Тишина. Хаджи разглядывает мастерскую и время от времени выражает свое удивление или удовольствие, а Мане трудится и в то же время украдкой, искоса поглядывает на Замфира. Оба хитрят, морочат друг друга, пока взгляды их ненароком не встречаются.
— Ах-ах-ах! — зевает Замфир и спрашивает: — Сколько ты, Мане, заплатил за эту вертгеймовскую кассу?
— За которую? За эту, что побольше, или за те, маленькие?
— О! Да у тебя их целых три? — удивляется Замфир и только сейчас замечает у себя за спиной большой несгораемый шкаф.
— За большой, двухъярусный — шестьсот, а за маленькие — по двести пятьдесят.
— Молодец! — хвалит его Замфир.— Дожили и до того, что у нашего парня три кассы.
Манча объясняет, что они ему нужны для хранения драгоценностей. Их у него много, и он не может таскать их каждый вечер домой, а по утрам приносить обратно в замшелых кошелях, как это делали в былые времена старые мастера.
— Эх,— говорит Замфир,— куда тем старым равняться с тобой — Те делали пуговички да перстеньки, а ты золотых дел мастер, ювелир, можно сказать! — нахваливает его Замфир.
Они долго разговаривают о слугах, подмастерьях и выручке, пока в лавку не входят две крестьянки, одна постарше, другая совсем еще молоденькая.
— Что желаете? — спрашивает их Мане.
— Я-то ничего покупать не собираюсь, с ней вот пришла... мы из одного села... соседи... Она купить хочет... впервой ей, потому и стыдится...— говорит старшая и указывает на подругу, которая, зажав в кулаке деньги, как вошла, так и стала на пороге, тараща глаза на Мане.
— Чего тебе? Что ты хочешь купить?
— Да я хочу... мне серебряные усики нужны... Ахти,— спохватывается девушка,— не то я сказала... Мне нужны... Я бы купила...— сконфуженно лепечет она, закрыв ладонями вспыхнувшие щеки,— серебряный нару-чень,
— Это можно,— вмешался старый Замфир с веселой улыбкой.— Это у него есть. Браслеты продаются, а усы так, без денег, даются,— продолжает он по-отечески ласково и, поглядывая на покупательницу, уже собирается расспросить, из какого они села и какой семьи, но сдерживается, вспомнив, что он в мастерской у Мане.
Девушки, заплатив за покупку, уходят. И они снова остаются одни.
И снова наступает пауза.
— Эх! — прерывает ее хаджи Замфир,— больно народ испортился! И деревня развратилась! Ни тебе стыдливости, ни скромности, как в былые времена!..
— Да просто оговорилась девочка...
— «Девочка»... а какая языкатая и что покупает? Ты ее знаешь?
— Ее? Нет, не знаю, хаджи...
— Золотых дел мастер, да чтоб сельских девчонок не знал?! — подтрунивает Замфир.— Да тут ничего плохого и нет... Только... сдается мне... для тебя, пожалуй, не подойдет!.. Ты еще неискушенный, любишь языком почесать, а другой слушает и думает — правда... Слушают ученики, а это непорядок. Худая молва про мастера идет!.. Ничего дурного, а непорядок!.. А будь у тебя хозяйка — статья уж совсем иная! Тут уж все было бы чин-чином, но и тогда перед учениками — ни-ни!.. А ты что делаешь? Губишь попусту свою молодость и красоту... Время идет... Пора уж тебе женой обзавестись... Матери и сейчас уже трудно за хозяйством уследить... Мать пожалеть надо, сынок!
— Да я женюсь...
— Чего же ты ждешь?.. Деньги тебе нужны, приданое?
— Нет, чорбаджи, девушка мне нужна!.. «Приданое»... Какое в Нише приданое? Что мне дадут в приданое? Кулек каленых орехов?
— Почему каленых орехов? Есть такие, что и деньги бы дали! Скажи-ка лучше — ты сватался?
— Сам-то не сватался, но...
— К кому ты сватался, кто тебе отказал? Есть ли у нас в городе такой человек?
— Как тебе сказать, хаджи!.. Молва обо мне худая: и охотник-де я, и развратник, и кутила, и картежник... выходит, вроде самый никудышный в городе человек среди торговцев и мастеров!.. Так как же я могу к кому-нибудь посвататься, если наверняка знаю, что мне девушку не отдадут?
— А почему не попросишь достойного, уважаемого человека?.. У отца твоего друзей было не перечесть, а ты ворон ловишь, губишь свою молодость с деревенскими девками!.. Мы ведь с твоим отцом жили как братья. Вот и пришел бы ко мне, попросил бы меня, значит, сосватать тебе какую купеческую дочку... Так не пришел же!..
— Не пришел,— отозвался Мане, протягивая Замфиру починенный мундштук.
— У меня, Мане, нет сына. Отец твой Джорджия мне тебя завещал,— знает об этом один бог да черная земля Горицы, что покрыла твоего отца. Отныне чорбаджи или хаджи меня не величай, зови отцом... Отец я тебе, потому что ты мне завещан... Если хочешь жениться, только скажи... Понятно? — заканчивает старый Замфир, прощаясь с Мане, а тот, тронутый до глубины души, целует ему руку...
* * *
Вернувшись домой, старый Замфир рассказал жене об этом разговоре, не скрыл и того, что Мане, надо надеяться, его понял и завтра или послезавтра дело наконец разрешится. А о том, что Ташана не стала делать из этого тайны для дочери, полагаю, и говорить не приходится.
Полные надежды, они, каждый день ждали, что вот-вот появится сват. Однако надежды их не сбывались. Прошла неделя, а от Мане не было ни слуху ни духу. И это несмотря на то, что Замфир через надежного человека передал, что в день обручения даст в приданое Зоне пятьсот дукатов.
Мане был счастлив и доволен разговором со старым Замфиром, он все отлично понял и все-таки не сделал ни шага навстречу желаниям хаджи. Он хорошо знал старого деспота, знал, что у себя в доме он владыка, как скажет, так тому и быть, а что прикажет — будет выполнено. Но он ничего не хотел получать насильно. Его не интересовало, что о нем думают и как к нему относятся родители девушки,— его волновало и мучило, что думает и говорит о нем сама Зона — и за спиной и в глаза. И он вовсе не хотел, чтобы она вышла за него, боясь отца, как послушная дочь, запуганная, по принуждению. Потому Мане и проявил холодность, сдержанность и не давал ответа.
Это сильно подействовало на всех обитателей дома хаджи Замфира, особенно на Зону. Она казалась совсем убитой: неизменно грустная, хмурая и красивая, точно наступающая осень. Как пожелтелые листья, сорвавшиеся с веток, опадали одна за другой ее надежды. Зону охватило тяжелое, горькое раскаяние. Нагоняла тоску и тихая осенняя погода...
«Ах, какой я могла быть счастливой!» — думала девушка. Сидя на усыпанной осенними листьями веранде, она обрывала лепестки поздних хризантем и тихо пела:
Во саду гиацинт красовался,— На него глядеть не глядела; Над цветком соловей заливался,— А я слушать его не хотела...
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В ней рассказывается, как все получилось — ну точно как в
известной песенке, от слова до слова: «Я упрашивал девицу,
заклинал ее как бога,— прошло время, и девица заклинать
меня готова»
Евда, еще молодая и красивая, была женщиной старого закала (как сказали бы в тех краях: «старозаветная»), серьезная и полная достоинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42