Косецкий приподнялся на локте.
— Не понимаешь?
— Нет. Что значит — бить других?
«Только доброта может быть так наивна»,— подумалось ему.
— Очень просто,— сказал он спокойно.— При желании и счастливом стечении обстоятельств можно было стать капо. Ты знаешь, кто такой капо?
— Да, я слышала.
— Ну вот. Немцы делали им поблажки. Но за это... Теперь понятно? Многие, чтобы выжить, шли на это.
Наступила тишина. Он опять лег. Было по-прежнему тихо.
— Ну, что?— спросил он наконец.
— Это ужасно, Антоний! Просто не верится.
— Что ужасно?
— Подумай, Антоний, какая страшная участь ждет этих людей, даже если им удастся избежать правосудия.
Она ни о чем не догадалась. Ни тени подозрения не закралось в ее душу. Тем лучше. Его охватила усталость и стало клонить в сон. Он чувствовал, что сейчас заснет. Но перед тем он хотел еще раз удостовериться, что не ошибся.
— Я думал, ты поймешь мои слова в буквальном смысле.
— То есть как это в буквальном смысле?
— Ну что я так устроился.
— Антоний, как ты мог так подумать?
— Что ж тут такого? В лагере люди менялись.
— Вот видишь!— взволнованно воскликнула она.— Ты должен гордиться тем, что вынес весь этот кошмар и остался самим собой.
Косецкий молча повернулся к стене. Ему захотелось спать.
— Спокойной ночи, Антоний,— сказала немного погодя Алиция.
— Спокойной ночи,— ответил он, засыпая.
Запертый в уборной Грошик не давал старухе покоя. Сначала его совсем не было слышно. Но спустя некоторое время он стал отчаянно метаться, кричать, колотить в дверь. Приятного в этом было мало. Но что она могла сделать? Несколько раз она заглядывала в уборную. Грошик бормотал что-то невнятное, скребся, как крыса, в дверь и бился в тесных стенках. Потом затихал и снова начинал метаться. Открыть дверь она не решалась и, тяжело вздыхая, возвращалась к себе в коридорчик.
В зале становилось все шумнее. После Вейхерта, который говорил очень долго, брали слово еще несколько человек, и после каждой речи раздавались крики, грохот отодвигаемых стульев, звон бокалов. Банкет подходил к концу. Подали черный кофе. Когда официанты отворяли дверь, Юргелюшка сквозь пелену табачного дыма видела почти весь зал. Гости повставали с мест, подсаживались друг к другу, ходили вокруг стола.
Юргелюшка отложила вязанье и снова заглянула в уборную. На этот раз там было тихо, и она забеспокоилась: прикрыв дверь в коридор, подошла к кабине и прислушалась. Наконец, не выдержав, тихонько позвала:
— Пан, а пан!
Ответа не было. Из кабинки не доносилось ни звука. Она постучала.
— Пан! Пан!
Но узник не подавал никаких признаков жизни. Тогда, полная самых мрачных предчувствий, старуха отодвинула задвижку и осторожно приоткрыла дверку. Заглянув внутрь, она так и обмерла. Ей показалось, что несчастный помер. Он сидел на полу между стеной и унитазом в самом тесном углу, поджав под себя ноги и уронив голову на согнутую руку, которая лежала на белом фаянсовом краю. Лишь по его ровному дыханию она догадалась, что он преспокойно спит. «Слава богу!»— вздохнула она с облегчением. И тут же ее пронзила острая жалость к разнесчастной человеческой доле. «И этот комок, этот червяк, свернувшийся клубком,— человек? И в каком месте! Боже мой, сколько намучается, намается человек, прежде чем на тот свет попадет». Она постояла немного, жалостливо покачала головой, потом потихоньку вышла и закрыла дверь.
В эту минуту Павлицкий выволок из зала едва державшегося на ногах Древновского. Увидев Юргелюшку, Павлицкий кивнул ей.
— Получайте, мамаша, еще одного клиента. Пусть очухается немного да выметается отсюда. Здесь ему больше делать нечего.
Павлицкий сам был под хмельком, но держался молодцом. Древновский, которого он подтолкнул к уборной, покачнулся и тяжело привалился к стене. Он был бледен как полотно, спутанные волосы свисали на лоб, голова клонилась книзу.
Юргелюшка сразу его узнала. С его матерью, старухой Древновской, они много лет жили по соседству, и Франека, который был не намного старше ее Фелека, она помнила еще совсем мальчишкой. Теперь, когда Франек пошел в гору и стал водить компанию с большими людьми, он не жил с матерью и на Гарбарской улице был редким гостем.
— Ну, как он?— спросил Павлицкий.— Что-то там тихо. Не скандалит?
— Заснул,— ответила Юргелюшка.
Павлицкий потирал руки от удовольствия.
— Вот и отлично! Пускай поспит.
Потом шагнул к Древновскому и бесцеремонно поднес кулак к его носу.
— Это видишь?
Древновский посмотрел на него осоловелыми глазами.
— Что, доигрался? Можешь теперь поставить крест на своей карьере...
— Пошел!— буркнул Древновский. Павлицкий громко рассмеялся.
— Погоди, завтра по-другому запоешь. Адью! Древновский ничего не сказал. Голова у него опять
упала на грудь. Он весь как-то обмяк, словно у него не было костей.
— Пан Франек!— окликнула его Юргелюшка, подходя ближе.
Но он не узнал ее и, когда она взяла его под руку, не сопротивляясь, позволил отвести себя в уборную. Он навалился на нее всем телом, и старуха, сделав несколько шагов, почувствовала, что ей не удержать его. Она стала беспомощно оглядываться по сторонам, но в уборной не было ни стула, ни табуретки. Тогда она открыла кабинку рядом с той, где спал Грошик, и Древновский послушно сел на унитаз. Юргелюшка принесла стакан воды.
— Выпейте, сразу полегчает.
Но он не мог удержать стакан в руке, и она стала его поить. Он с жадностью выпил несколько глотков, а потом с отвращением передернулся.
— Больше не хотите?
— Нет.
И снова уронил голову. Она потрясла его за плечо.
— Пан Франек! Не узнаете меня?
— Пани Юргелюшка,— пробормотал он.— Что вы тут делаете?
— Как это — что делаю? Работаю.
С материнской нежностью она погладила его по голове.
— И зачем было столько пить, пан Франек! Не жалеете вы своего здоровья!
Древновский махнул рукой.
— Теперь уж поздно — жалей не жалей.
— Что вы говорите? Как это поздно?
—- Поздно, и все. Подошел я к Свенцкому и ляпнул ему что-то, а он как глянет на меня... Знаете, что он мне сказал? «Боюсь, пан Древновский, что в дальнейшем я не буду иметь удовольствия работать с вами». Здорово, а? «Не буду иметь удовольствия...» Вот так-то, пани Юр-гелюшка, все насмарку пошло. Разлетелось к чертовой матери, как карточный домик. И опять я нуль без палочки.
Вдруг он выпрямился и схватил ее за руки.
— Пани Юргелюшка, только матери ничего не говорите...
— А чего мне ей говорить?
— Незачем старуху огорчать. Не скажете?
— Конечно, нет. Завтра все утрясется, вот увидите. Древновский покачал головой.
— Ничего не утрясется. Уж я-то знаю его. Вредный тип. Ни перед чем не остановится, чтобы меня погубить. Вы не проговоритесь матери?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— Не понимаешь?
— Нет. Что значит — бить других?
«Только доброта может быть так наивна»,— подумалось ему.
— Очень просто,— сказал он спокойно.— При желании и счастливом стечении обстоятельств можно было стать капо. Ты знаешь, кто такой капо?
— Да, я слышала.
— Ну вот. Немцы делали им поблажки. Но за это... Теперь понятно? Многие, чтобы выжить, шли на это.
Наступила тишина. Он опять лег. Было по-прежнему тихо.
— Ну, что?— спросил он наконец.
— Это ужасно, Антоний! Просто не верится.
— Что ужасно?
— Подумай, Антоний, какая страшная участь ждет этих людей, даже если им удастся избежать правосудия.
Она ни о чем не догадалась. Ни тени подозрения не закралось в ее душу. Тем лучше. Его охватила усталость и стало клонить в сон. Он чувствовал, что сейчас заснет. Но перед тем он хотел еще раз удостовериться, что не ошибся.
— Я думал, ты поймешь мои слова в буквальном смысле.
— То есть как это в буквальном смысле?
— Ну что я так устроился.
— Антоний, как ты мог так подумать?
— Что ж тут такого? В лагере люди менялись.
— Вот видишь!— взволнованно воскликнула она.— Ты должен гордиться тем, что вынес весь этот кошмар и остался самим собой.
Косецкий молча повернулся к стене. Ему захотелось спать.
— Спокойной ночи, Антоний,— сказала немного погодя Алиция.
— Спокойной ночи,— ответил он, засыпая.
Запертый в уборной Грошик не давал старухе покоя. Сначала его совсем не было слышно. Но спустя некоторое время он стал отчаянно метаться, кричать, колотить в дверь. Приятного в этом было мало. Но что она могла сделать? Несколько раз она заглядывала в уборную. Грошик бормотал что-то невнятное, скребся, как крыса, в дверь и бился в тесных стенках. Потом затихал и снова начинал метаться. Открыть дверь она не решалась и, тяжело вздыхая, возвращалась к себе в коридорчик.
В зале становилось все шумнее. После Вейхерта, который говорил очень долго, брали слово еще несколько человек, и после каждой речи раздавались крики, грохот отодвигаемых стульев, звон бокалов. Банкет подходил к концу. Подали черный кофе. Когда официанты отворяли дверь, Юргелюшка сквозь пелену табачного дыма видела почти весь зал. Гости повставали с мест, подсаживались друг к другу, ходили вокруг стола.
Юргелюшка отложила вязанье и снова заглянула в уборную. На этот раз там было тихо, и она забеспокоилась: прикрыв дверь в коридор, подошла к кабине и прислушалась. Наконец, не выдержав, тихонько позвала:
— Пан, а пан!
Ответа не было. Из кабинки не доносилось ни звука. Она постучала.
— Пан! Пан!
Но узник не подавал никаких признаков жизни. Тогда, полная самых мрачных предчувствий, старуха отодвинула задвижку и осторожно приоткрыла дверку. Заглянув внутрь, она так и обмерла. Ей показалось, что несчастный помер. Он сидел на полу между стеной и унитазом в самом тесном углу, поджав под себя ноги и уронив голову на согнутую руку, которая лежала на белом фаянсовом краю. Лишь по его ровному дыханию она догадалась, что он преспокойно спит. «Слава богу!»— вздохнула она с облегчением. И тут же ее пронзила острая жалость к разнесчастной человеческой доле. «И этот комок, этот червяк, свернувшийся клубком,— человек? И в каком месте! Боже мой, сколько намучается, намается человек, прежде чем на тот свет попадет». Она постояла немного, жалостливо покачала головой, потом потихоньку вышла и закрыла дверь.
В эту минуту Павлицкий выволок из зала едва державшегося на ногах Древновского. Увидев Юргелюшку, Павлицкий кивнул ей.
— Получайте, мамаша, еще одного клиента. Пусть очухается немного да выметается отсюда. Здесь ему больше делать нечего.
Павлицкий сам был под хмельком, но держался молодцом. Древновский, которого он подтолкнул к уборной, покачнулся и тяжело привалился к стене. Он был бледен как полотно, спутанные волосы свисали на лоб, голова клонилась книзу.
Юргелюшка сразу его узнала. С его матерью, старухой Древновской, они много лет жили по соседству, и Франека, который был не намного старше ее Фелека, она помнила еще совсем мальчишкой. Теперь, когда Франек пошел в гору и стал водить компанию с большими людьми, он не жил с матерью и на Гарбарской улице был редким гостем.
— Ну, как он?— спросил Павлицкий.— Что-то там тихо. Не скандалит?
— Заснул,— ответила Юргелюшка.
Павлицкий потирал руки от удовольствия.
— Вот и отлично! Пускай поспит.
Потом шагнул к Древновскому и бесцеремонно поднес кулак к его носу.
— Это видишь?
Древновский посмотрел на него осоловелыми глазами.
— Что, доигрался? Можешь теперь поставить крест на своей карьере...
— Пошел!— буркнул Древновский. Павлицкий громко рассмеялся.
— Погоди, завтра по-другому запоешь. Адью! Древновский ничего не сказал. Голова у него опять
упала на грудь. Он весь как-то обмяк, словно у него не было костей.
— Пан Франек!— окликнула его Юргелюшка, подходя ближе.
Но он не узнал ее и, когда она взяла его под руку, не сопротивляясь, позволил отвести себя в уборную. Он навалился на нее всем телом, и старуха, сделав несколько шагов, почувствовала, что ей не удержать его. Она стала беспомощно оглядываться по сторонам, но в уборной не было ни стула, ни табуретки. Тогда она открыла кабинку рядом с той, где спал Грошик, и Древновский послушно сел на унитаз. Юргелюшка принесла стакан воды.
— Выпейте, сразу полегчает.
Но он не мог удержать стакан в руке, и она стала его поить. Он с жадностью выпил несколько глотков, а потом с отвращением передернулся.
— Больше не хотите?
— Нет.
И снова уронил голову. Она потрясла его за плечо.
— Пан Франек! Не узнаете меня?
— Пани Юргелюшка,— пробормотал он.— Что вы тут делаете?
— Как это — что делаю? Работаю.
С материнской нежностью она погладила его по голове.
— И зачем было столько пить, пан Франек! Не жалеете вы своего здоровья!
Древновский махнул рукой.
— Теперь уж поздно — жалей не жалей.
— Что вы говорите? Как это поздно?
—- Поздно, и все. Подошел я к Свенцкому и ляпнул ему что-то, а он как глянет на меня... Знаете, что он мне сказал? «Боюсь, пан Древновский, что в дальнейшем я не буду иметь удовольствия работать с вами». Здорово, а? «Не буду иметь удовольствия...» Вот так-то, пани Юр-гелюшка, все насмарку пошло. Разлетелось к чертовой матери, как карточный домик. И опять я нуль без палочки.
Вдруг он выпрямился и схватил ее за руки.
— Пани Юргелюшка, только матери ничего не говорите...
— А чего мне ей говорить?
— Незачем старуху огорчать. Не скажете?
— Конечно, нет. Завтра все утрясется, вот увидите. Древновский покачал головой.
— Ничего не утрясется. Уж я-то знаю его. Вредный тип. Ни перед чем не остановится, чтобы меня погубить. Вы не проговоритесь матери?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73