А вы опять готовы уступить ей?
— Что с вами, Вазира? Ведь мы же не те люди, которые могут свои древние обычаи забывать. Достойным образом отметить рождение
нового человека, отдать дань уважения материнскому началу — это благородно... для всех времен.
— Выходит, вы тоже жаждете этого бешик-тоя? Разве у вас есть на это время?
— Ну, кто это жаждет? Если старики согласятся, мы, конечно, обойдемся без бешик-тоя. Или отложим его.
«Не обойдемся ли...», «не отложить ли...» — это все Аброр повторил и отцу.
— Аброр-джан, железо куют, пока оно горячо,— мягко говорил Агзам-ата сыну.— А когда остынет, то, сколько ни бей молотом, все зря... Бешик-той кует спаянность людскую: в нашем народе всячески почитают родителей, почитают старших. А начинается все с почитания детей, новорожденных. Сначала родители и бабушки-дедушки показывают пример, как высоко надо уважать достоинство пусть крошечного, но человека. А потом, шести лет, сажают мальчика на красиво убранного жеребенка... Ты помнишь, как тебе подарили жеребенка, сынок?
Да, Аброр этого никогда не забудет. Никакие игрушечные кони — железные, глиняные, из пластмассы, расписанные красками, с хитрыми механизмами — не заменят живого жеребенка-однолетка. И подарили ему, Аброру, еще живые тогда бабушка и дедушка. Подарили само счастье! Аброр кормил и поил жеребенка, запрягал и седлал, а когда садился верхом, чувствовал себя настоящим героем. Только потом, став постарше, узнал, в какое трудное послевоенное время был куплен ему тот жеребенок.
Дедушка с бабушкой и родители, Агзам с Ханифой, залезли тогда в долги, но все равно устроили своему мальчику незабываемый, «личный» праздник. Правда, месяца через три, когда Аброр поостыл к живой игрушке, жеребенка продали и часть долгов погасили. Но щедрость, уважительность старших к нему, малолетке, оставили в памяти неизгладимый след.
И сейчас Аброр чувствовал всю степень правоты отца, когда тот толковал о взаимно почтительных отношениях между поколениями. Их и должно ковать с самого раннего возраста.
— В бешик-тое есть еще один важный смысл, Аброр-джан,— мягко продолжал Агзам-ата. Когда-то, в годы первых выборов в Верховный Совет, его недаром сделали агитатором, умел он доносить свои мысли до самых разных людей.— Вот мы подарим отрез хорошей материи Рисолат. Это ей поддержка, даже, скажу, поощрение, чтобы она еще детей заводила: не бойся, мол, мамаша, родня тебя без помощи не оставит. И зятю сделаем хорошие подарки. Тоже помощь. И ребенку необходимые вещи надо дарить. Молодые родители, сам знаешь, очень нуждаются в поддержке. Наше государство ведь тоже дает пособие при рождении ребенка. Поощряет, значит.
Но можно ведь и через год устроить день рождения, отец, и сделать подарки.
Можно. Только это уже не бешик-той будет. Просто день рождения. Мы должны справить настоящий бешик-той. Мы с матерью пюей зарок себе давали: если Рисолат родит сына, зарежем одного из двух баранов. А Шакиру потом прикупим. Мы должны свое слово сдержать, Аброр-джан.
До поры молчавшая мать подлила масла в огонь:
— А зачем тянуть? Все колыбельное я давно приготовила. В воскресенье соберем близких родственников и посоветуемся, договоримся, кто за что из нас берется. Шакир пусть покупает коляску. А мы, старики, понесем бешик с приданым.
— Сурнай, наверное, тоже надо? — спросил Агзам.
— А как же без сурная? Сейчас рождение отмечают иные не то что сурнаем — карнайчи нанимают, у них карнай ревет!
— Праздников много, карнай да сурнай очень дорого обходятся, а нам хватит, если один сурнайчи поиграет,— сказал Агзам-ата.— Аброр, сынок, давай в это воскресенье соберем родню, а в следующее воскресенье устроим бешик-той, ладно?
Ханифа заговорила уже умиротворенно:
— Верно задумал, отаси. До того успеем и зятю купить рубашку, тюбетейку. Потом костюм поприличнее, туфли, макинтош...
— Макинтош? Плащ сам себе купит,— отрезал Аброр.— Что он, опять в жениха превратился?
— Вай, стыдно будет! Люди все несут — и пальто, и кофты, с головы до ног одевают.
И снова Агзам-ата взял сторону Аброра:
— Жена, не расходись. Груз не под силу возьмешь — позвонок сломаешь. Без плащей-макинтошей обойдется. Хватит с зятя нового костюма.
— И туфли тоже ни к чему,— сказал Аброр.
— Уж раз мы по обычаю одеваем отца новорожденного с головы до пят, как без туфель? — возразил Агзам-ата.— А макинтошей не надо. Найдем хорошие туфли, и все. Аброр-джан, как машина, исправили или еще нет?
— Завтра будет на ходу.
— Возьми тогда бумагу и карандаш. Все надо записать. С машиной все достанем быстро.
Аброр медленно встал со стула. Ханифа-хола вслед ему бросила:
— И Вазиру позови, вместе решим.
Вазира многое из их разговора слышала (дверь-то не закрывали); о том, что дальше будет, догадывалась. Когда Аброр вошел в кабинет взять карандаш, Вазира, плотно закрыв за собой дверь, тихо спросила:
— Так, уступили?
— Пробовал возражать — ничего не вышло. А буду оспаривать — обиды начнутся.
Из пачки на столе Аброр достал сигарету, взял в руки спичечный коробок. Но не закурил: дал слово Вазире в доме не курить.
— Где ваша воля, Аброр-ака? — Вазира с болью смотрела на мужа.— Вы ведь можете быть твердым как алмаз, на работе и директору не уступаете, а перед родителями гнетесь, словно ветка тала.
Аброр поморщился. Да, взглянуть со стороны — в одной руке блокнот и карандаш, в другой незажженная сигарета, на лице растерянность,— он и впрямь не мужчина с твердым характером, а... черт знает что... Хочется закурить — не смеет: обещал Вазире. Хочется сесть за стол, заняться серьезным делом, а вместо этого пойдет записывать какую-то ерунду.
— Не хочу я обижать своих стариков, Вазира. Они — гости наши, не говоря уж...— сдержанно ответил Аброр.
— Разве мы не уважаем их как гостей? А тем более как ваших родителей? Но пускай и они нас поймут... Всю суету с этим бешик-тоем они почему-то сваливают на наши головы. Нельзя же так, Аброр.
— Вазира, мы с тобой отвыкли от таких традиций и видим только их суетную сторону. Но в них есть глубокий гуманный смысл! Отец мне так хорошо это растолковал. Рациональность, рациональность... мы так прониклись этим современным понятием, что убиваем в себе живое чувство. Тут есть своего рода сверхзадача... Пойдем к ним, Вазира, ты тоже послушай. И мама звала тебя. Пойдем.
— Я не хочу ссориться с мамой. Вы ее должны убедить. До каких пор их устои будут нами управлять? Вы — член партии, интеллигент, а отыскиваете современный смысл в обычаях старины, а может, и в предрассудках.
Аброр зло чиркнул спичкой о бок коробка, закурил сигарету.
— Вы что, разве на собрании, ханум?.. Отмечать день рождения младенца — это предрассудок?.. Если пожилые люди, меня родившие, воспитавшие, просят у меня помощи, то я — коммунист, интеллигент — могу отойти в сторонку, и лишь потому, что теперь иначе отмечают день рождения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
— Что с вами, Вазира? Ведь мы же не те люди, которые могут свои древние обычаи забывать. Достойным образом отметить рождение
нового человека, отдать дань уважения материнскому началу — это благородно... для всех времен.
— Выходит, вы тоже жаждете этого бешик-тоя? Разве у вас есть на это время?
— Ну, кто это жаждет? Если старики согласятся, мы, конечно, обойдемся без бешик-тоя. Или отложим его.
«Не обойдемся ли...», «не отложить ли...» — это все Аброр повторил и отцу.
— Аброр-джан, железо куют, пока оно горячо,— мягко говорил Агзам-ата сыну.— А когда остынет, то, сколько ни бей молотом, все зря... Бешик-той кует спаянность людскую: в нашем народе всячески почитают родителей, почитают старших. А начинается все с почитания детей, новорожденных. Сначала родители и бабушки-дедушки показывают пример, как высоко надо уважать достоинство пусть крошечного, но человека. А потом, шести лет, сажают мальчика на красиво убранного жеребенка... Ты помнишь, как тебе подарили жеребенка, сынок?
Да, Аброр этого никогда не забудет. Никакие игрушечные кони — железные, глиняные, из пластмассы, расписанные красками, с хитрыми механизмами — не заменят живого жеребенка-однолетка. И подарили ему, Аброру, еще живые тогда бабушка и дедушка. Подарили само счастье! Аброр кормил и поил жеребенка, запрягал и седлал, а когда садился верхом, чувствовал себя настоящим героем. Только потом, став постарше, узнал, в какое трудное послевоенное время был куплен ему тот жеребенок.
Дедушка с бабушкой и родители, Агзам с Ханифой, залезли тогда в долги, но все равно устроили своему мальчику незабываемый, «личный» праздник. Правда, месяца через три, когда Аброр поостыл к живой игрушке, жеребенка продали и часть долгов погасили. Но щедрость, уважительность старших к нему, малолетке, оставили в памяти неизгладимый след.
И сейчас Аброр чувствовал всю степень правоты отца, когда тот толковал о взаимно почтительных отношениях между поколениями. Их и должно ковать с самого раннего возраста.
— В бешик-тое есть еще один важный смысл, Аброр-джан,— мягко продолжал Агзам-ата. Когда-то, в годы первых выборов в Верховный Совет, его недаром сделали агитатором, умел он доносить свои мысли до самых разных людей.— Вот мы подарим отрез хорошей материи Рисолат. Это ей поддержка, даже, скажу, поощрение, чтобы она еще детей заводила: не бойся, мол, мамаша, родня тебя без помощи не оставит. И зятю сделаем хорошие подарки. Тоже помощь. И ребенку необходимые вещи надо дарить. Молодые родители, сам знаешь, очень нуждаются в поддержке. Наше государство ведь тоже дает пособие при рождении ребенка. Поощряет, значит.
Но можно ведь и через год устроить день рождения, отец, и сделать подарки.
Можно. Только это уже не бешик-той будет. Просто день рождения. Мы должны справить настоящий бешик-той. Мы с матерью пюей зарок себе давали: если Рисолат родит сына, зарежем одного из двух баранов. А Шакиру потом прикупим. Мы должны свое слово сдержать, Аброр-джан.
До поры молчавшая мать подлила масла в огонь:
— А зачем тянуть? Все колыбельное я давно приготовила. В воскресенье соберем близких родственников и посоветуемся, договоримся, кто за что из нас берется. Шакир пусть покупает коляску. А мы, старики, понесем бешик с приданым.
— Сурнай, наверное, тоже надо? — спросил Агзам.
— А как же без сурная? Сейчас рождение отмечают иные не то что сурнаем — карнайчи нанимают, у них карнай ревет!
— Праздников много, карнай да сурнай очень дорого обходятся, а нам хватит, если один сурнайчи поиграет,— сказал Агзам-ата.— Аброр, сынок, давай в это воскресенье соберем родню, а в следующее воскресенье устроим бешик-той, ладно?
Ханифа заговорила уже умиротворенно:
— Верно задумал, отаси. До того успеем и зятю купить рубашку, тюбетейку. Потом костюм поприличнее, туфли, макинтош...
— Макинтош? Плащ сам себе купит,— отрезал Аброр.— Что он, опять в жениха превратился?
— Вай, стыдно будет! Люди все несут — и пальто, и кофты, с головы до ног одевают.
И снова Агзам-ата взял сторону Аброра:
— Жена, не расходись. Груз не под силу возьмешь — позвонок сломаешь. Без плащей-макинтошей обойдется. Хватит с зятя нового костюма.
— И туфли тоже ни к чему,— сказал Аброр.
— Уж раз мы по обычаю одеваем отца новорожденного с головы до пят, как без туфель? — возразил Агзам-ата.— А макинтошей не надо. Найдем хорошие туфли, и все. Аброр-джан, как машина, исправили или еще нет?
— Завтра будет на ходу.
— Возьми тогда бумагу и карандаш. Все надо записать. С машиной все достанем быстро.
Аброр медленно встал со стула. Ханифа-хола вслед ему бросила:
— И Вазиру позови, вместе решим.
Вазира многое из их разговора слышала (дверь-то не закрывали); о том, что дальше будет, догадывалась. Когда Аброр вошел в кабинет взять карандаш, Вазира, плотно закрыв за собой дверь, тихо спросила:
— Так, уступили?
— Пробовал возражать — ничего не вышло. А буду оспаривать — обиды начнутся.
Из пачки на столе Аброр достал сигарету, взял в руки спичечный коробок. Но не закурил: дал слово Вазире в доме не курить.
— Где ваша воля, Аброр-ака? — Вазира с болью смотрела на мужа.— Вы ведь можете быть твердым как алмаз, на работе и директору не уступаете, а перед родителями гнетесь, словно ветка тала.
Аброр поморщился. Да, взглянуть со стороны — в одной руке блокнот и карандаш, в другой незажженная сигарета, на лице растерянность,— он и впрямь не мужчина с твердым характером, а... черт знает что... Хочется закурить — не смеет: обещал Вазире. Хочется сесть за стол, заняться серьезным делом, а вместо этого пойдет записывать какую-то ерунду.
— Не хочу я обижать своих стариков, Вазира. Они — гости наши, не говоря уж...— сдержанно ответил Аброр.
— Разве мы не уважаем их как гостей? А тем более как ваших родителей? Но пускай и они нас поймут... Всю суету с этим бешик-тоем они почему-то сваливают на наши головы. Нельзя же так, Аброр.
— Вазира, мы с тобой отвыкли от таких традиций и видим только их суетную сторону. Но в них есть глубокий гуманный смысл! Отец мне так хорошо это растолковал. Рациональность, рациональность... мы так прониклись этим современным понятием, что убиваем в себе живое чувство. Тут есть своего рода сверхзадача... Пойдем к ним, Вазира, ты тоже послушай. И мама звала тебя. Пойдем.
— Я не хочу ссориться с мамой. Вы ее должны убедить. До каких пор их устои будут нами управлять? Вы — член партии, интеллигент, а отыскиваете современный смысл в обычаях старины, а может, и в предрассудках.
Аброр зло чиркнул спичкой о бок коробка, закурил сигарету.
— Вы что, разве на собрании, ханум?.. Отмечать день рождения младенца — это предрассудок?.. Если пожилые люди, меня родившие, воспитавшие, просят у меня помощи, то я — коммунист, интеллигент — могу отойти в сторонку, и лишь потому, что теперь иначе отмечают день рождения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81