Кто любит — женщина, друг?
Им овладела нервная дрожь. Он поднял голову. Губы, только что целовавшие Кристину, пересохли и одеревенели.
— Ты пойдешь к ним обедать?— сдавленным голосом спросил он.
Она не сразу поняла, о чем он говорит.
— Обедать?
— Ну, к этим...
— Ах, вот что! Почему ты вдруг вспомнил об этом?
— Пойдешь?
— Еще не знаю.
— Не ходи!— умоляюще прошептал он. Она молчала.
— Не ходи. Давай проведем этот день вместе. Вдвоем...
— Что?
— Ты ведь понимаешь, о чем я...
Глаза у него блестели, черные волосы упали на лоб.
— Кристина!
Вдруг она отшатнулась.
— Нет! Нет!
— Что «нет»?
— Не хочу. Это бессмысленно.
Он хотел ее обнять, но она вырвалась.
— Не хочу, не хочу...
Голос у нее дрожал и срывался.
— Почему?
— Почему? Не понимаешь? Очень просто, потому что ты уезжаешь отсюда...
Возразить было нечего.
— Да. Я должен уехать.
— Тогда к чему все это, к чему? Утром мы простимся и разойдемся в разные стороны...
— Я еще побуду здесь немного. Она покачала головой.
— Все равно. Довольно с меня разлук, воспоминаний. Всего, что остается в прошлом. Не хочу обременять себя никаким багажом.
— А приятные воспоминания?
— Если заранее известно, что они окажутся только воспоминаниями?
Щука продолжал ходить за стеной. Но вот он остановился. И сразу, точно в глубоком колодце, повисла тишина. Мацек лег. Кристина наклонилась над ним и стала гладить по голове.
— Когда ты уезжаешь?
Он хотел сказать: через неделю, но не смог солгать.
— Во вторник.
— Ты вернешься?
— Не знаю. Но, может, мне еще удастся все изменить.
— Что все?
— Разные дела. Прежде всего — одно, самое важное.
— А тебе удастся?
— Может быть...
— Но стоит ли?
Она легла рядом с ним и продолжала гладить его по голове. Прикосновения ее пальцев были нежны, как поцелуи.
— Видишь ли,— сказала она, глядя в темноту,— у меня своя жизнь, у тебя своя. Мы случайно встретились. Нам было с тобой хорошо. Чего же еще надо?
— Ничего?
За стеной заскрипела кровать. Стукнул скинутый ботинок, потом второй.
— Обними меня,— шепнула Кристина.
Он слышал, как бешено колотится ее сердце. Вдруг он ощутил на шее ее горячие губы. За стеной полилась из крана вода.
— Любимая.
Сказал — и сразу почувствовал огромное облегчение, несказанное счастье, ошеломляющий восторг, будто в одно это короткое слово не только вложил всего себя, но как заклятьем отгородился им от того жуткого, мучительного и неотвратимого, что притаилось рядом.
— Любимая,— повторил он со всей нежностью, на какую только был способен.
Последние посетители покинули «Монополь». Было уже утро. В зале погасили свет. Оркестранты убирали инструменты. Молодой пианист одним пальцем наигрывал «Походный марш».
— А-а! — зевнул толстяк скрипач и сел на стул.— Ног под собой не чую. Перестань, Юлек, и так голова раскалывается...
Пианист засмеялся, захлопнул крышку рояля и стал насвистывать тот же мотив. Из бара доносился разноголосый пьяный шум. Там еще продолжалось веселье.
— Ну-с, господа!— Скрипач встал.— Пора и по домам!
Он спустился с эстрады. За ним лениво и вяло потянулись остальные. Вдруг скрипач остановился.
— Слышите?
В баре пели «Сто лет». Нестройные мужские и женские голоса слились в неразборчивый гам: «Да живет, да живет сто лет, сто лет...»
— Ишь веселятся!— буркнул рыжий саксофонист. В этот момент, покачиваясь и балансируя в воздухе
руками, из бара прибежал Котович. Приостановившись и оглядев зал, он двинулся прямо к музыкантам. Лицо его сохраняло одухотворенное выражение, волосы в поэтическом беспорядке развевались над высоким лбом — он был само вдохновение.
— Минуточку, господа!— поднял он руку.— Ни слова больше. Артисты вы или нет?
— В такое позднее время?— проворчал скрипач. Котович грозно насупил брови.
— Истинные артисты не замечают времени. Ни слова больше! Я требую беспрекословного повиновения. Полного повиновения.
Откуда-то из глубины зала шариком выкатился сопящий Сломка. Котович издали остановил его повелительным жестом.
— Стой! Стой, любезный! Ни с места! Нищие духом могут только смотреть. Ни слова больше.
Торжественный вид и повелительный голос Котовича подействовали на Сломку, и он послушно отступил к столикам. Двое-трое официантов подошли поближе. Впереди — тот молодой, которого Сломка возненавидел. Между тем пьяный галдеж в баре прекратился. Оттуда доносился только нестройный шум, означавший, что гуляки собираются домой.
Котович, жестикулируя, таинственным шепотом что-то объяснял музыкантам. Те растерянно переглядывались. Потом он отступил на несколько шагов и взглянул на них, словно оценивая, какое впечатление произвели его слова.
— Ну как, господа?
— Не получится, пан директор,— пробурчал толстяк скрипач.
— Ведь мы никогда этого не играли,— с львовским акцентом протянул саксофонист.
На лице Котовича изобразилось благородное негодование. Отступив еще на шаг, он таким убийственным взглядом смерил с этой дистанции скрипача и саксофониста, что толстяк, стоявший ближе к нему, начал торопливо оправдываться.
— Поймите, пан директор...
— Не желаю слушать никаких объяснений.
— Что-нибудь из нашего репертуара,— пожалуйста, сыграем, почему же нет?— примирительно отозвался саксофонист.— Марш какой-нибудь, чардаш...
— Ха!— воскликнул Котович.— Ни слова больше! Ни слова.
Молодой пианист, который держался в стороне во время этой сцены, подошел к товарищам.
— Забавный тип,— шепнул он на ухо скрипачу.— Что он просит сыграть?
Скрипач пожал плечами.
— Полонез Шопена!
— Какой?
— А черт его знает! Мы же не можем это играть. Пианист подошел к Котовичу.
— Какой вы желаете полонез, уважаемый пан? Котович глянул на него свысока.
— А-диг, молодой человек. А-диг.
— ОТЛИЧНО!— Пианист потер руки.— Там-та-там. Тара-тата-тата-татам... Этот?
Котович просиял.
— Отлично! Превосходно! Я счастлив, что встретил вас, молодой человек. Спасибо. Вы слышали, господа? Среди вас есть великий артист. Итак, смелее! Ни слова больше. Никаких возражений! Это исторический момент.
Пианист пошел совещаться с товарищами. Больше всех протестовал толстяк скрипач, но в конце концов музыканты, видно, сдались: перебрасываясь на ходу замечаниями, они поднялись на эстраду и стали вынимать инструменты. Котович, скрестив руки на груди, наблюдал за их приготовлениями.
— Отлично, господа!— воскликнул он.— Смелей. Начинать по моему знаку...
Официант, которого возненавидел Сломка, подтолкнул своего товарища:
— Силен, бродяга!
К ним подошли еще несколько официантов. Из дверей кухни в глубине зала с любопытством выглядывали судомойки. Один мальчишка-коридорный даже влез на стол, но старший официант согнал его оттуда, как кошку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Им овладела нервная дрожь. Он поднял голову. Губы, только что целовавшие Кристину, пересохли и одеревенели.
— Ты пойдешь к ним обедать?— сдавленным голосом спросил он.
Она не сразу поняла, о чем он говорит.
— Обедать?
— Ну, к этим...
— Ах, вот что! Почему ты вдруг вспомнил об этом?
— Пойдешь?
— Еще не знаю.
— Не ходи!— умоляюще прошептал он. Она молчала.
— Не ходи. Давай проведем этот день вместе. Вдвоем...
— Что?
— Ты ведь понимаешь, о чем я...
Глаза у него блестели, черные волосы упали на лоб.
— Кристина!
Вдруг она отшатнулась.
— Нет! Нет!
— Что «нет»?
— Не хочу. Это бессмысленно.
Он хотел ее обнять, но она вырвалась.
— Не хочу, не хочу...
Голос у нее дрожал и срывался.
— Почему?
— Почему? Не понимаешь? Очень просто, потому что ты уезжаешь отсюда...
Возразить было нечего.
— Да. Я должен уехать.
— Тогда к чему все это, к чему? Утром мы простимся и разойдемся в разные стороны...
— Я еще побуду здесь немного. Она покачала головой.
— Все равно. Довольно с меня разлук, воспоминаний. Всего, что остается в прошлом. Не хочу обременять себя никаким багажом.
— А приятные воспоминания?
— Если заранее известно, что они окажутся только воспоминаниями?
Щука продолжал ходить за стеной. Но вот он остановился. И сразу, точно в глубоком колодце, повисла тишина. Мацек лег. Кристина наклонилась над ним и стала гладить по голове.
— Когда ты уезжаешь?
Он хотел сказать: через неделю, но не смог солгать.
— Во вторник.
— Ты вернешься?
— Не знаю. Но, может, мне еще удастся все изменить.
— Что все?
— Разные дела. Прежде всего — одно, самое важное.
— А тебе удастся?
— Может быть...
— Но стоит ли?
Она легла рядом с ним и продолжала гладить его по голове. Прикосновения ее пальцев были нежны, как поцелуи.
— Видишь ли,— сказала она, глядя в темноту,— у меня своя жизнь, у тебя своя. Мы случайно встретились. Нам было с тобой хорошо. Чего же еще надо?
— Ничего?
За стеной заскрипела кровать. Стукнул скинутый ботинок, потом второй.
— Обними меня,— шепнула Кристина.
Он слышал, как бешено колотится ее сердце. Вдруг он ощутил на шее ее горячие губы. За стеной полилась из крана вода.
— Любимая.
Сказал — и сразу почувствовал огромное облегчение, несказанное счастье, ошеломляющий восторг, будто в одно это короткое слово не только вложил всего себя, но как заклятьем отгородился им от того жуткого, мучительного и неотвратимого, что притаилось рядом.
— Любимая,— повторил он со всей нежностью, на какую только был способен.
Последние посетители покинули «Монополь». Было уже утро. В зале погасили свет. Оркестранты убирали инструменты. Молодой пианист одним пальцем наигрывал «Походный марш».
— А-а! — зевнул толстяк скрипач и сел на стул.— Ног под собой не чую. Перестань, Юлек, и так голова раскалывается...
Пианист засмеялся, захлопнул крышку рояля и стал насвистывать тот же мотив. Из бара доносился разноголосый пьяный шум. Там еще продолжалось веселье.
— Ну-с, господа!— Скрипач встал.— Пора и по домам!
Он спустился с эстрады. За ним лениво и вяло потянулись остальные. Вдруг скрипач остановился.
— Слышите?
В баре пели «Сто лет». Нестройные мужские и женские голоса слились в неразборчивый гам: «Да живет, да живет сто лет, сто лет...»
— Ишь веселятся!— буркнул рыжий саксофонист. В этот момент, покачиваясь и балансируя в воздухе
руками, из бара прибежал Котович. Приостановившись и оглядев зал, он двинулся прямо к музыкантам. Лицо его сохраняло одухотворенное выражение, волосы в поэтическом беспорядке развевались над высоким лбом — он был само вдохновение.
— Минуточку, господа!— поднял он руку.— Ни слова больше. Артисты вы или нет?
— В такое позднее время?— проворчал скрипач. Котович грозно насупил брови.
— Истинные артисты не замечают времени. Ни слова больше! Я требую беспрекословного повиновения. Полного повиновения.
Откуда-то из глубины зала шариком выкатился сопящий Сломка. Котович издали остановил его повелительным жестом.
— Стой! Стой, любезный! Ни с места! Нищие духом могут только смотреть. Ни слова больше.
Торжественный вид и повелительный голос Котовича подействовали на Сломку, и он послушно отступил к столикам. Двое-трое официантов подошли поближе. Впереди — тот молодой, которого Сломка возненавидел. Между тем пьяный галдеж в баре прекратился. Оттуда доносился только нестройный шум, означавший, что гуляки собираются домой.
Котович, жестикулируя, таинственным шепотом что-то объяснял музыкантам. Те растерянно переглядывались. Потом он отступил на несколько шагов и взглянул на них, словно оценивая, какое впечатление произвели его слова.
— Ну как, господа?
— Не получится, пан директор,— пробурчал толстяк скрипач.
— Ведь мы никогда этого не играли,— с львовским акцентом протянул саксофонист.
На лице Котовича изобразилось благородное негодование. Отступив еще на шаг, он таким убийственным взглядом смерил с этой дистанции скрипача и саксофониста, что толстяк, стоявший ближе к нему, начал торопливо оправдываться.
— Поймите, пан директор...
— Не желаю слушать никаких объяснений.
— Что-нибудь из нашего репертуара,— пожалуйста, сыграем, почему же нет?— примирительно отозвался саксофонист.— Марш какой-нибудь, чардаш...
— Ха!— воскликнул Котович.— Ни слова больше! Ни слова.
Молодой пианист, который держался в стороне во время этой сцены, подошел к товарищам.
— Забавный тип,— шепнул он на ухо скрипачу.— Что он просит сыграть?
Скрипач пожал плечами.
— Полонез Шопена!
— Какой?
— А черт его знает! Мы же не можем это играть. Пианист подошел к Котовичу.
— Какой вы желаете полонез, уважаемый пан? Котович глянул на него свысока.
— А-диг, молодой человек. А-диг.
— ОТЛИЧНО!— Пианист потер руки.— Там-та-там. Тара-тата-тата-татам... Этот?
Котович просиял.
— Отлично! Превосходно! Я счастлив, что встретил вас, молодой человек. Спасибо. Вы слышали, господа? Среди вас есть великий артист. Итак, смелее! Ни слова больше. Никаких возражений! Это исторический момент.
Пианист пошел совещаться с товарищами. Больше всех протестовал толстяк скрипач, но в конце концов музыканты, видно, сдались: перебрасываясь на ходу замечаниями, они поднялись на эстраду и стали вынимать инструменты. Котович, скрестив руки на груди, наблюдал за их приготовлениями.
— Отлично, господа!— воскликнул он.— Смелей. Начинать по моему знаку...
Официант, которого возненавидел Сломка, подтолкнул своего товарища:
— Силен, бродяга!
К ним подошли еще несколько официантов. Из дверей кухни в глубине зала с любопытством выглядывали судомойки. Один мальчишка-коридорный даже влез на стол, но старший официант согнал его оттуда, как кошку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73