Одна четверка по рисованию, две тройки, двойка по арифметике. А в самом низу отметка за поведение — жирное каллиграфическое «3» и подпись четким почерком: «Прошу родителей обратить особое внимание. Сережа дерзит и хулиганит».
— М-да... — протянул Высотин.
— А что если Петька Булкин меня на арифметике пером в шею, так что мне, терпеть?! — выпалил Сережа.
Высотин взглянул на разгоряченное лицо мальчика, на его немного испуганные, но с трудом прячущие лукавство глаза; ясно представил себе двух озорников, завязавших драку в классе, и вдруг, как это иногда бывает с нами, не строгие педагогические мысли пришли ему в голову, а воспоминания детства, что-то такое, что до глубокой старости согревает нас теплом. Он невольно улыбнулся и рассеянно потрепал Сережу по взлохмаченной голове. — Эх, ты, забияка!
Сережа расцвел. Анна вспыхнула. Она не могла сдержать себя. В ее глазах попустительство мужа переходило все границы. Анна вырвала из рук мужа дневник, протянула его Сереже.
— Иди в детскую, Сергей! — И как только сын вышел, продолжала с плохо сдержанным гневом: — Я так и знала, что ты равнодушен к нему. Ты плохой отец, Андрей.
— Но с чего ты это взяла? — Высотин был огорошен ее словами.
— Одной твоей сегодняшней улыбки достаточно, — продолжала Анна. — Ты не воспитываешь, а портишь моего сына. — Она подчеркнула слово «моего». Это
было неоправданной грубостью по отношению к Андрею. И Анна тут же в душе пожалела, что так сказала. Но она была готова воевать с кем угодно за судьбу Сережи.
Из детской донесся плач. Анна поспешно сказала:
— Искупаю и накормлю Ниночку. Потом буду работать. А ты, Андрей, уж будь добр, хоть проверь Сережины тетради.
Высотин, хмурясь, тер ладонью лоб.
— Но ведь я домой-то заглянул только... — Он взглянул на часы.
— Значит, только заглянул? Ну, что же... — прервала его Айна и, не договорив, вышла в детскую.
Высотин заходил по комнате, не зная, что ему делать. Идти за Анной и постараться объясниться? Но он не чувствовал себя виноватым. Ему стало так досадно, что он выкурил подряд две папиросы.
«Вот и отдохнул перед походом! — с горькой иронией подумал он. — Что ж? Анна начала с мелочных придирок, попусту. С Сережей ей не угодишь. Прошлый раз была недовольна тем, что я сказал, чтобы Сережа готовился в нахимовское училище,—там-то уж стал бы дисциплинированным человеком. Сегодня ее рассердила моя мягкость. Нет, это просто невозможно».
Пора было готовиться идти на корабль. Обстоятельный разговор с Анной о Сереже он решил отложить до возвращения из похода. Он снял китель, надо было пришить свежий подворотничок. Обычно это делала Анна. «Сам сделаю», — упрямо подумал он. В платяном шкафу, однако, чистых подворотничков не оказалось. Он переворошил белье, но так и не нашел ни одного. Анна и бабушка Лифуся купали Ниночку, Высотин не хотел их беспокоить. Он раздраженно захлопнул дверцу шкафа, достал иголку и стал пришивать старый подворотничок, перевернув его чистой стороной: нитка рвалась, иголкой он дважды укололся. Поэтому, когда Анна вышла из детской, он, не поднимая головы, раздраженно буркнул:
— Никакого порядка в доме.
Анна ничего не ответила. Она стояла, не двигаясь, пристально смотря на мужа. Высотин сделал последний стежок. Поднял голову и увидел бледное лицо и отчужденные глаза Анны.
Озадаченный, он быстро поднялся. Держа в руках китель, подошел к ней.
— Ну, что ты? Право же, так нельзя относиться друг к другу. — Он подумал в это время о себе, о своей обиде, а ее обида и все ее поведение были ему непонятны. Все это он приписывал ее капризам, ее дурному настроению. Во всем, что между ними произошло, он винил только ее одну, считая себя правым.
— Ты спешишь на службу. Иди, Андрей! — странным голосом обронила Анна, так, словно он не был ей близким человеком.
— Анна! — Высотин почувствовал какую-то фальшь и двойственность в своих и ее словах. Он не сердился на Анну и искал примирения с ней. Существовавшая между ними душевная близость, сердечность и откровенность, то, что создает понимание друг друга, неожиданно отступили. Он никак не мог понять ее, ее обиду и ее душевное состояние. Не понимал и потому не прощал.
— Брось, Андрей, если мы сейчас будем говорить, то жестоко поссоримся. — Анна подошла к чертежной доске и склонилась над ней.
Высотин растерянно прошелся по комнате. «Разговор с Анной — это длинный разговор. А времени нет». — Он торопливо взял из шкафа белье, носовые платки, полотенце и сложил все в небольшой чемодан.
— Я спешу, Липа, и не знаю точно, когда возвращусь.—Он надеялся, что она сейчас обернется, подойдет к нему, чтобы проститься. Но Анна только на минуту оторвалась от чертежа и коротко сказала:
— Иди...
В нем заговорило мужское самолюбие. «Дуешься, что же, дуйся!» Высотин помедлил, словно еще чего-то ожидая от жены, затем направился в детскую, поцеловал спящую дочь. Надел в коридоре шинель и, сдерживая вдруг вскипевшее негодование, тихонько закрыл за собой дверь.
Когда муж ушел, Анна упала на тахту и дала волю слезам. Она давно так не плакала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Маратов задержался, читая лекции на тральщиках, и теперь с оказией — на небольшом посыльном судне «Трезубец» — добирался в бухту Соколиную, где стоял «Державный».
Всю ночь Савва Артемьевич после обильного вечернего чаепития, а затем азартного сражения в домино крепко спал в крохотной каюте старпома, которую хозяин гостеприимно ему уступил и как старому знакомому, и как представителю политотдела, а сам отправился в освободившуюся каюту штурмана, поскольку последний стоял «собачью вахту», самую неприятную вахту, с полуночи до четырех часов утра.
На рассвете, когда «Трезубец» входил в бухту, Маратов с помятым после сна лицом, но, как всегда, добродушный и жизнерадостный, поднялся на мостик.
В заливе стоял гул от движения воды и ветра. Сквозь мокрое от брызг и слегка заиндевевшее стекло рубки виднелся приближающийся с каждой минутой берег. Ветер сдул со склонов и вершин сопок снег, от сплошного покрова остались только белые заплаты, разбросанные как попало на сером фоне проступающей из мглы земли.
Посередине, бухты между другими боевыми кораблями стоял «Державный», натянув якорные цепи и развернувшись по ветру. Людей на палубе не было видно.
«Трезубец», обойдя с подветренной стороны «Державный», направился к пирсу и стал осторожно швартоваться. Маратов напился чаю в кают-компании; затем, в ожидании рейсового катера немного прогулялся по берегу.
Улицы, застроенные бревенчатыми домами с дощатыми тротуарами, как и в каждом поселке приокеанья, новое двухэтажное каменное здание школы у подножья српки и вокруг тайга — без конца и края.
Изрядно продрогший Маратов вернулся на пирс и, как только подошел катер, спустился в теплый, скудно освещенный единственным иллюминатором кубрик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
— М-да... — протянул Высотин.
— А что если Петька Булкин меня на арифметике пером в шею, так что мне, терпеть?! — выпалил Сережа.
Высотин взглянул на разгоряченное лицо мальчика, на его немного испуганные, но с трудом прячущие лукавство глаза; ясно представил себе двух озорников, завязавших драку в классе, и вдруг, как это иногда бывает с нами, не строгие педагогические мысли пришли ему в голову, а воспоминания детства, что-то такое, что до глубокой старости согревает нас теплом. Он невольно улыбнулся и рассеянно потрепал Сережу по взлохмаченной голове. — Эх, ты, забияка!
Сережа расцвел. Анна вспыхнула. Она не могла сдержать себя. В ее глазах попустительство мужа переходило все границы. Анна вырвала из рук мужа дневник, протянула его Сереже.
— Иди в детскую, Сергей! — И как только сын вышел, продолжала с плохо сдержанным гневом: — Я так и знала, что ты равнодушен к нему. Ты плохой отец, Андрей.
— Но с чего ты это взяла? — Высотин был огорошен ее словами.
— Одной твоей сегодняшней улыбки достаточно, — продолжала Анна. — Ты не воспитываешь, а портишь моего сына. — Она подчеркнула слово «моего». Это
было неоправданной грубостью по отношению к Андрею. И Анна тут же в душе пожалела, что так сказала. Но она была готова воевать с кем угодно за судьбу Сережи.
Из детской донесся плач. Анна поспешно сказала:
— Искупаю и накормлю Ниночку. Потом буду работать. А ты, Андрей, уж будь добр, хоть проверь Сережины тетради.
Высотин, хмурясь, тер ладонью лоб.
— Но ведь я домой-то заглянул только... — Он взглянул на часы.
— Значит, только заглянул? Ну, что же... — прервала его Айна и, не договорив, вышла в детскую.
Высотин заходил по комнате, не зная, что ему делать. Идти за Анной и постараться объясниться? Но он не чувствовал себя виноватым. Ему стало так досадно, что он выкурил подряд две папиросы.
«Вот и отдохнул перед походом! — с горькой иронией подумал он. — Что ж? Анна начала с мелочных придирок, попусту. С Сережей ей не угодишь. Прошлый раз была недовольна тем, что я сказал, чтобы Сережа готовился в нахимовское училище,—там-то уж стал бы дисциплинированным человеком. Сегодня ее рассердила моя мягкость. Нет, это просто невозможно».
Пора было готовиться идти на корабль. Обстоятельный разговор с Анной о Сереже он решил отложить до возвращения из похода. Он снял китель, надо было пришить свежий подворотничок. Обычно это делала Анна. «Сам сделаю», — упрямо подумал он. В платяном шкафу, однако, чистых подворотничков не оказалось. Он переворошил белье, но так и не нашел ни одного. Анна и бабушка Лифуся купали Ниночку, Высотин не хотел их беспокоить. Он раздраженно захлопнул дверцу шкафа, достал иголку и стал пришивать старый подворотничок, перевернув его чистой стороной: нитка рвалась, иголкой он дважды укололся. Поэтому, когда Анна вышла из детской, он, не поднимая головы, раздраженно буркнул:
— Никакого порядка в доме.
Анна ничего не ответила. Она стояла, не двигаясь, пристально смотря на мужа. Высотин сделал последний стежок. Поднял голову и увидел бледное лицо и отчужденные глаза Анны.
Озадаченный, он быстро поднялся. Держа в руках китель, подошел к ней.
— Ну, что ты? Право же, так нельзя относиться друг к другу. — Он подумал в это время о себе, о своей обиде, а ее обида и все ее поведение были ему непонятны. Все это он приписывал ее капризам, ее дурному настроению. Во всем, что между ними произошло, он винил только ее одну, считая себя правым.
— Ты спешишь на службу. Иди, Андрей! — странным голосом обронила Анна, так, словно он не был ей близким человеком.
— Анна! — Высотин почувствовал какую-то фальшь и двойственность в своих и ее словах. Он не сердился на Анну и искал примирения с ней. Существовавшая между ними душевная близость, сердечность и откровенность, то, что создает понимание друг друга, неожиданно отступили. Он никак не мог понять ее, ее обиду и ее душевное состояние. Не понимал и потому не прощал.
— Брось, Андрей, если мы сейчас будем говорить, то жестоко поссоримся. — Анна подошла к чертежной доске и склонилась над ней.
Высотин растерянно прошелся по комнате. «Разговор с Анной — это длинный разговор. А времени нет». — Он торопливо взял из шкафа белье, носовые платки, полотенце и сложил все в небольшой чемодан.
— Я спешу, Липа, и не знаю точно, когда возвращусь.—Он надеялся, что она сейчас обернется, подойдет к нему, чтобы проститься. Но Анна только на минуту оторвалась от чертежа и коротко сказала:
— Иди...
В нем заговорило мужское самолюбие. «Дуешься, что же, дуйся!» Высотин помедлил, словно еще чего-то ожидая от жены, затем направился в детскую, поцеловал спящую дочь. Надел в коридоре шинель и, сдерживая вдруг вскипевшее негодование, тихонько закрыл за собой дверь.
Когда муж ушел, Анна упала на тахту и дала волю слезам. Она давно так не плакала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Маратов задержался, читая лекции на тральщиках, и теперь с оказией — на небольшом посыльном судне «Трезубец» — добирался в бухту Соколиную, где стоял «Державный».
Всю ночь Савва Артемьевич после обильного вечернего чаепития, а затем азартного сражения в домино крепко спал в крохотной каюте старпома, которую хозяин гостеприимно ему уступил и как старому знакомому, и как представителю политотдела, а сам отправился в освободившуюся каюту штурмана, поскольку последний стоял «собачью вахту», самую неприятную вахту, с полуночи до четырех часов утра.
На рассвете, когда «Трезубец» входил в бухту, Маратов с помятым после сна лицом, но, как всегда, добродушный и жизнерадостный, поднялся на мостик.
В заливе стоял гул от движения воды и ветра. Сквозь мокрое от брызг и слегка заиндевевшее стекло рубки виднелся приближающийся с каждой минутой берег. Ветер сдул со склонов и вершин сопок снег, от сплошного покрова остались только белые заплаты, разбросанные как попало на сером фоне проступающей из мглы земли.
Посередине, бухты между другими боевыми кораблями стоял «Державный», натянув якорные цепи и развернувшись по ветру. Людей на палубе не было видно.
«Трезубец», обойдя с подветренной стороны «Державный», направился к пирсу и стал осторожно швартоваться. Маратов напился чаю в кают-компании; затем, в ожидании рейсового катера немного прогулялся по берегу.
Улицы, застроенные бревенчатыми домами с дощатыми тротуарами, как и в каждом поселке приокеанья, новое двухэтажное каменное здание школы у подножья српки и вокруг тайга — без конца и края.
Изрядно продрогший Маратов вернулся на пирс и, как только подошел катер, спустился в теплый, скудно освещенный единственным иллюминатором кубрик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145