об этом свидетельствовала скомпонованная им «Херувимская», которую пели лишь однажды, поскольку последовало строгое предупреждение его высокопреосвященства их преподобиям, что он всех их обреет, если в церкви еще хоть раз так запоют «Иже херувимы...». После этого пан Франтишек уже больше ничего не компоновал. И когда его в одном обществе спросили, компонует ли он что-нибудь, ответил, хоть его и не спрашивали, его язвительный земляк и коллега пан Цибулька: «Да, пан Франтишек компонует и сейчас, беспрестанно компонует содовую воду с вином, и эта композиция у него получается наилучшим образом!..»
И как бы это ни было обидно и оскорбительно, к сожалению, это была истинная правда. Впрочем, ныне пан уже ничего не компонует, даже содовую с вином, а пьет натуральное вино, каким его создал бог. Сейчас он неизменный член цыганского оркестра. Раньше играл на скрипке, теперь уже не может: руки дрожат, что, кстати говоря,— как он уверяет,— наследственная фамильная болезнь. И он, который давал скрипичные концерты, исполнял фантазию Паганини «Моисей», сейчас трубит в побитую, измятую трубу, которую увидишь или найдешь разве где-нибудь под бильярдом, да и то в сезон плебейских балов, когда начинается сведение счетов или, попросту говоря, когда мясники схватываются из-за дам с кузнецами или слесарями, а полиция во главе с квартальным, прибыв на место происшествия, вопит: «Закрываем! Дамы, пройдите назад; господа, пройдите вперед!..» Так пан Франтишек начал с концертных выступлений, а кончил в цыганском оркестре, где своими белесыми ресницами составляет удивительный контраст смуглым лицам цыган. Впрочем, он чувствует себя среди них хорошо, и цыгане любят и почитают его (зовут его пан Беляк), они не легко бы с ним расстались, если бы даже он и захотел; во-первых, он единственный в оркестре консерваторец, а во-вторых, дает им деньги на хранение или взаймы без процентов. Пан Беляк не требует процентов с капитала, а они не отдают самого капитала... Вот таким образом добродушный чех обеспечил свое будущее: откладывает деньги на черный день, а цыгане их хранят.
После обеда улица, точно цветущий огород, запестрела парнями и девушками, разодетыми в минтаны, фу-станы, елеки и шальвары. Появились и продавцы сахарных петушков и свирелей, и лимонадчики, и продавцы кукурузных хлопьев; здесь и добродушный безвредный дурачок, без которого не обходится ни один город; над дурачком потешаются и озорничают дети, а девушки, окружив его, объясняются в любви и предлагают выбирать любую, а он опять же говорит, что любит всех и всех возьмет себе в жены.
Начинаются танцы. Сплясали несколько коло: «Кри-ву баньку», «Бербатовское», «Тедено» и «Запланьку»; заводили попеременно первые парни околотка. Мане дал цыганам динар, огородник Нацко и другие — по стопара-цу. Рядом — качели, и тут народу — не протолкнешься. Качаются и поют: «Чей там цветик на качелях, гайтан мой!» Те, кому надоело плясать, идут качаться, а те, что качались, вступают в коло. Попозже пришла и Зона с подружкой Геной Кривокапской — точь-в-точь как три-четыре года назад, когда они были детьми, только сейчас Зону сопровождает служанка Васка. Стали рядышком, смотрят, как люди танцуют. Зона смотрит на всю эту веселую кутерьму с равнодушным, усталым, чуть насмешливым и скучающим видом.
Цыгане заиграли любимую Манину «Потрясульку». Взяв за руку, Мане повел в круг свою соседку, молоденькую, хорошенькую беднячку Калину, которая своему мужу не принесет в приданое ничего, кроме двух новых ряден, двух подушек, да еще чистую душу и рабскую преданность. Танцуют. Калина весела, сияет от счастья — румянец заливает все лицо, в больших черных глазах блестят слезы радости...
— Ого-го, до чего ладная пара!.. Ух ты! Точно синий гиацинт с нарциссом! — сыплются восклицания зрителей. И все смотрят только на Мане и Калину, смотрят с удовольствием, с дружеской улыбкой на лице, словно на что-то родное, милое сердцу.
Зоне обидно. Только она смотрит, зевая, в другую сторону. Досадно ей... Не нужен ей этот Мане; никогда не быть ему ее мужем, но она не в силах вынести, что кто-то в ее присутствии смеет привлечь взгляды к себе, а тем более Манины взгляды! Зона не собиралась плясать, но, видя, как счастлива Калина, как она, танцуя,
зарумянилась и утирает пот шелковым платочком, гордая девушка тоже захотела войти в коло, хотя она и дочь чорбаджи и ее будут срамить, когда она придет домой. Впрочем, можно попросить служанку Васку, чтобы она ничего не говорила. И Васка обещает, уверяя, что скорей умрет, чем скажет хоть слово, клянется здоровьем своего жениха, гончара Гмитраче!..
Заиграли «Йелку -тюремщицу», красивое коло, настоящую хороводную пляску, которую сопровождает песня. «Йелку-тюремшицу» Зона очень любила, и самый танец, и еще больше полную грусти и прелести песню, которая так много* говорила ее сердцу. И, взяв Гену за руку, она вошла в круг танцующих. Цыгане играют, и все поют:
Мать, оставь меня в покое, Не пойду ни за кого я, Кроме Раде-пастушка, Кроме Раде-пастушка, Что из нашей из деревни!
Тюремщица-злюка! Закружи нас, ну-ка! Подбери мне пару! Дай-ка, Йелка, жару!
Песня ненадолго умолкает, но пляска продолжается, берет размах, становится бешеной; слышно, как звенят мониста и дукаты, стучат туфельки, ботиночки, шуршат шелковые шальвары, а запах розового масла разносится по всей улице и окутывает, точно туман землю, мирных зрителей.
И снова звучит песня:
Не пойду ни за кого я, Кроме Раде-пастушка, Кроме Раде-пастушка — Пастушка, ох, молодого!
Тюремщица -злюка! Закружи нас, ну-ка! Подбери мне пару! Дай-ка, Йелка, жару!
Снова умолкает песня, но цыгане играют, и танец продолжается. Мане стоит в сторонке и смотрит на танцующих. Смотрит на Зону, видит ее шелковые шальвары, легкие туфельки; слышит шуршанье шелка, до него доносится ее дыхание, смешанное с запахом розового масла Казанлыка, и не выдерживает! И только цыгане собрались кончать, он дал им знак играть еще и вступил в коло слева от Зоны. Зона лишь окинула его презрительным взглядом, подмигнула служанке, и Васка тотчас отделила ее от Манчи. Больше Зона ни разу не посмотрела на Манчу, танцуе , а сама глаз не спускает с Манулача, сына чорбаджи Ранджела, когда же Манча оказался напротив нее, глаза опустила и только губки надула...
К горлу Манчи подкатил клубок, в висках стучит, во рту стало сухо и горько. Едва дождавшись, когда цыгане перестали играть и танец окончился, Мане зашел в чьи-то ворота и утер со лба пот. И тут же поклялся, что больше не станет танцевать рядом с Зоной, да этого и не требовалось — Зона вышла из хоровода и только смотрела.
Когда заиграли «Нишевлянку», Манча встал рядом с Калиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
И как бы это ни было обидно и оскорбительно, к сожалению, это была истинная правда. Впрочем, ныне пан уже ничего не компонует, даже содовую с вином, а пьет натуральное вино, каким его создал бог. Сейчас он неизменный член цыганского оркестра. Раньше играл на скрипке, теперь уже не может: руки дрожат, что, кстати говоря,— как он уверяет,— наследственная фамильная болезнь. И он, который давал скрипичные концерты, исполнял фантазию Паганини «Моисей», сейчас трубит в побитую, измятую трубу, которую увидишь или найдешь разве где-нибудь под бильярдом, да и то в сезон плебейских балов, когда начинается сведение счетов или, попросту говоря, когда мясники схватываются из-за дам с кузнецами или слесарями, а полиция во главе с квартальным, прибыв на место происшествия, вопит: «Закрываем! Дамы, пройдите назад; господа, пройдите вперед!..» Так пан Франтишек начал с концертных выступлений, а кончил в цыганском оркестре, где своими белесыми ресницами составляет удивительный контраст смуглым лицам цыган. Впрочем, он чувствует себя среди них хорошо, и цыгане любят и почитают его (зовут его пан Беляк), они не легко бы с ним расстались, если бы даже он и захотел; во-первых, он единственный в оркестре консерваторец, а во-вторых, дает им деньги на хранение или взаймы без процентов. Пан Беляк не требует процентов с капитала, а они не отдают самого капитала... Вот таким образом добродушный чех обеспечил свое будущее: откладывает деньги на черный день, а цыгане их хранят.
После обеда улица, точно цветущий огород, запестрела парнями и девушками, разодетыми в минтаны, фу-станы, елеки и шальвары. Появились и продавцы сахарных петушков и свирелей, и лимонадчики, и продавцы кукурузных хлопьев; здесь и добродушный безвредный дурачок, без которого не обходится ни один город; над дурачком потешаются и озорничают дети, а девушки, окружив его, объясняются в любви и предлагают выбирать любую, а он опять же говорит, что любит всех и всех возьмет себе в жены.
Начинаются танцы. Сплясали несколько коло: «Кри-ву баньку», «Бербатовское», «Тедено» и «Запланьку»; заводили попеременно первые парни околотка. Мане дал цыганам динар, огородник Нацко и другие — по стопара-цу. Рядом — качели, и тут народу — не протолкнешься. Качаются и поют: «Чей там цветик на качелях, гайтан мой!» Те, кому надоело плясать, идут качаться, а те, что качались, вступают в коло. Попозже пришла и Зона с подружкой Геной Кривокапской — точь-в-точь как три-четыре года назад, когда они были детьми, только сейчас Зону сопровождает служанка Васка. Стали рядышком, смотрят, как люди танцуют. Зона смотрит на всю эту веселую кутерьму с равнодушным, усталым, чуть насмешливым и скучающим видом.
Цыгане заиграли любимую Манину «Потрясульку». Взяв за руку, Мане повел в круг свою соседку, молоденькую, хорошенькую беднячку Калину, которая своему мужу не принесет в приданое ничего, кроме двух новых ряден, двух подушек, да еще чистую душу и рабскую преданность. Танцуют. Калина весела, сияет от счастья — румянец заливает все лицо, в больших черных глазах блестят слезы радости...
— Ого-го, до чего ладная пара!.. Ух ты! Точно синий гиацинт с нарциссом! — сыплются восклицания зрителей. И все смотрят только на Мане и Калину, смотрят с удовольствием, с дружеской улыбкой на лице, словно на что-то родное, милое сердцу.
Зоне обидно. Только она смотрит, зевая, в другую сторону. Досадно ей... Не нужен ей этот Мане; никогда не быть ему ее мужем, но она не в силах вынести, что кто-то в ее присутствии смеет привлечь взгляды к себе, а тем более Манины взгляды! Зона не собиралась плясать, но, видя, как счастлива Калина, как она, танцуя,
зарумянилась и утирает пот шелковым платочком, гордая девушка тоже захотела войти в коло, хотя она и дочь чорбаджи и ее будут срамить, когда она придет домой. Впрочем, можно попросить служанку Васку, чтобы она ничего не говорила. И Васка обещает, уверяя, что скорей умрет, чем скажет хоть слово, клянется здоровьем своего жениха, гончара Гмитраче!..
Заиграли «Йелку -тюремщицу», красивое коло, настоящую хороводную пляску, которую сопровождает песня. «Йелку-тюремшицу» Зона очень любила, и самый танец, и еще больше полную грусти и прелести песню, которая так много* говорила ее сердцу. И, взяв Гену за руку, она вошла в круг танцующих. Цыгане играют, и все поют:
Мать, оставь меня в покое, Не пойду ни за кого я, Кроме Раде-пастушка, Кроме Раде-пастушка, Что из нашей из деревни!
Тюремщица-злюка! Закружи нас, ну-ка! Подбери мне пару! Дай-ка, Йелка, жару!
Песня ненадолго умолкает, но пляска продолжается, берет размах, становится бешеной; слышно, как звенят мониста и дукаты, стучат туфельки, ботиночки, шуршат шелковые шальвары, а запах розового масла разносится по всей улице и окутывает, точно туман землю, мирных зрителей.
И снова звучит песня:
Не пойду ни за кого я, Кроме Раде-пастушка, Кроме Раде-пастушка — Пастушка, ох, молодого!
Тюремщица -злюка! Закружи нас, ну-ка! Подбери мне пару! Дай-ка, Йелка, жару!
Снова умолкает песня, но цыгане играют, и танец продолжается. Мане стоит в сторонке и смотрит на танцующих. Смотрит на Зону, видит ее шелковые шальвары, легкие туфельки; слышит шуршанье шелка, до него доносится ее дыхание, смешанное с запахом розового масла Казанлыка, и не выдерживает! И только цыгане собрались кончать, он дал им знак играть еще и вступил в коло слева от Зоны. Зона лишь окинула его презрительным взглядом, подмигнула служанке, и Васка тотчас отделила ее от Манчи. Больше Зона ни разу не посмотрела на Манчу, танцуе , а сама глаз не спускает с Манулача, сына чорбаджи Ранджела, когда же Манча оказался напротив нее, глаза опустила и только губки надула...
К горлу Манчи подкатил клубок, в висках стучит, во рту стало сухо и горько. Едва дождавшись, когда цыгане перестали играть и танец окончился, Мане зашел в чьи-то ворота и утер со лба пот. И тут же поклялся, что больше не станет танцевать рядом с Зоной, да этого и не требовалось — Зона вышла из хоровода и только смотрела.
Когда заиграли «Нишевлянку», Манча встал рядом с Калиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42