..
Решили, что лучше всего будет отправить Зону в гости к одной из ее. сестер на месяц-другой. У Ташаны было три замужних дочери. Вот и собрали ее, пусть, мол, поживет у сестры в П.— авось ей там улыбнется счастье. В П. немало богатых купеческих домов, красавицами же город похвастаться не может. А, в конце концов, если и не улыбнется, то все равно нехудо на какое-то время скрыться с глаз: люди забывчивы, и молва постепенно заглохнет.
Так и сделали. Приехал зять и отвез Зону в П. Но, на беду, песенка о Зоне ее опередила, и в П. девушка не вызвала ничего, кроме любопытства. И вместо того чтобы пробыть там месяца три-четыре или еще дольше, Зона вернулась через полтора месяца, расстроенная и огорченная, жалуясь, что время, проведенное в П., тянулось бесконечно долго.
Недели две-три спустя приехал другой зять и увез ее с собой в Л., к другой сестре. Но лучше было бы ей вовсе туда не приезжать,— и здесь, как в П, проклятая песня опередила ее. Здесь даже было еще хуже. Там распевали ее подмастерья, да и то поодиночке, а в Л. ее подхватили ученики, и как только не пели: и дуэтом, и трио, и квартетом, и квинтетом, и хором... Пели и уличные музыканты! Здесь она прожила еще меньше, чем в П., и трех недель не протянула, ужасно ей было тяжело, скучно и тоскливо, и Зона вернулась домой огорченная и печальная пуще прежнего.
К третьему зятю, в Н., ее даже не посылали, поскольку оттуда пришло письмо с советом — лучше Зоне какое-то время в Н. не показываться, пока не перестанут распевать эту проклятую песенку, которая сейчас вошла в моду и начинается так: «Только-только Зона у ворот присела...»
Зона, как метко выразился почтарь и телеграфист Па-ица, по прозванию Эдисон, напоминала неверно адресованное письмо, которое блуждает из города в город и снова приходит к отправителю почерневшим от множества штемпелей с холодной официальной и безжалостной надписью: «Возвращается за ненахождением адресата...»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В ней описываются отчаянные шаги, предпринятые Замфировыми во всех направлениях, а особливо — в направлении
Мане, акции которого стали быстро повышаться
Прошел целый год с того злосчастного вечера, а Зо-нины дела все еще обстояли как нельзя хуже. Правда, языки в городе чесали меньше, но если уж обсуждали те события, то толковали их в том же духе, что и в первые дни, и по-прежнему прозой и в стихах. На прозу еще можно было как-то возразить, песню же приходилось слушать молча. Что скажешь ватаге подмастерьев, мелких торговцев или дивизионных писарей с военных складов, которые редко в какой вечер не проходили мимо их дома и не горланили у самых ворот:
Тяжко низине от ливня-потока, Девушке тяжко ходить одиноко!
Так прошел целый год — целый век для Зоны, на которую вся родня смотрела косо; даже свояки, давно уже не имевшие доступа в дом Замфира, и те ее чурались и готовы были от нее отречься. А уж каково Зоне и тем, кто навещал Замфировых, говорить нечего! Сколько наставлений и упреков наглоталась Зона за этот год — знает только она! Отец с ней почти не разговаривал, а тетки лучше бы молчали, стоило им открыть рот, как они тут же начинали бередить рану своими причитаниями: дескать, и они были девушками, и они влюблялись, но такого никогда не случалось, чтобы кто-нибудь, к стыду всей семьи Замфировых, остался в старых девах в доме, где в счастливые времена в пятнадцать лет выскакивали замуж! Или — посмотрят украдкой, смеряют взглядом с головы до пят, покачают озабоченно головой и горестно прошепчут: «Вот беда!», или губами зачмо-
кают. Зона все это, разумеется, видит и слышит, тяжко ей, плачет целыми днями...
Только мать, Ташана, все так же ласкова с дочерью, уверяет ее, что все это пустяки, хотя украдкой поглядывает на нее жалостливо и плачет тайком. Дни и ночи проходят словно в каком-то кошмаре; днем одолевают мрачные думы, ночью страшные сны черными красками рисуют будущее Зоны. По ночам Ташана часто подолгу не может сомкнуть глаз, все думает о Зоне, а когда и засыпает, мрачные мысли навевают дурные сны. Приснилось как-то Таша-не, что ее Зона стала ученой, она уже не такая красивая, но ученая — все на свете знает и даже очки носит. Диву дается Ташана, откуда дочь ее все знает, где всему научилась? Говорит по-французски, по-немецки, знает греческий. Посещает господские дома, настраивает клавесины, играет по какой-то большой книге и получает за это деньги; учит господских детей говорить по-французски и отовсюду приносит большие деньги и складывает их в кучу. Утром уходит, вечером приходит. Нет прежних буйных кудрей, нет роскошной длинной косы, волосы посеклись, выпали, коса стала жиденькой, куцей, чуть побольше мышиного хвоста, потом не стало и ее. Отрезала косу Зона, постриглась, и на взлохмаченной голове у нее мужская шляпа (ни дать ни взять — всем известная мадемуазель Дангулем, которая дает уроки французского языка). Ташана крестится, утирает слезы и спрашивает: «Что ты, дитятко, сделала? Какой позор! Зачем отрезала косу? Кто тебя такую без косы возьмет?!» А Зона отвечает: «Ах, мама, не суйся не в свое дело, это мне-то замуж выходить?! Зачем? Мне и так неплохо!» — «Ах, горюшко,— причитает Ташана,— неужто и вправду в девках хочешь остаться?!» — «Может, и выйду за кого,— отвечает Зона,— мне не к спеху! Время есть, мама! Для чего зарабатываю деньги, коплю? На приданое, мама! Вот, может, найдется жених... выйду за этого, с позволения сказать, эфенди, агента страхового общества Исидора... а может, просто останусь в девушках... Разве я одна такая буду?»
Никогда Ташана не была еще такой грустной и подавленной, как после этого сна. Весь день перед ней, как живая, стояла мадемуазель Дангулем, известная в городе учительница (добивавшаяся особым методом легкого и быстрого усвоения французского языка), которую часто можно было встретить на главной улице, с баснями Лафонтена под мышкой.
На другой день Ташана позвала Уранию и Калиопу, решившись еще один, последний раз попытать счастья
в домах Мане и Манулача. и попросила Уранию пойти к Мане, а Калиопу к Манулачу и потребовать у них прямого ответа — каковы их намерения насчет девушки, а там — будь что будет! Тетки ушли и вернулись с печальными вестями: в доме Мане Урании сказали, что подозревают Манулача, а Калиопе в доме Манулачей — что подозревают Мане...
* * *
Все это делалось если и не с одобрения, то, во всяком случае, с ведома хаджи Замфира. «Ах, будь сейчас доброе старое турецкое время,— вздыхал старый Замфир,— когда я после паши и владыки был первым человеком,— все шло бы по-другому». Но теперь кичливому и богатому хаджи ничего не осталось, кроме как, поборов свое самолюбие, постараться самому отыскать лекарство против этой беды и незадачи. И покуда малодушные женщины впадали в отчаяние, полагая, что все погибло, он, как человек сильный, уравновешенный и опытный, считал, что потеряно далеко не все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Решили, что лучше всего будет отправить Зону в гости к одной из ее. сестер на месяц-другой. У Ташаны было три замужних дочери. Вот и собрали ее, пусть, мол, поживет у сестры в П.— авось ей там улыбнется счастье. В П. немало богатых купеческих домов, красавицами же город похвастаться не может. А, в конце концов, если и не улыбнется, то все равно нехудо на какое-то время скрыться с глаз: люди забывчивы, и молва постепенно заглохнет.
Так и сделали. Приехал зять и отвез Зону в П. Но, на беду, песенка о Зоне ее опередила, и в П. девушка не вызвала ничего, кроме любопытства. И вместо того чтобы пробыть там месяца три-четыре или еще дольше, Зона вернулась через полтора месяца, расстроенная и огорченная, жалуясь, что время, проведенное в П., тянулось бесконечно долго.
Недели две-три спустя приехал другой зять и увез ее с собой в Л., к другой сестре. Но лучше было бы ей вовсе туда не приезжать,— и здесь, как в П, проклятая песня опередила ее. Здесь даже было еще хуже. Там распевали ее подмастерья, да и то поодиночке, а в Л. ее подхватили ученики, и как только не пели: и дуэтом, и трио, и квартетом, и квинтетом, и хором... Пели и уличные музыканты! Здесь она прожила еще меньше, чем в П., и трех недель не протянула, ужасно ей было тяжело, скучно и тоскливо, и Зона вернулась домой огорченная и печальная пуще прежнего.
К третьему зятю, в Н., ее даже не посылали, поскольку оттуда пришло письмо с советом — лучше Зоне какое-то время в Н. не показываться, пока не перестанут распевать эту проклятую песенку, которая сейчас вошла в моду и начинается так: «Только-только Зона у ворот присела...»
Зона, как метко выразился почтарь и телеграфист Па-ица, по прозванию Эдисон, напоминала неверно адресованное письмо, которое блуждает из города в город и снова приходит к отправителю почерневшим от множества штемпелей с холодной официальной и безжалостной надписью: «Возвращается за ненахождением адресата...»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В ней описываются отчаянные шаги, предпринятые Замфировыми во всех направлениях, а особливо — в направлении
Мане, акции которого стали быстро повышаться
Прошел целый год с того злосчастного вечера, а Зо-нины дела все еще обстояли как нельзя хуже. Правда, языки в городе чесали меньше, но если уж обсуждали те события, то толковали их в том же духе, что и в первые дни, и по-прежнему прозой и в стихах. На прозу еще можно было как-то возразить, песню же приходилось слушать молча. Что скажешь ватаге подмастерьев, мелких торговцев или дивизионных писарей с военных складов, которые редко в какой вечер не проходили мимо их дома и не горланили у самых ворот:
Тяжко низине от ливня-потока, Девушке тяжко ходить одиноко!
Так прошел целый год — целый век для Зоны, на которую вся родня смотрела косо; даже свояки, давно уже не имевшие доступа в дом Замфира, и те ее чурались и готовы были от нее отречься. А уж каково Зоне и тем, кто навещал Замфировых, говорить нечего! Сколько наставлений и упреков наглоталась Зона за этот год — знает только она! Отец с ней почти не разговаривал, а тетки лучше бы молчали, стоило им открыть рот, как они тут же начинали бередить рану своими причитаниями: дескать, и они были девушками, и они влюблялись, но такого никогда не случалось, чтобы кто-нибудь, к стыду всей семьи Замфировых, остался в старых девах в доме, где в счастливые времена в пятнадцать лет выскакивали замуж! Или — посмотрят украдкой, смеряют взглядом с головы до пят, покачают озабоченно головой и горестно прошепчут: «Вот беда!», или губами зачмо-
кают. Зона все это, разумеется, видит и слышит, тяжко ей, плачет целыми днями...
Только мать, Ташана, все так же ласкова с дочерью, уверяет ее, что все это пустяки, хотя украдкой поглядывает на нее жалостливо и плачет тайком. Дни и ночи проходят словно в каком-то кошмаре; днем одолевают мрачные думы, ночью страшные сны черными красками рисуют будущее Зоны. По ночам Ташана часто подолгу не может сомкнуть глаз, все думает о Зоне, а когда и засыпает, мрачные мысли навевают дурные сны. Приснилось как-то Таша-не, что ее Зона стала ученой, она уже не такая красивая, но ученая — все на свете знает и даже очки носит. Диву дается Ташана, откуда дочь ее все знает, где всему научилась? Говорит по-французски, по-немецки, знает греческий. Посещает господские дома, настраивает клавесины, играет по какой-то большой книге и получает за это деньги; учит господских детей говорить по-французски и отовсюду приносит большие деньги и складывает их в кучу. Утром уходит, вечером приходит. Нет прежних буйных кудрей, нет роскошной длинной косы, волосы посеклись, выпали, коса стала жиденькой, куцей, чуть побольше мышиного хвоста, потом не стало и ее. Отрезала косу Зона, постриглась, и на взлохмаченной голове у нее мужская шляпа (ни дать ни взять — всем известная мадемуазель Дангулем, которая дает уроки французского языка). Ташана крестится, утирает слезы и спрашивает: «Что ты, дитятко, сделала? Какой позор! Зачем отрезала косу? Кто тебя такую без косы возьмет?!» А Зона отвечает: «Ах, мама, не суйся не в свое дело, это мне-то замуж выходить?! Зачем? Мне и так неплохо!» — «Ах, горюшко,— причитает Ташана,— неужто и вправду в девках хочешь остаться?!» — «Может, и выйду за кого,— отвечает Зона,— мне не к спеху! Время есть, мама! Для чего зарабатываю деньги, коплю? На приданое, мама! Вот, может, найдется жених... выйду за этого, с позволения сказать, эфенди, агента страхового общества Исидора... а может, просто останусь в девушках... Разве я одна такая буду?»
Никогда Ташана не была еще такой грустной и подавленной, как после этого сна. Весь день перед ней, как живая, стояла мадемуазель Дангулем, известная в городе учительница (добивавшаяся особым методом легкого и быстрого усвоения французского языка), которую часто можно было встретить на главной улице, с баснями Лафонтена под мышкой.
На другой день Ташана позвала Уранию и Калиопу, решившись еще один, последний раз попытать счастья
в домах Мане и Манулача. и попросила Уранию пойти к Мане, а Калиопу к Манулачу и потребовать у них прямого ответа — каковы их намерения насчет девушки, а там — будь что будет! Тетки ушли и вернулись с печальными вестями: в доме Мане Урании сказали, что подозревают Манулача, а Калиопе в доме Манулачей — что подозревают Мане...
* * *
Все это делалось если и не с одобрения, то, во всяком случае, с ведома хаджи Замфира. «Ах, будь сейчас доброе старое турецкое время,— вздыхал старый Замфир,— когда я после паши и владыки был первым человеком,— все шло бы по-другому». Но теперь кичливому и богатому хаджи ничего не осталось, кроме как, поборов свое самолюбие, постараться самому отыскать лекарство против этой беды и незадачи. И покуда малодушные женщины впадали в отчаяние, полагая, что все погибло, он, как человек сильный, уравновешенный и опытный, считал, что потеряно далеко не все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42