Меркулову текст доклада был знаком. Один из его разделов, посвященный партийно-политической работе, он писал сам. Поэтому слушал он сейчас, собственно, больше из вежливости, но зато внимательно наблюдал за присутствующими, обжигая то одного, то другого взглядом. Светов, откинувшись па спинку стула, сощурил глаза и поглядывал вокруг с едва заметной усмешкой. Николаев глубокомысленно морщил лоб, выпячивая губы, и время от времени одобрительно кивал головой. Кипарисов смотрел прямо перед собой подчеркнуто бесстрастно. Маратов явно скучал. Были здесь офицеры, которые ждали, что их похвалят, были и другие офицеры, нервничавшие в предвидении того, что их распекут за ошибки... Лишь Высотин ничего для себя не ждал. Лицо его было совершенно спокойно. Он с интересом слушал суховатый доклад начальника штаба.
Ведь сам он принимал участие в разработке плана овладения Скалистым. Точнее, именно он, заместитель начальника штаба, воплощал идеи своего начальника. И как бы то ни было, нес ответственность вместе с ним.
Осью доклада была мысль о методически последовательном выполнении плана учений. Все, что происходило на маневрах, пунктуально соответствовало задуманному в штабе: корабли точно приходили в назначенные квадраты, затрачивали определенное, предусмотренное нормами количество снарядов на уничтожение тех или
иных объектов, авиация и десантные части безукоризненно взаимодействовали с кораблями при высадке и форсировании береговой обороны «противника». Высотин испытывал двойственное чувство. Его невольно захватывала великолепная архитектурная точность в осуществлении плана боев. В то же время было такое ощущение, будто он слушает не живую, а мертвую, механически записанную на старую грамофонную пластинку речь. «Ну, это от манеры Панкратова говорить», — попытался успокоить он себя. И вдруг Высотин услышал позади себя шепот Светова.
«Первая колонна марширует, вторая колонна марширует», — так Лев Толстой в «Войне и мире» высмеивал кабинетных стратегов, у которых в планах все получалось безукоризненно точно, а в бою первая же неожиданность смешивала все карты. Словом, по русской пословице: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги!» Высотин нахмурил брови. Светов будто сразу нашел формулу, в которой воплотились потаенные сомнения самого Высотина. Тут же он попытался опровергнуть ее. Однако ведь оврагов никаких не оказалось. Гладко было и на деле. Правда, общий план учений не блистал новизной. Но ведь в нем был учтен опыт минувшей войны, который надо было изучить. И атака с с моря укрепленной базы прошла успешно... Цифры предположительных потерь, хотя и были велики, но могли быть признаны нормальными... Все это панкра-товские мысли. Но ведь именно Панкратов учил Высотина штабному делу. «Да, да, он больше меня знает, что нужно», — повторял про себя Высотин. Но этот довод, до сих пор помогавший молодому штабисту держать себя в руках и служить под начальством Панкратова, сегодня не подействовал. Продолжая слушать начштаба, он невольно ставил под сомнение каждое положение доклада. А что если бы у «противника» оказалось термоядерное оружие? Ведь это не было учтено планом. А если бы у «синих» на суше оказались большие резервы и их бы подтянули к месту высадки?.. Значит, то, что выглядело гармонической стройностью, могло оказаться шаблоном... Значит, успех объяснялся лишь тем, что по условиям учений соединение было поставлено в
более выгодное по сравнению с «противником» положение? Этот вывод становился уже неотвратимым.
...Закончив доклад, Панкратов тяжело сел и сразу будто врос в кресло. На настольном стекле каменели его жилистые руки.
— Прошу высказываться, товарищи офицеры, — проговорил Панкратов.
Первые выступления не принесли ничего нового. Николаев, явно наслаждаясь звучанием своего бархатного баритона, докладывал о том, что на «Державном» была обеспечена четкость в решении всех задач; представитель авиационного соединения благодарил за хорошо налаженную связь и своевременные оповещения. И вдруг решительно поднялся Светов. Уже в том, как настойчиво попросил он слова, как сжались и побелели его тонкие губы, уже по тому, как нахмурился Панкратов и сухо произнес: «Прошу», Высотйн почувствовал, что сейчас что-то должно произойти. Он еще сердился на Светова, но больше боялся, что Игорь, как это уже с ним бывало, выступит необдуманно и запальчиво.
Если бы Светов поддался искушению говорить обо всем, что лежало у него па сердце, что диктовалось, конечно, убеждением, по в не меньшей мере и оскорбленным самолюбием, опасения Высотина оправдались бы полностью. Начальник штаба в своем докладе даже не упомянул о «Дерзновенном». У Светова на языке уже вертелась фраза: «Вы, товарищ капитан первого ранга, умолчали о моем корабле и даже о чрезвычайном происшествии на нем. А умолчали только потому, что не хотели вспоминать обстоятельства, при которых оно произошло. Обстоятельства же эти таковы, что высадку десанта можно было произвести с меньшими потерями и большим успехом. И, значит, план ваш, хотя и составлен по всем правилам, да на проверку — кабинетный шаблон»... Конечно, такое начало речи произвело бы впечатление разорвавшейся бомбы и тем было бы привлекательно. Но Светов не раз обжигался на подобных эффектах. Он взял себя в руки и, как мог, спокойно и бесстрастно рассказал о своей разведке в Безымянной бухте, не утаив и несчастного случая с Канчуком.
Взгляд Панкратова стал суровым, пальцы сжались в кулак. Начштаба тяжело повернулся в кресле. Но командира «Дерзновенного» не прерывал.
— Я занял столько времени своим рассказом, — закончил Светов, — потому, что мне неясно и хотелось бы, если это возможно, для расширения своего командирского кругозора (тут в тоне Светова пробилась едва заметная ирония) получить разъяснение: почему Безымянная бухта не была использована хотя бы для вспомогательного удара в тыл «синих», а гвардейский корабль по существу выведен из учений?
В салоне тишина стала напряженной. Как ни сдержанно говорил командир «Дерзновенного», все понимали, что он бросил вызов начальнику штаба.
Сжавшиеся в кулаки руки Панкратова побелели, на скулах густо проступил румянец. Проще всего было, конечно, запретить обсуждение действий командования, но это было бы по сути признанием поражения. Вопросы Светова были заданы в форме, вполне тактичной и допустимой.
— Скажите, Светов, — спросил вдруг Меркулов,— в состоянии ли были паши люди форсировать обледеневшие скалы? Не дали бы мы солидное пополнение госпиталю?
— То, что старшина Канчук сломал ногу, — досадный случай, — спокойно ответил Светов. — Конечно, таких случаев могло быть и два, и три. Но кто стал бы останавливаться перед этим в бою?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145