А я никогда не засыпал раньше двенадцати. И единственный способ для меня заснуть в девять – это пить перед этим девять часов подряд…
Меня уволили, потому что я не хотел укладываться в рамки корпоративной культуры? Ах, если бы это было так, я бы тогда хотя бы мог бы гордиться собой! Так нет, хотел укладываться, желал, мечтал об этом: когда все кланялись в пояс, я не оставался стоять прямо, я скрючивался, как больной радикулитом. Чувствовал при этом презрение к себе за то, что кланяюсь, и вызывал раздражение у хозяев из-за того, что кланяюсь неискренне…
Что мне оставалось сейчас? Сейчас мне оставалось повторять про себя только древнюю, вышедшую полвека назад из моды, экзистенциальную мантру. Существование предшествует сущности. Если женщина изображает оргазм, значит, он у нее был. Если я сочинял слова корпоративного гимна, а потом пел их громче всех; если бегал к директору за тоником и фотографировался со всеми на офисных вечеринках; если стирал своей собственной рубашкой свою собственную слюну с лобового стекла хозяйского лимузина (да! я стирал своей собственной рубашкой свою собственную слюну с лобового стекла хозяйского лимузина, когда плюнул в окно и не посмотрел, что там внизу припарковано, а потом посмотрел и ужаснулся оттого, что увидел), то это значит, что Бог С Девяти До Пяти – был моим Богом. В глубине души я мог считать себя кем угодно, гением или злодеем, быть Кортесом, Бетховеном, Торквемадой, Гогеном, Гитлером, Кафкой, Нероном, Эйнштейном, и при этом на деле оставаться всего лишь жалким адептом с мелкими грешками и ничтожными молитвами, молитвами Богу С Девяти До Пяти. Теперь меня отлучили от Великой Церкви, церкви С Девяти До Пяти, и теперь я стал невидимым, стал никем. Пройдет всего лишь шесть месяцев, и ни один банк не даст мне кредит под покупку холодильника. И тогда я вспомню свое школьное сочинение. Сочинение «Кем я хочу стать», за которое мне поставили три с минусом. Сочинение, в котором я мечтал работать в котельной, бросать уголь, спать, пить портвейн и больше ничего не делать…
– Конечная – Вокзал. Выходим, – раздался голос водителя.
5.
Маршрутное такси остановилось у вокзального фасада, украшенного овалом часов. Часы были старые. Их стрелки не двигались очень давно. За циферблатом часов жили ласточки.
Здание вокзала, построенного еще в XIX веке, я обошел с восточной стороны. Московский поезд уже прибыл. На перроне стояли девушки в национальных костюмах и курили. Дым сигарет вился в ярких лентах их цветочных венков. Они встречали какую-то делегацию. Прямо на перроне лежал расстеленный рушник, на нем – черствая сфера ржаного хлеба и соль в белой пиалушке.
– Эй, Растрепин! Я здесь.
Я обернулся и увидел Ф. Он стоял в тени пригородных касс. За то время, что мы не виделись, он успел измениться. Под его рубашкой вздулось брюшко, третий месяц беременности. Две залысины мысами врезались в волны аккуратно подстриженных волос. На носу сидели пластиковые очки без оправы.
Я подошел к Ф., и мы пожали друг другу руки.
– Как дела? – спросил я.
6.
Всю дорогу, пока мы ехали в такси, Ф. жаловался на геморрой, хвалил раздельное питание и выражал беспокойство по поводу мирного урегулирования на Ближнем Востоке. Теперь мы находились в Ф. квартире. Я был в последний раз здесь после экзамена в институт, и ничего не мог узнать.
Я сидел на полу, прислоняясь к голой стене спиной, чувствовал запах теплой пыли и нагретых смоляных крыш.
Штор в комнате не было. Солнце сквозь мутное стекло ярко облучало помещение. Стены нагревались, и я нагревался вместе со стенами, потоотделение усиливалось. Передо мной, словно мыльные пузыри, плавали суспензии тополиного пуха. От пуха хотелось чихать, но делать это было лень, поэтому я ограничивался зеванием. И откуда мог взяться тополиный пух? В округе не было ни одного тополя, да и время для пуха еще не пришло.
Посреди переполненной светом комнаты усталый человек уселся на трехколесный велосипед «Гном-4», оттолкнулся ногами и, стараясь попасть своими плоскими ступнями в педали, попытался проехаться вдоль стены. Человеком этим был Ф. Неловко вывернув руль велосипеда, Ф. упал на повороте у кладовки. Одно из трех велосипедных колес еще продолжало крутиться, когда он встал и поправил брюки.
– Велосипед. Это мой велосипед, – сказал он и улыбнулся чему-то грустно. – Знаешь, – продолжил он, – я когда ремонт делал, почти все продал… Многое совсем почти задаром. А велосипед никто не купил. Никому сейчас не нужен трехколесный велосипед…
– Да, не нужен, – согласился я.
– И диафильмы никому сейчас не нужны. Их тут вон – полная кладовка. – Ф. подошел к кладовке и стукнул ногой по ее створкам. – Ты любил диафильмы?
– Да, – ответил я. Я любил диафильмы. – Сейчас дети их не смотрят, у них есть кабельное телевидение – мультфильмы круглые сутки. Зачем им диафильмы?
– Знаешь, я рад, что у нас не было кабельного телевиденья. У нас было хорошее детство. Мы не хотели в Диснейленд.
– Потому что Диснейленда для нас не существовало, – сказал я.
– Это точно, – ухмыльнулся Ф.
Мы замолчали, и я огляделся по сторонам. В комнате не было даже обоев. В центре потолка понуро висели вырванные с мясом волокна проводки, и торчал крюк: хоть лампу цепляй, хоть сам вешайся. Самоубийство, как ни крути, самый простой способ сменить обстановку…
Интересней всего было то, что мне здесь нравилось.
– Пошли, я покажу, как пользоваться колонкой, – сказал Ф.
Мы проследовали на кухню. Пользоваться колонкой оказалось не так сложно, как я предполагал. В доме, где я вырос, тоже существовала колонка, но включали ее только взрослые. Значит, теперь и я дорос.
– Я, конечно, мог бы сдать эту квартиру, но не могу представить, что здесь будут жить чужие люди, совсем чужие, – вздохнул Ф. и добавил: – Коммунальные услуги оплачивай. А потом… Потом посмотрим.
– Ты еще вернешься?
– Откуда?
– Из Москвы.
– Не знаю. Здесь у меня ничего не осталось. Будем прощаться? – спросил он.
– Может, пойдем, выпьем, – неуверенно предложил я.
– Нет, в другой раз. А то я на поезд опоздаю… А мне еще к теще заехать надо. В смысле, к бывшей теще.
– Понятно. Тебе виднее…
– Я думал, мне тяжело будет уходить из этой квартиры, – задумчиво произнес Ф. – Все-таки я здесь вырос. А вот сегодня прошелся и ничего-ничего не почувствовал.
– Это, наверное, потому, что мебели нет, – предположил я.
– Наверное… – согласился он.
– Я тебя провожу, – сказал я.
– Только до двора. И вот еще что. Оставайся здесь прямо сегодня, – сказал Ф.
Я согласился и кивнул. Мы спустились по лестнице к ослепительному прямоугольнику дверного проема.
– Ну, давай, – Ф. протянул руку.
– Пока, – ответил я и хлопнул его по плечу. – Как-нибудь увидимся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Меня уволили, потому что я не хотел укладываться в рамки корпоративной культуры? Ах, если бы это было так, я бы тогда хотя бы мог бы гордиться собой! Так нет, хотел укладываться, желал, мечтал об этом: когда все кланялись в пояс, я не оставался стоять прямо, я скрючивался, как больной радикулитом. Чувствовал при этом презрение к себе за то, что кланяюсь, и вызывал раздражение у хозяев из-за того, что кланяюсь неискренне…
Что мне оставалось сейчас? Сейчас мне оставалось повторять про себя только древнюю, вышедшую полвека назад из моды, экзистенциальную мантру. Существование предшествует сущности. Если женщина изображает оргазм, значит, он у нее был. Если я сочинял слова корпоративного гимна, а потом пел их громче всех; если бегал к директору за тоником и фотографировался со всеми на офисных вечеринках; если стирал своей собственной рубашкой свою собственную слюну с лобового стекла хозяйского лимузина (да! я стирал своей собственной рубашкой свою собственную слюну с лобового стекла хозяйского лимузина, когда плюнул в окно и не посмотрел, что там внизу припарковано, а потом посмотрел и ужаснулся оттого, что увидел), то это значит, что Бог С Девяти До Пяти – был моим Богом. В глубине души я мог считать себя кем угодно, гением или злодеем, быть Кортесом, Бетховеном, Торквемадой, Гогеном, Гитлером, Кафкой, Нероном, Эйнштейном, и при этом на деле оставаться всего лишь жалким адептом с мелкими грешками и ничтожными молитвами, молитвами Богу С Девяти До Пяти. Теперь меня отлучили от Великой Церкви, церкви С Девяти До Пяти, и теперь я стал невидимым, стал никем. Пройдет всего лишь шесть месяцев, и ни один банк не даст мне кредит под покупку холодильника. И тогда я вспомню свое школьное сочинение. Сочинение «Кем я хочу стать», за которое мне поставили три с минусом. Сочинение, в котором я мечтал работать в котельной, бросать уголь, спать, пить портвейн и больше ничего не делать…
– Конечная – Вокзал. Выходим, – раздался голос водителя.
5.
Маршрутное такси остановилось у вокзального фасада, украшенного овалом часов. Часы были старые. Их стрелки не двигались очень давно. За циферблатом часов жили ласточки.
Здание вокзала, построенного еще в XIX веке, я обошел с восточной стороны. Московский поезд уже прибыл. На перроне стояли девушки в национальных костюмах и курили. Дым сигарет вился в ярких лентах их цветочных венков. Они встречали какую-то делегацию. Прямо на перроне лежал расстеленный рушник, на нем – черствая сфера ржаного хлеба и соль в белой пиалушке.
– Эй, Растрепин! Я здесь.
Я обернулся и увидел Ф. Он стоял в тени пригородных касс. За то время, что мы не виделись, он успел измениться. Под его рубашкой вздулось брюшко, третий месяц беременности. Две залысины мысами врезались в волны аккуратно подстриженных волос. На носу сидели пластиковые очки без оправы.
Я подошел к Ф., и мы пожали друг другу руки.
– Как дела? – спросил я.
6.
Всю дорогу, пока мы ехали в такси, Ф. жаловался на геморрой, хвалил раздельное питание и выражал беспокойство по поводу мирного урегулирования на Ближнем Востоке. Теперь мы находились в Ф. квартире. Я был в последний раз здесь после экзамена в институт, и ничего не мог узнать.
Я сидел на полу, прислоняясь к голой стене спиной, чувствовал запах теплой пыли и нагретых смоляных крыш.
Штор в комнате не было. Солнце сквозь мутное стекло ярко облучало помещение. Стены нагревались, и я нагревался вместе со стенами, потоотделение усиливалось. Передо мной, словно мыльные пузыри, плавали суспензии тополиного пуха. От пуха хотелось чихать, но делать это было лень, поэтому я ограничивался зеванием. И откуда мог взяться тополиный пух? В округе не было ни одного тополя, да и время для пуха еще не пришло.
Посреди переполненной светом комнаты усталый человек уселся на трехколесный велосипед «Гном-4», оттолкнулся ногами и, стараясь попасть своими плоскими ступнями в педали, попытался проехаться вдоль стены. Человеком этим был Ф. Неловко вывернув руль велосипеда, Ф. упал на повороте у кладовки. Одно из трех велосипедных колес еще продолжало крутиться, когда он встал и поправил брюки.
– Велосипед. Это мой велосипед, – сказал он и улыбнулся чему-то грустно. – Знаешь, – продолжил он, – я когда ремонт делал, почти все продал… Многое совсем почти задаром. А велосипед никто не купил. Никому сейчас не нужен трехколесный велосипед…
– Да, не нужен, – согласился я.
– И диафильмы никому сейчас не нужны. Их тут вон – полная кладовка. – Ф. подошел к кладовке и стукнул ногой по ее створкам. – Ты любил диафильмы?
– Да, – ответил я. Я любил диафильмы. – Сейчас дети их не смотрят, у них есть кабельное телевидение – мультфильмы круглые сутки. Зачем им диафильмы?
– Знаешь, я рад, что у нас не было кабельного телевиденья. У нас было хорошее детство. Мы не хотели в Диснейленд.
– Потому что Диснейленда для нас не существовало, – сказал я.
– Это точно, – ухмыльнулся Ф.
Мы замолчали, и я огляделся по сторонам. В комнате не было даже обоев. В центре потолка понуро висели вырванные с мясом волокна проводки, и торчал крюк: хоть лампу цепляй, хоть сам вешайся. Самоубийство, как ни крути, самый простой способ сменить обстановку…
Интересней всего было то, что мне здесь нравилось.
– Пошли, я покажу, как пользоваться колонкой, – сказал Ф.
Мы проследовали на кухню. Пользоваться колонкой оказалось не так сложно, как я предполагал. В доме, где я вырос, тоже существовала колонка, но включали ее только взрослые. Значит, теперь и я дорос.
– Я, конечно, мог бы сдать эту квартиру, но не могу представить, что здесь будут жить чужие люди, совсем чужие, – вздохнул Ф. и добавил: – Коммунальные услуги оплачивай. А потом… Потом посмотрим.
– Ты еще вернешься?
– Откуда?
– Из Москвы.
– Не знаю. Здесь у меня ничего не осталось. Будем прощаться? – спросил он.
– Может, пойдем, выпьем, – неуверенно предложил я.
– Нет, в другой раз. А то я на поезд опоздаю… А мне еще к теще заехать надо. В смысле, к бывшей теще.
– Понятно. Тебе виднее…
– Я думал, мне тяжело будет уходить из этой квартиры, – задумчиво произнес Ф. – Все-таки я здесь вырос. А вот сегодня прошелся и ничего-ничего не почувствовал.
– Это, наверное, потому, что мебели нет, – предположил я.
– Наверное… – согласился он.
– Я тебя провожу, – сказал я.
– Только до двора. И вот еще что. Оставайся здесь прямо сегодня, – сказал Ф.
Я согласился и кивнул. Мы спустились по лестнице к ослепительному прямоугольнику дверного проема.
– Ну, давай, – Ф. протянул руку.
– Пока, – ответил я и хлопнул его по плечу. – Как-нибудь увидимся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73