Он очень рано завел собственное дело. Уже несколько лет назад открыл мастерскую. Но его призвали на военную службу, и мастерскую пришлось закрыть. Отслужив срок, Мане вернулся и снова взялся за дело. Мастер он был отменный, только бедный, и все же разница между первой и второй мастерской, открытой позже, сразу бросалась в глаза. Первая была и меньше и скуднее, вторая — и больше и богаче. В первой не было даже двери, а лишь опускающийся ставень, и мастер Мане с ловкостью обезьяны впрыгивал в мастерскую через окно. После известного времени он проделывал это с необыкновенной легкостью и даже изловчился на лету скрещивать ноги и сразу, как выразились бы наши старые писатели, в мгновение ока, садиться по-турецки. А перед тем как впрыгнуть в свою мастерскую, он самолично подметал перед ней, задирая идущих с ведрами от источника девушек, или перекидывался остротами
с соседом напротив, и для молодых девиц это было все равно что Сцилла и Харибда для древних мореплавателей. В мастерской никто больше поместиться не мог, поэтому поначалу Мане не держал даже ученика и работал один: и торговал, и следил за тем, чтоб в базарные дни ничего не утащили. Пять дней он ремесленничал, а на шестой, в субботу, в базарный день, вел торг с окрестными крестьянами, простоватыми молодками и девицами, которые как увидят его — а был он одно загляденье,— так и забудут, зачем пришли и что им нужно...
Так вот, когда после военной службы он вторично открыл мастерскую, клиентов стало гораздо больше. Ему уже не было нужды впрыгивать в окно, и он с важным, полным достоинства видом проходил в дверь. Остановится этак на пороге, выбранит молодых, дескать, нельзя нынче на них положиться, и только потом войдет. Взял и ученика, который после славы хозяина вот уже полгода ходит лохматый, без шапки и все не может вспомнить, где он ее потерял. Теперь Мане в состоянии держать и подмастерья — лавка полна товару, и заказы он получает ежедневно. Раньше, в первой лавчонке, он изготовлял только простенькие кольца, браслеты, колокольчики, бубенчики и чинил ломаные мундштуки да помятые табакерки, а сейчас мастерит и хорошие, дорогие вещи, скажем, серьги, подносы, поясные бляхи, шпильки, цепочки для часов, серебряные мундштуки и табакерки. Есть у него и коллекция старинных греческих, римских и сербских монет, он занимается нумизматикой и выписывает даже археологический журнал «Старинар».
Хороший мастер Мане, да и парень хоть куда! Черноволосый, с большими красивыми глазами, тонкими сросшимися бровями и усиками. Как по характеру, так и по роду занятий он был расторопен и аккуратен. Военная служба еще больше развила в нем эти черты, тем более что, как горожанина, его взяли в кавалерию. Он даже в будни одевался нарядно, не говоря уже о праздниках. Как натянет узкие брюки цвета спелой маслины, легкий, желтого цвета кафтан, а сверху наденет елек и гунь опять же маслинового цвета,— и все расшито гайтаном! — как затянется шелковым поясом, за который заткнуты часы на толстой серебряной цепочке собственного изготовления, наденет на голову чуть набекрень когда феску, когда шайкачу, а когда и каракулевую шапку — смотря по времени года,— все женщины от мала до велика не спускают с него глаз. Молодые смотрят украдкой, исподлобья, укорачивая шаг, когда проходят мимо его лавки. Идут, будто на него и не смотрят, взгляд устремлен прямо перед собой, перебирают ножками ровно, осторожно, словно идут по бревну, перекинутому через ручей. А те, что постарше, или знакомые матроны, что ходят в лакированных шлепанцах и шелковых чулках с красными пятками и уверяют, будто любят его как сына,— те не только откровенно разглядывают Мане, но останавливаются и разговаривают с ним, а уж начнут прощаться — просто беда: по нескольку раз жмут руку и твердят: «Ну, будь здоров!» — но руки не отпускают, держат в своей и без конца то одного, то другого вспоминают, чтобы передать привет. «Кланяйся матери Евде!» — и чмок его в лоб или в щеку. Мане тоже поцелует руку и только было повернется, его опять задержат, опять жмут руку: «И тете Кеве передай привет!» — и снова целуют, а он прикладывается к руке и тянет свою, чтобы уйти. Но те снова здорово: «И поцелуй еще тетку Доку»,— и снова в щеку чмок, так что один выход — спасаться бегством.
Так поступают женщины, ну, а пожилые мужчины, напротив, смотрели на него косо, хмыкнут да буркнут себе под нос: «Гм! Повеса! Черт бы его побрал!» — когда Манча, проходя мимо, сделает вид, что на ногах не стоит, и из озорства сдвинет феску на бровь. «Несчастная Евда, надо же такого ухаря родить...»
Молодки, правда, не решались его целовать, но с тем большим вожделением, украдкой, смотрели на него, особенно когда он по воскресеньям отплясывал коло на углу улицы Шефтели. Ни один из городских парней не мог с ним сравниться ни красотой, ни умением вести коло, ни щедростью, с какой он вознаграждал музыкантов. Если уж он ведет коло, обязательно полдинара отвалит. На танцы Мане приходил в щегольских туфлях на высоком каблуке, причем мастер, когда шил туфли, искусно вделывал в каблук по бубенчику. Начиная отплясывать, Мане дробно постукивал каблуками, и звон этих чертовых бубенчиков хватал за сердце всех женщин. Он чаще других заводил хоровод. Пригласит какую-нибудь девушку и давай отплясывать. А она, ухватившись за его руку, готова от счастья и смущенья проглотить платочек, который держит в зубах!
И не танцует — летит за Мане в «Восьми дорожках» или «Потрясульке»! И только звон бубенчиков в каблуках говорит о том, что Мане с девушкой на земле и покуда еще не улетели на небо...
Великолепный танцор Мане был не менее великолепным певцом, охотником, наездником, весельчаком и душой общества. После хорошего заработка он не жалел ни времени, ни денег, чтобы повеселиться, покутить в доброй компании. Случалось это, когда он, к обоюдному удовольствию и своему и клиентов, заканчивал крупный заказ, а их с каждым месяцем становилось все больше, и были они все крупнее.
Известность мастера Мане росла. В свое время он гордился лишь филигранным мундштуком, что смастерил для Ибиш-аги, сканью табакерки газды Ганчи да серебряным перстнем великовртопского старосты Видена. Хороший был перстень, массивный, долго его отпечаток красовался на лбу писаря Трайко, когда староста из-за каких-то партийных разногласий хватил его кулаком в лоб; три недели писарь ходил с шишкой над переносицей — ни дать ни взять единорог. А какую лампаду выковал Мане для святого Пантелеймона, какой оклад пречистой богородице в Дивьянском монастыре! Молва об искусном мастере Мане разнеслась далеко по стране, и ему был даже заказан тяжелый серебряный крест для ржанской божьей матери... После каждого удачно выполненного заказа мастер Мане чувствовал потребность передохнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
с соседом напротив, и для молодых девиц это было все равно что Сцилла и Харибда для древних мореплавателей. В мастерской никто больше поместиться не мог, поэтому поначалу Мане не держал даже ученика и работал один: и торговал, и следил за тем, чтоб в базарные дни ничего не утащили. Пять дней он ремесленничал, а на шестой, в субботу, в базарный день, вел торг с окрестными крестьянами, простоватыми молодками и девицами, которые как увидят его — а был он одно загляденье,— так и забудут, зачем пришли и что им нужно...
Так вот, когда после военной службы он вторично открыл мастерскую, клиентов стало гораздо больше. Ему уже не было нужды впрыгивать в окно, и он с важным, полным достоинства видом проходил в дверь. Остановится этак на пороге, выбранит молодых, дескать, нельзя нынче на них положиться, и только потом войдет. Взял и ученика, который после славы хозяина вот уже полгода ходит лохматый, без шапки и все не может вспомнить, где он ее потерял. Теперь Мане в состоянии держать и подмастерья — лавка полна товару, и заказы он получает ежедневно. Раньше, в первой лавчонке, он изготовлял только простенькие кольца, браслеты, колокольчики, бубенчики и чинил ломаные мундштуки да помятые табакерки, а сейчас мастерит и хорошие, дорогие вещи, скажем, серьги, подносы, поясные бляхи, шпильки, цепочки для часов, серебряные мундштуки и табакерки. Есть у него и коллекция старинных греческих, римских и сербских монет, он занимается нумизматикой и выписывает даже археологический журнал «Старинар».
Хороший мастер Мане, да и парень хоть куда! Черноволосый, с большими красивыми глазами, тонкими сросшимися бровями и усиками. Как по характеру, так и по роду занятий он был расторопен и аккуратен. Военная служба еще больше развила в нем эти черты, тем более что, как горожанина, его взяли в кавалерию. Он даже в будни одевался нарядно, не говоря уже о праздниках. Как натянет узкие брюки цвета спелой маслины, легкий, желтого цвета кафтан, а сверху наденет елек и гунь опять же маслинового цвета,— и все расшито гайтаном! — как затянется шелковым поясом, за который заткнуты часы на толстой серебряной цепочке собственного изготовления, наденет на голову чуть набекрень когда феску, когда шайкачу, а когда и каракулевую шапку — смотря по времени года,— все женщины от мала до велика не спускают с него глаз. Молодые смотрят украдкой, исподлобья, укорачивая шаг, когда проходят мимо его лавки. Идут, будто на него и не смотрят, взгляд устремлен прямо перед собой, перебирают ножками ровно, осторожно, словно идут по бревну, перекинутому через ручей. А те, что постарше, или знакомые матроны, что ходят в лакированных шлепанцах и шелковых чулках с красными пятками и уверяют, будто любят его как сына,— те не только откровенно разглядывают Мане, но останавливаются и разговаривают с ним, а уж начнут прощаться — просто беда: по нескольку раз жмут руку и твердят: «Ну, будь здоров!» — но руки не отпускают, держат в своей и без конца то одного, то другого вспоминают, чтобы передать привет. «Кланяйся матери Евде!» — и чмок его в лоб или в щеку. Мане тоже поцелует руку и только было повернется, его опять задержат, опять жмут руку: «И тете Кеве передай привет!» — и снова целуют, а он прикладывается к руке и тянет свою, чтобы уйти. Но те снова здорово: «И поцелуй еще тетку Доку»,— и снова в щеку чмок, так что один выход — спасаться бегством.
Так поступают женщины, ну, а пожилые мужчины, напротив, смотрели на него косо, хмыкнут да буркнут себе под нос: «Гм! Повеса! Черт бы его побрал!» — когда Манча, проходя мимо, сделает вид, что на ногах не стоит, и из озорства сдвинет феску на бровь. «Несчастная Евда, надо же такого ухаря родить...»
Молодки, правда, не решались его целовать, но с тем большим вожделением, украдкой, смотрели на него, особенно когда он по воскресеньям отплясывал коло на углу улицы Шефтели. Ни один из городских парней не мог с ним сравниться ни красотой, ни умением вести коло, ни щедростью, с какой он вознаграждал музыкантов. Если уж он ведет коло, обязательно полдинара отвалит. На танцы Мане приходил в щегольских туфлях на высоком каблуке, причем мастер, когда шил туфли, искусно вделывал в каблук по бубенчику. Начиная отплясывать, Мане дробно постукивал каблуками, и звон этих чертовых бубенчиков хватал за сердце всех женщин. Он чаще других заводил хоровод. Пригласит какую-нибудь девушку и давай отплясывать. А она, ухватившись за его руку, готова от счастья и смущенья проглотить платочек, который держит в зубах!
И не танцует — летит за Мане в «Восьми дорожках» или «Потрясульке»! И только звон бубенчиков в каблуках говорит о том, что Мане с девушкой на земле и покуда еще не улетели на небо...
Великолепный танцор Мане был не менее великолепным певцом, охотником, наездником, весельчаком и душой общества. После хорошего заработка он не жалел ни времени, ни денег, чтобы повеселиться, покутить в доброй компании. Случалось это, когда он, к обоюдному удовольствию и своему и клиентов, заканчивал крупный заказ, а их с каждым месяцем становилось все больше, и были они все крупнее.
Известность мастера Мане росла. В свое время он гордился лишь филигранным мундштуком, что смастерил для Ибиш-аги, сканью табакерки газды Ганчи да серебряным перстнем великовртопского старосты Видена. Хороший был перстень, массивный, долго его отпечаток красовался на лбу писаря Трайко, когда староста из-за каких-то партийных разногласий хватил его кулаком в лоб; три недели писарь ходил с шишкой над переносицей — ни дать ни взять единорог. А какую лампаду выковал Мане для святого Пантелеймона, какой оклад пречистой богородице в Дивьянском монастыре! Молва об искусном мастере Мане разнеслась далеко по стране, и ему был даже заказан тяжелый серебряный крест для ржанской божьей матери... После каждого удачно выполненного заказа мастер Мане чувствовал потребность передохнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42