Эх, мать честная! Вот до чего дошло!..
— Какие времена наступают, братец Таско, храни бог! Такого позора в старину никогда еще не случалось! Нет!
— Как — нет? Было! Было, конечно, но только не в такой мере! Помнишь, много с тех пор воды утекло, что выкинул Вачин Мича, когда влюбился в певичку Джульзефу. Барином называли! Оставил отца с матерью, магазин, торговлю и подался с цыганами бродить по белу свету... До сих пор, говорят, жив. Рассказывали наши купцы, что ездили по торговым делам, будто встретили его где-то там, за Салониками. В цыганском оркестре играет на зурне, а та цыганка ему жена. Дала коленкой под зад первому мужу — цыгану и вышла за Мичу. Познакомились с ним, разумеется. Так хорошо вспоминает о нашем городе! «Эх, что ты наделал, Мича!» — говорят ему наши. «А что было делать? Судьба! От веры своей не отказался, но вот стал, говорит, цыганом. И дети есть!»
— Я рассказал тебе про все про это,— закончил братец Таско,— чтоб ты, Евда, знала: неправда, будто в старину такого позора не случалось. Случалось! Но только раз в сто лет, а ныне уж больно часто.
— Потому, Таско, я тебя и позвала, помоги! Понимаешь, каково мне... Я женщина, вдова, всюду поспеть не могу, и негоже мне, не к лицу... Не знаю, о чем говорят в городе... Вот ты и расспроси, разузнай о моем Мане. Страшно мне! Сказал, что готов жениться, а сейчас, когда дошло до дела, в кусты! Вот и разведай, уж не какая ли шлюха... Беда, ежели так. Что тогда делать?!
— Ладно, наберись терпения, Евда,— сказал чорбаджи Таско,— через денек-другой зайду. Через день-другой — я тут!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
в которой читатель после тщетного и бесполезного чтения предыдущих пяти глав доберется до сути дела, ради чего этот роман, собственно, и написан, а именно: впервые окажутся вместе мастер Мане и Зона Замфирова
Зона знала, что она хороша, можно сказать, настоящая красавица. Говорили о том и зеркало — а она, как всякая молодая девушка, охотно и часто смотрелась в него,— и взгляды, встречающие и провожающие ее, и песенки, в которых прямо поминалось ее имя или содержался прозрачный намек на ее красоту. И Зона, что вполне естественно, весьма этим гордилась. Но все-таки иной раз была не прочь ответить на взгляд взглядом. Особое удовольствие ей доставляло подбодрить кого-то, вселить надежду, свести с ума, а потом отвергнуть. Однако подобно тому, как для многих известных нам великих завоевателей, избалованных победами, не имело никакой цены то, что, так сказать, уже попрано ими, а манили и пробуждали жажду новой победы еще не покоренные, гордо сопротивляющиеся края,— так и красавицу Зону не интересовали те, кому она уже вскружила голову и над кем одержала победу. Ее волновали молодые люди, равнодушно проходящие мимо и не провожающие ее взглядом. Поэтому не удивительно, что мастер Мане, Ухарь по прозванию, должен был войти в эту повесть хотя бы эпизодическим персонажем. А то что Мане вышел в конце концов в главные герои, принимая во внимание уже известные вам черты характера Зоны, явилось естественным и логичным следствием его нрава и, так сказать, его любовной тактики, в чем вы позднее преотличнейшим образом убедитесь при внимательном чтении.
Мане знал Зону еще зеленым подростком, сопливой девчонкой, и Зона помнила его тоже с тех пор. Была она в то время худосочным, масластым, долговязым подростком, с худыми длинными руками, длинным лицом, большим ртом, короче говоря: обычная девчонка, о которой не скажешь — станет ли она красивой или уродливой, и уж, во всяком случае, никто не станет спорить и уверять, что со временем из нее вырастет настоящая красавица.
Рядом с мастерской Мане, той, первой, описанной в первой главе, в которую мастер Мане ловко, подобно сальтоморталисту, впрыгивал, была лавка халвичника Амета. Каждое утро по дороге в школу Зона забегала туда и покупала льняной халвы на грош и за марьяш горячий кренделек, в который и клала халву. Увидав Зону, Мане обычно вытягивал шею из окна своей мастерской, точно гусак сквозь перекладины гусиного хлева, окликал девочку, как принято окликать ребят, и обязательно справлялся о ее старшей сестре Коста-динке, первой красавице в городе, которая уже заневестилась.
— Зона, что делает старшая сестрица Костадинка? — спрашивал он обычно.
— Ничего! — сердито отвечала Зона, сдавливая халву крендельком.
— Как так ничего?! Впрочем, зачем ей работать, если она дочь чорбаджи!..
— А что т-т-т-тебе до нее? Ты-ты-ты-ты-то почему все о ней спра-а-ашиваешь? — заикаясь, лепетала Зона, готовая заплакать от огорчения.
— Эх, девонька! Уж очень она мне нравится... А ты ей, Зона, покупаешь халву?
— Нет! — рубила Зона сердито.
— Впрочем, зачем ей халва, когда у нее губы и без халвы сладкие и вкусные!
А Зона только молча надует губы и стоит, как свечка, составив ноги, не в силах сразу двинуться с места.
— Кланяйся сестрице Костадинке! А может, отнесешь ей гостинец от меня? Амет! Отрежь-ка на два гроша льняной халвицы.
Девочка сердито отворачивалась и, ничего не говоря, уходила. А когда Манча окликал ее, чтоб дать ей халву, Зона, оглянувшись, показывала ему язык и убегала в школу.
* * *
В двенадцать лет со школой было покончено, и с тех пор Зона сидела дома. Проучилась она три класса, только начала ходить в четвертый, как чорбаджи Замфиру взбрело вдруг в голову забрать дочь из школы. Не дал ей доучиться. А когда кто-нибудь упоминал о «высшей школе», что, дескать, хорошо было бы, раз ему бог дал всего вдоволь, послать Зону в Белград, он принимался выколачивать трубку — первый признак того, что он сердит, поднимал глаза и взглядом пресекал дальнейшие разговоры, а порой
даже кричалГПонятно, что никто не смел и заикнуться об этом...
— Что, что? — спрашивал чорбаджи Замфир, подняв свои густые брови под феску.— Ослы, девочку отдавать в ученье?!. Это еще что за обычай? Совсем обалдели? Что? Вы как? А? Чтоб она болтала по-немецки, выучила австрийский букварь, читала бы книги и получала письма от всяких прощелыг офицеров, инженеров да чиновников?!! Этого вы хотите?! Нет! Покуда я жив... этому не бывать — дудки!
Так говорил хаджи Замфир.
И был прав! Неспроста он это говорил. Как мудрый, многоопытный муж, он считал, что человек должен учиться на несчастье другого. А как раз в те дни дочь одного купца, кончившая два года тому назад школу, была поймана на том, что, вырвав листок из тетрадки, написала письмо некоему чиновнику, в кондуите которого стояло: «...рассеян и для составления бумаг не годен», письмо следующего содержания: «Зачем ты мне пишешь о любви, и я жажду и хочу любить, но только после венца, не то отец меня убьет».
Узнав об этом, хаджи Замфир тотчас взял свою дочь из школы.
Но хотя у хаджи Замфира и были строгие и, так сказать, несовременные взгляды на школу и образование женской половины рода человеческого, он не находил ничего предосудительного в том, если его любимица Зона в воскресенье сходит с подружками на угол, к трактиру Калоферлии или к Бит-рынку, где танцуют коло, а на масленую в чей-нибудь двор или просторный тупик, где стоят качели, на которых, обнявшись, качаются парень и девушка, а остальные поют:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Какие времена наступают, братец Таско, храни бог! Такого позора в старину никогда еще не случалось! Нет!
— Как — нет? Было! Было, конечно, но только не в такой мере! Помнишь, много с тех пор воды утекло, что выкинул Вачин Мича, когда влюбился в певичку Джульзефу. Барином называли! Оставил отца с матерью, магазин, торговлю и подался с цыганами бродить по белу свету... До сих пор, говорят, жив. Рассказывали наши купцы, что ездили по торговым делам, будто встретили его где-то там, за Салониками. В цыганском оркестре играет на зурне, а та цыганка ему жена. Дала коленкой под зад первому мужу — цыгану и вышла за Мичу. Познакомились с ним, разумеется. Так хорошо вспоминает о нашем городе! «Эх, что ты наделал, Мича!» — говорят ему наши. «А что было делать? Судьба! От веры своей не отказался, но вот стал, говорит, цыганом. И дети есть!»
— Я рассказал тебе про все про это,— закончил братец Таско,— чтоб ты, Евда, знала: неправда, будто в старину такого позора не случалось. Случалось! Но только раз в сто лет, а ныне уж больно часто.
— Потому, Таско, я тебя и позвала, помоги! Понимаешь, каково мне... Я женщина, вдова, всюду поспеть не могу, и негоже мне, не к лицу... Не знаю, о чем говорят в городе... Вот ты и расспроси, разузнай о моем Мане. Страшно мне! Сказал, что готов жениться, а сейчас, когда дошло до дела, в кусты! Вот и разведай, уж не какая ли шлюха... Беда, ежели так. Что тогда делать?!
— Ладно, наберись терпения, Евда,— сказал чорбаджи Таско,— через денек-другой зайду. Через день-другой — я тут!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
в которой читатель после тщетного и бесполезного чтения предыдущих пяти глав доберется до сути дела, ради чего этот роман, собственно, и написан, а именно: впервые окажутся вместе мастер Мане и Зона Замфирова
Зона знала, что она хороша, можно сказать, настоящая красавица. Говорили о том и зеркало — а она, как всякая молодая девушка, охотно и часто смотрелась в него,— и взгляды, встречающие и провожающие ее, и песенки, в которых прямо поминалось ее имя или содержался прозрачный намек на ее красоту. И Зона, что вполне естественно, весьма этим гордилась. Но все-таки иной раз была не прочь ответить на взгляд взглядом. Особое удовольствие ей доставляло подбодрить кого-то, вселить надежду, свести с ума, а потом отвергнуть. Однако подобно тому, как для многих известных нам великих завоевателей, избалованных победами, не имело никакой цены то, что, так сказать, уже попрано ими, а манили и пробуждали жажду новой победы еще не покоренные, гордо сопротивляющиеся края,— так и красавицу Зону не интересовали те, кому она уже вскружила голову и над кем одержала победу. Ее волновали молодые люди, равнодушно проходящие мимо и не провожающие ее взглядом. Поэтому не удивительно, что мастер Мане, Ухарь по прозванию, должен был войти в эту повесть хотя бы эпизодическим персонажем. А то что Мане вышел в конце концов в главные герои, принимая во внимание уже известные вам черты характера Зоны, явилось естественным и логичным следствием его нрава и, так сказать, его любовной тактики, в чем вы позднее преотличнейшим образом убедитесь при внимательном чтении.
Мане знал Зону еще зеленым подростком, сопливой девчонкой, и Зона помнила его тоже с тех пор. Была она в то время худосочным, масластым, долговязым подростком, с худыми длинными руками, длинным лицом, большим ртом, короче говоря: обычная девчонка, о которой не скажешь — станет ли она красивой или уродливой, и уж, во всяком случае, никто не станет спорить и уверять, что со временем из нее вырастет настоящая красавица.
Рядом с мастерской Мане, той, первой, описанной в первой главе, в которую мастер Мане ловко, подобно сальтоморталисту, впрыгивал, была лавка халвичника Амета. Каждое утро по дороге в школу Зона забегала туда и покупала льняной халвы на грош и за марьяш горячий кренделек, в который и клала халву. Увидав Зону, Мане обычно вытягивал шею из окна своей мастерской, точно гусак сквозь перекладины гусиного хлева, окликал девочку, как принято окликать ребят, и обязательно справлялся о ее старшей сестре Коста-динке, первой красавице в городе, которая уже заневестилась.
— Зона, что делает старшая сестрица Костадинка? — спрашивал он обычно.
— Ничего! — сердито отвечала Зона, сдавливая халву крендельком.
— Как так ничего?! Впрочем, зачем ей работать, если она дочь чорбаджи!..
— А что т-т-т-тебе до нее? Ты-ты-ты-ты-то почему все о ней спра-а-ашиваешь? — заикаясь, лепетала Зона, готовая заплакать от огорчения.
— Эх, девонька! Уж очень она мне нравится... А ты ей, Зона, покупаешь халву?
— Нет! — рубила Зона сердито.
— Впрочем, зачем ей халва, когда у нее губы и без халвы сладкие и вкусные!
А Зона только молча надует губы и стоит, как свечка, составив ноги, не в силах сразу двинуться с места.
— Кланяйся сестрице Костадинке! А может, отнесешь ей гостинец от меня? Амет! Отрежь-ка на два гроша льняной халвицы.
Девочка сердито отворачивалась и, ничего не говоря, уходила. А когда Манча окликал ее, чтоб дать ей халву, Зона, оглянувшись, показывала ему язык и убегала в школу.
* * *
В двенадцать лет со школой было покончено, и с тех пор Зона сидела дома. Проучилась она три класса, только начала ходить в четвертый, как чорбаджи Замфиру взбрело вдруг в голову забрать дочь из школы. Не дал ей доучиться. А когда кто-нибудь упоминал о «высшей школе», что, дескать, хорошо было бы, раз ему бог дал всего вдоволь, послать Зону в Белград, он принимался выколачивать трубку — первый признак того, что он сердит, поднимал глаза и взглядом пресекал дальнейшие разговоры, а порой
даже кричалГПонятно, что никто не смел и заикнуться об этом...
— Что, что? — спрашивал чорбаджи Замфир, подняв свои густые брови под феску.— Ослы, девочку отдавать в ученье?!. Это еще что за обычай? Совсем обалдели? Что? Вы как? А? Чтоб она болтала по-немецки, выучила австрийский букварь, читала бы книги и получала письма от всяких прощелыг офицеров, инженеров да чиновников?!! Этого вы хотите?! Нет! Покуда я жив... этому не бывать — дудки!
Так говорил хаджи Замфир.
И был прав! Неспроста он это говорил. Как мудрый, многоопытный муж, он считал, что человек должен учиться на несчастье другого. А как раз в те дни дочь одного купца, кончившая два года тому назад школу, была поймана на том, что, вырвав листок из тетрадки, написала письмо некоему чиновнику, в кондуите которого стояло: «...рассеян и для составления бумаг не годен», письмо следующего содержания: «Зачем ты мне пишешь о любви, и я жажду и хочу любить, но только после венца, не то отец меня убьет».
Узнав об этом, хаджи Замфир тотчас взял свою дочь из школы.
Но хотя у хаджи Замфира и были строгие и, так сказать, несовременные взгляды на школу и образование женской половины рода человеческого, он не находил ничего предосудительного в том, если его любимица Зона в воскресенье сходит с подружками на угол, к трактиру Калоферлии или к Бит-рынку, где танцуют коло, а на масленую в чей-нибудь двор или просторный тупик, где стоят качели, на которых, обнявшись, качаются парень и девушка, а остальные поют:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42