Свенцкий, не поворачивая головы, сердечно пожал ему руку.
— Спасибо, я этого не забуду.
В воображении Павлицкого, когда он садился на свое место, уже рисовалась столичная редакция. «Даже вот такой Грошик может иногда пригодиться»,— промелькнуло у него в голове.
Теп временем Вейхерт предпринял еще одну попытку вовлечь Подгурского в разговор.
— Похоже, вам сегодня не до развлечений,— сказал он, любезно поворачиваясь всем корпусом к Подгурскому.
— Я устал,— последовал короткий ответ.
— Я тоже,— подхватил Вейхерт непрочную, ускользающую нить разговора.— У нас сегодня был страшно тяжелый день. В связи с отъездом Свенцкого. Но такой вот вечер — это, можно сказать, своего рода отдых. Помню, во время войны...
Подгурский даже не старался вникнуть в смысл его слов. Он никак не мог побороть себя и настроиться на общий веселый лад. Все попытки отвлечься кончались тем, что его с новой силой одолевали неотвязные, мучительные мысли о Косецком, и он опять уходил в себя. Дело было даже не в самом Косецком. Разве мало разочарований принесли последние годы? Жизнь грубо срывала иллюзорные покровы со многих истин, стирая искусную гримировку и обнажая трупный тлен. То же и с людьми. Их всех, даже самых безответных, столкнули в пропасть, и там, словно настал конец света и каждая секунда могла оказаться роковой, нужно было принимать решения, повинуясь уже не благим намерениям или отвлеченным идеалам, а собственной внутренней сути без всяких котурнов. Но ведь это время жестоких испытаний уже позади, думалось ему не раз. На самом деле это было не так. Наступающий мир ничего не завершал, ничему не клал предела. И хотя пушки умолкли, дней не омрачал страх, а по ночам не свистели бомбы и не полыхало зарево пожаров, человечество в ту весну, когда сбывались мечты живых и убитых, задыхалось, смертельно больное и смертельно усталое. В Европе каждая пядь земли была пропитана кровью. Миллионы убитых. Мир их праху. Чудовищная их смерть казалась легкой по сравнению с участью оставшихся в живых, у которых умертвили сердца и души. Побежденные преступники продолжали жить в своих жертвах. Над чем же справляла свой триумф победа? Над развалинами и могилами, над попранным человеческим достоинством и скопищем жалких, искалеченных пигмеев, отравленных страхом и ядовитой жаждой жизни... Подгурский знал, что это не так, что это только половина правды. Сколько людей сквозь все ужасы минувшей войны пронесло веру в человека, доказав это делом? Спасенных много. «Спасенные есть,— с усилием думал он.— Они находят друг друга. Они не одиноки. Они — сила. Сила, которая ре уступает. Человечество еще не сказало своего последнего слова. Борьба продолжается». Но в эту минуту он не находил в себе ни веры, ни воли к борьбе. Не то чтобы он разочаровался в людях и в жизни. Нет; но он почувствовал себя вдруг маленьким и слабым, не способным на большие дела и жертвы, которых требовало время. Он горько и мучительно сомневался в себе...
Видя, что Подгурский его не слушает, Бейхерт замолчал. «Определенно, он что-то имеет против меня»,— окончательно утвердился он в своем первоначальном предположении. Ростбиф показался ему невкусным, и он почувствовал тяжесть в желудке. «Напрасно я ел этого угря»,— подумал он.
А Калицкий, испытывая потребность объясниться со Щукой, вернулся к прерванному разговору.
— Послушай, Стефан,— вполголоса заговорил он,— ведь ты давно меня знаешь, и моя жизнь тебе известна. Пойми же меня правильно...
— Кажется, я достаточно хорошо тебя понял,— буркнул Щука.
— Погоди! Я чуть не с детства боролся с Россией.
— С царской Россией.
— Я попал в тюрьму шестнадцати лет
— Ну и что?
— Обида остается на всю жизнь.
— Что значит обида?— возмутился Щука.— Я в первый раз сидел в польской тюрьме. Значит, я до конца своих дней должен затаить обиду на Польшу, независимо от того, какая она?
Калицкий покачал головой.
— Это не одно и то же. Родину не выбирают.
— Историю тоже не выбирают. Но человек для того и живет, чтобы переделывать историю и родину. Нет, просто не верится, что тебя так далеко завели твои теории. Как это могло случиться? Ты, старый боевой товарищ, преданный идее социализма, прибегаешь к аргументам — прости, но я должен тебе сказать правду: к аргументам наших врагов. До чего же ты докатишься завтра?
Калицкий сидел, пригнув голову, и катал по столу хлебные катышки.
— Завтра? К счастью, я слишком стар, чтобы задумываться над этим.
— Ты, в самом деле, не видишь разницы между Советским Союзом и царской Россией?
— Нет, почему же? Вижу. Другой строй. Не отрицаю, разница есть.
— Тогда в чем же дело?
— В том, что захватнический дух, свойственный русскому империализму, остался тот же. Не надо, не надо!— Он замахал рукой.— Я заранее знаю все, что ты скажешь, не агитируй меня, пожалуйста. Меня не переубедишь. Восток есть Восток. Этого не изменить. Увидишь, через несколько лет Польши не будет. Погибнет наша родина, наша культура, все...
При последних словах голос у него страдальчески дрогнул, и он замолчал. Щука тоже некоторое время сидел молча.
— Мне жалко тебя, Ян,— наконец прошептал он.— Ты проиграл свою жизнь.
Калицкий вздрогнул и выпрямился.
— Может быть,— овладев собой, уже твердо сказал он.— Но моя жизнь принадлежит только мне. А вот вы проигрываете Польшу.
Взглянув на Калицкого, Щука понял: слова, которые уже готовы были сорваться с его губ, не дойдут до старого товарища. Тут ничего не значили ни давняя дружба, ни связывавшие их воспоминания, ни общая борьба в прошлом за единые цели. Теперь они принадлежали к разным мирам, далеким и чужим. Мир, которому остался верен Калицкий, канул в прошлое. Времена, когда его идеи служили делу свободы, давно миновали. История гигантскими шагами шла вперед, а Калицкий, казалось, этого не замечал и не понимал. Для него время остановилось, а исторические события неизменно сводились к одному и тому же. Что он мог ему сказать? Объяснять, что страна, которая целое поколение людей отдала революции, теперь, когда опять пришло время платить за свободу кровью своих лучших сыновей, борется за нечто несравненно большее, чем собственные границы? Об этом он должен был говорить? Или о том, какой трагедией было бы для Польши, если б освобождение принесли не советские солдаты?
— С тобой трудно спорить,— сказал он.
— И не стоит,— коротко ответил Калицкий. Вейхерт, предоставленный самому себе, отогнал
мрачные мысли, встряхнулся и решил произнести речь. Он постучал по бокалу и встал.
Услышав в холле шаги, Алиция выглянула из столовой:
— Это ты, Анджей?
Он остановился у лестницы.
— Да.
Она попросила его подождать и ушла в комнату. Через минуту она вернулась, держа в руке деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73