вне конкуренции», но из-за его уж слишком «галантерейного» отношения к всевозможным дамским капеллам и оркестрам он обанкротился и вот до чего докатился. Впрочем, на судьбу он не сетует, относится к ее ударам спокойно и надеется опять занять прежнее положение, а покуда тешит себя тем, что обрел новое ремесло. Да и что еще ему нужно? Он молод, здоров, горласт, голос у него ясный, он хорошо смешивает в мешке номера, глаза у него отличные, дикция хорошая, он никогда не ошибется, не скажет «66» вместо «99» и наоборот, как нередко случается с его конкурентом, неким Мицко, который, кстати сказать, шепелявит, за что играющие в лото его недолюбливают.
Вот почему нет ничего удивительного, что завсегдатаи облегченно вздыхают, когда Нацко появляется на пороге. И все, как по команде, отодвигают в сторону домино, карты, кости и спрашивают, почему он так поздно. Он извиняется, оправдываясь тем, что писал жалобу и давал адвокатский совет.
Наступает всеобщее оживление. Кельнер разносит карты, люди берут — кто одну, кто две, а кто и четыре! Мане тоже здесь, и он берет две карты. Кельнер высыпает перед каждым играющим горсть кукурузных зерен. Нацко садится за стол посреди кофейни и, мешая в мешочке номера, возглашает: «Начинаем игру, прошу тише!» Потом, снова помешав, вытаскивает и называет номера. Немного погодя кто-нибудь, взглянув на карты соседа, кричит: «Мешай!» Нацко отвечает: «Мешаю». Одни кричат: «Мешай получше!», а другие: «И так хорошо!», а кое-кто добавляет: «Ладно! Чего их мешать? Не баклага с ракией, чтоб взбалтывать!» Одни смеются, другие сердятся. Только Мане и не смеется и не сердится. Перед ним карты, но он не слушает выкрикиваемые номера, не покрывает чисел, его мысли не здесь — он даже не улыбается шуткам Нацко. А слушать его одно удовольствие: он не лишен остроумия. За свою долгую практику Нацко понял, что цифры сами по себе скучные и сухие, и потому старался сдобрить их перцем своих прибауток. Полагаясь на царившую в этом обществе фамильярность, он часто вместо цифр сыпал прибаутками. Однако постоянные посетители, а тем более игроки знали, что это означает, и клали кукурузные зерна на нужную цифру. Так и сейчас, сначала он выкрикивал цифры, а потом начал по-своему:
— Венгерское восстание... Все покрывают цифру 48.
— Объединение... Игроки кладут на 87.
— Дидич! — кричит Нацко. Все кладут на 83.
— Свято-Андреевская скупщина... Игроки кладут на 58.
— Бонту-банкрот,— возглашает Нацко. Все ищут цифру 82.
— Евреи... Кладут на 77.
— Женские ноги...
Игроки, улыбаясь, кладут на 11.
— Все! Кончил! — орет как сумасшедший Ване Ягурида, сбрасывает кукурузные зерна с карты на стол и кидается к кассе, да так порывисто, что опрокидывает вместе со стулом щуплого портного Тасицу. Ягурида передает карту для проверки, утирает со лба пот, принимает поздравления и готовится получить деньги.
Тем временем на пороге появляется Ставре Яре.
— Пошли! — говорит он одно слово, делая знак рукой. Мане поднимается, и они незаметно уходят...
Ставре и Мане торопливо прошли по безлюдной, тихой улице, уселись в пролетку и окольными переулками поехали к дому чорбаджи Замфира. Улица, где стоял его дсм, была оживленной, потому что на углу ее находился источник, славящийся своей водой, и там народ расходился позже.
Повозка Ставре Яре проехала дом Замфира и остановилась. Из темноты вынырнули две фигуры, тихо пошептались с Мане, который сошел с повозки, потом все трое направились к воротам.
Не прошло и минуты, как хлопнули ворота, звякнуло кольцо, все вскочили в повозку и погнали лошадей... Люди, проходившие в это время с кувшинами, наполненными водой, при свете фонаря видели все. Видели, как Мане и два других парня подхватили девушку, как ее успокаивали, укутывали в платок, видели какую-то возню, но услышали одну только короткую фразу: «Чего смеешься, дурак!» Потом кони рванули, повозка ураганом промчалась мимо источника, где было еще много народу, а ездоки закричали: «Берегись!»
Люди, точно испуганные куры, кинулись врассыпную.
— Ахти!.. Замфирову дочку украли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
но эти не несут по вечерам выручку домой, не идут к себе, а сворачивают обычно в кабачки. Из всех кофеен, трактиров и ресторанов самым популярным и наиболее посещаемым и веселым был Купеческий клуб. Посещал его всякий люд, и все-таки трактир называется Купеческим клубом, потому что торговцев там больше всего. Заходят сюда и тузы, торгующие с Веной и Стамбулом, и мелкая сошка, что берет у тузов товар на комиссию и по темноте самолично развозит его на тележках в свои лавки; сюда заходят худосочные чиновники-практиканты и дебелые поставщики, сопровождающие обычно толстого казначея — самую популярную личность во всей округе, с которым обычно все на «ты» и которому никогда не позволяют платить за выпитое. Когда бы он ни полез в карман и ни спросил: «Сколько с меня причитается?» — кельнер неизменно ответит: «Нисколько, все уплачено», казначей с немым вопросом удивленно озирается по сторонам и увидит лишь, как кто-нибудь поприветствует его рукой, что означает: «Не спрашивай! Такая уж у меня слабость, люблю друзей!»
В клубе полным-полно. За столами шум и разговоры. Приходит с гармоникой Миле и усаживается в свой излюбленный уголок. Обычно здесь он играет до ужина, а потом уж где придется. Поиграет, выпьет, закусит, покурит и снова за игру. С тарелкой ходит редко, не ради бакшиша он посещает клуб (с такого бакшиша протянешь от голодухи ноги), а из-за лото, в которое здесь неизменно играют, правда, чуть попозже, когда соберутся все любители. В ожидании лото всяк проводит время, как ему нравится. Одни играют в «жандарма», другие — в домино, третьи — в кости, но все с нетерпением ждут, когда наконец начнется игра, то есть все соберутся и, главное, придет необходимый и обязательный, так сказать, дипломированный «глашатай» Нацко. Его-то, собственно, и ждут больше всего, не ждет его лишь переведенный из Белграда чиновник-практикант Велибор, страстный шахматист. Он играет только в шахматы и только с помощником фармацевта Паицей. И оба с таким азартом до того углубятся в эти проклятые шахматы, что вокруг них может твориться черт знает что, а они даже не заметят! (Недавно их так и сфотографировали за шахматной доской, погруженными в игру. Они двое играют, а третий, красавчик Перица, вертит им цигарки и болеет, хотя нисколечко в шахматах не смыслит.)
Наконец является долгожданный Нацко. Вот уже два года, как он постоянный и весьма опытный «глашатай», можно подумать, будто и дед его занимался тем же. У Яацко в свое время была галантерейная лавка; до сих пор в его сарае валяется вывеска «Галантерейный магазин «Вне конкуренции», но из-за его уж слишком «галантерейного» отношения к всевозможным дамским капеллам и оркестрам он обанкротился и вот до чего докатился. Впрочем, на судьбу он не сетует, относится к ее ударам спокойно и надеется опять занять прежнее положение, а покуда тешит себя тем, что обрел новое ремесло. Да и что еще ему нужно? Он молод, здоров, горласт, голос у него ясный, он хорошо смешивает в мешке номера, глаза у него отличные, дикция хорошая, он никогда не ошибется, не скажет «66» вместо «99» и наоборот, как нередко случается с его конкурентом, неким Мицко, который, кстати сказать, шепелявит, за что играющие в лото его недолюбливают.
Вот почему нет ничего удивительного, что завсегдатаи облегченно вздыхают, когда Нацко появляется на пороге. И все, как по команде, отодвигают в сторону домино, карты, кости и спрашивают, почему он так поздно. Он извиняется, оправдываясь тем, что писал жалобу и давал адвокатский совет.
Наступает всеобщее оживление. Кельнер разносит карты, люди берут — кто одну, кто две, а кто и четыре! Мане тоже здесь, и он берет две карты. Кельнер высыпает перед каждым играющим горсть кукурузных зерен. Нацко садится за стол посреди кофейни и, мешая в мешочке номера, возглашает: «Начинаем игру, прошу тише!» Потом, снова помешав, вытаскивает и называет номера. Немного погодя кто-нибудь, взглянув на карты соседа, кричит: «Мешай!» Нацко отвечает: «Мешаю». Одни кричат: «Мешай получше!», а другие: «И так хорошо!», а кое-кто добавляет: «Ладно! Чего их мешать? Не баклага с ракией, чтоб взбалтывать!» Одни смеются, другие сердятся. Только Мане и не смеется и не сердится. Перед ним карты, но он не слушает выкрикиваемые номера, не покрывает чисел, его мысли не здесь — он даже не улыбается шуткам Нацко. А слушать его одно удовольствие: он не лишен остроумия. За свою долгую практику Нацко понял, что цифры сами по себе скучные и сухие, и потому старался сдобрить их перцем своих прибауток. Полагаясь на царившую в этом обществе фамильярность, он часто вместо цифр сыпал прибаутками. Однако постоянные посетители, а тем более игроки знали, что это означает, и клали кукурузные зерна на нужную цифру. Так и сейчас, сначала он выкрикивал цифры, а потом начал по-своему:
— Венгерское восстание... Все покрывают цифру 48.
— Объединение... Игроки кладут на 87.
— Дидич! — кричит Нацко. Все кладут на 83.
— Свято-Андреевская скупщина... Игроки кладут на 58.
— Бонту-банкрот,— возглашает Нацко. Все ищут цифру 82.
— Евреи... Кладут на 77.
— Женские ноги...
Игроки, улыбаясь, кладут на 11.
— Все! Кончил! — орет как сумасшедший Ване Ягурида, сбрасывает кукурузные зерна с карты на стол и кидается к кассе, да так порывисто, что опрокидывает вместе со стулом щуплого портного Тасицу. Ягурида передает карту для проверки, утирает со лба пот, принимает поздравления и готовится получить деньги.
Тем временем на пороге появляется Ставре Яре.
— Пошли! — говорит он одно слово, делая знак рукой. Мане поднимается, и они незаметно уходят...
Ставре и Мане торопливо прошли по безлюдной, тихой улице, уселись в пролетку и окольными переулками поехали к дому чорбаджи Замфира. Улица, где стоял его дсм, была оживленной, потому что на углу ее находился источник, славящийся своей водой, и там народ расходился позже.
Повозка Ставре Яре проехала дом Замфира и остановилась. Из темноты вынырнули две фигуры, тихо пошептались с Мане, который сошел с повозки, потом все трое направились к воротам.
Не прошло и минуты, как хлопнули ворота, звякнуло кольцо, все вскочили в повозку и погнали лошадей... Люди, проходившие в это время с кувшинами, наполненными водой, при свете фонаря видели все. Видели, как Мане и два других парня подхватили девушку, как ее успокаивали, укутывали в платок, видели какую-то возню, но услышали одну только короткую фразу: «Чего смеешься, дурак!» Потом кони рванули, повозка ураганом промчалась мимо источника, где было еще много народу, а ездоки закричали: «Берегись!»
Люди, точно испуганные куры, кинулись врассыпную.
— Ахти!.. Замфирову дочку украли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42