Кот истошно орет и стремглав бежит обратно в сторону помойки. Мы со Степаном начинаем надрывно хохотать.
Женщины с колясками куда-то исчезли. В футбольные ворота медленно, как мяч на телевизионном повторе, влетал бумажный пакет.
Я закурил и сплюнул. В моей слюне утонул муравей.
– За жизнь насекомых, – произнес я тост и выпил еще один стакан.
Стекла школы вдруг гулко вздрогнули, как жестяной барабан, зазвенели. Где-то далеко в карьере взорвали рудный пласт. Значит ровно два часа. Всегда точно – мне бы такую пунктуальность.
Я поднялся и вышел за школьную ограду.
В этом месте Старого Города маленькая речка впадала в другую – побольше. В излучине, ослепительно сверкая побелкой, красовалась лодочная станция. Именно так она выглядит на всех юбилейных открытках и альбомах. Когда я учился в художественной школе, то рисовал ее, наверное, раз сто пятьдесят.
«Хороший, рисунок, хороший… Но вот гляди: тут на стене станции у тебя слово…» – «Да, Инна Станиславовна» – «Это плохое слово» – «Я знаю. Но ведь и в жизни на стене оно есть, вы ведь видите» – «Да, конечно, но, понимаешь, задача художника ведь не в том, чтобы слепо копировать…» – «…Действительность. Да я помню. Но тут это важно…» – «…Знаешь, ты, наверное, прав. Можешь оставить. Я разрешаю».
Я двинулся дальше в сторону подвесного моста мимо клумб с голубыми цветами и неуклюжими шмелями, которые кружили над ними, словно геликоптеры.
У моста старушка торговала тыквенными семечками и мятыми сигаретами поштучно. Из открытого канализационного люка на свет вылезал ремонтник в оранжевой каске. Он недоуменно озирался по сторонам, будто недавно приземлившийся гуманоид.
На середине моста я допил вино и выкурил еще одну сигарету. Бутылку кинул в реку. Окунувшись, она ловко вынырнула на поверхность и, покачиваясь на волнах, неспешно продрейфовала в сторону дельты. Вслед за ней в воду полетел окурок. Он устроился в фарватере бутылки и, как дельфин поплыл не отставая.
Каждую зиму мы вынимали огромный кирпич из забора во дворе гастронома. Несли его на мост и с высоты бросали на лед. Если лед выдерживал – значит можно играть в хоккей. Теперь от забора остались только жалкие развалины. Судьба забора – надежда и разочарование, провал и торжество. Я думаю, не самая плохая судьба для обыкновенного забора.
Переправившись на противоположный берег, я продолжал идти, следуя руслу реки. На другой стороне росли древние вязы, тянулась череда двухэтажных домов с палисадниками. Похожие на конфетти, бабочки-капустницы порхали над розовыми кустами. Слышалось змеиное шипение поливочных шлангов. С мансард доносились голоса жильцов.
Ненадолго я остановился у небольшого особняка с флюгером на крыше. Ангел-флюгер уже шестьдесят лет натягивал лук. Рядом с особняком развесистая черешня шевелила мясистыми листьями. Она уже отплодоносила и ничем сейчас не отличалась от простых деревьев.
За черешней ухаживал однорукий ветеран. Когда наступал май и черешня плодоносила, мы, мальчишки, забирались на нее и пожирали спелые ягоды. Старик выходил на балкон и молча смотрел на нас. Потом поднимал единственную руку к небу и кричал с укором: «Эх, Барбаросса!». Это загадочное слово действовало на нас, как на тараканов электричество. В панике мы убегали. Где-то вверху скрипел старый ангел – трофейный флюгер. Говорят, его привезли из Дрездена. Ангел-флюгер.
Я прошел еще совсем немного, и моя дорога закончилась.
2.
Кафе называлось «Лоцман» несмотря на то, что до ближайшего моря было сто пятьдесят километров. «Лоцман» занимал небольшое помещение бывшей трехкомнатной квартиры в жилом доме на набережной. Это заведение ничем не отличалось от множества других, ему подобных, в избытке разбросанных по всему городу. Стандартная брусчатка перед крыльцом, белый пластик фасада, грязная вывеска, урна в виде пингвина. Я зашел внутрь, и подождал, пока глаза привыкнут к тусклому свету.
В интерьере «Лоцмана» никогда ничего не менялось. Ниши между окнами украшали гравюры фрегатов, в углу пылился неизвестно откуда взявшийся якорь, на одной из стен дурно выполненная фреска живописала заход солнца над Аю-Дагом, Словом, настоящее кораблекрушение.
– Привет, – поздоровалась со мной барменша. Ее дородное тело с трудом упаковывалось в форменную матроску.
– Привет, Оксана.
– А я думала, ты – в Ялте.
– Скажу тебе по секрету, я и сейчас в Ялте.
– От кого скрываешься? Опять от бабы какой-то сбежал?
– Почему опять? Почему от бабы? – возразил я, – Ты ведь знаешь, Оксана, мое сердце безраздельно принадлежит только тебе.
– Ох, и врун же ты, – всплеснула руками барменша. – Лелик, слышал, ко мне пристают.
Из подсобки вышел Лелик – щуплый официант, гораздо младше барменши. На нем тоже была матроска.
– Дура, радовалась бы.
– Лелик, я не поняла. Ты муж мне или не муж?
– Муж, – обреченно подтвердил Лелик, покладистый, как и все скрытые гомосексуалисты.
– А где муки ревности? Вызови его на дуэль.
– Не надо дуэли, – засмеялся я, – Я шпагу дома забыл.
– Эх, нет нынче мужиков, – вздохнула Оксана.
– И не говори, – охотно согласился Лелик и спросил меня: – Что будешь?
– Пиво.
– Разливного не!1. Бутылки в холодильнике.
Я подошел к холодильнику и выбрал пиво. Мокрая этикетка уверяла, что если мне повезет, я смогу выиграть футболку, мотороллер или главный приз – виллу в Крыму, под Ялтой. Спробуй ще.
– Подсаживайся, – окликнул меня голос.
У окна сидел инвалид Володя. Его ноги свешивались с кресла-каталки, как две сардельки. На оконной шторе рядом с ним катились морские волны, плыл парус, парила чайка. Потом опять волны, парус, чайка – и так на три погонных метра.
– Здравствуй Володя, – я уселся на стул.
– Привет. Может, партийку в нарды сыграем?
– Можно. Пиво будешь?
– Угу.
– Водки взять?
– А то.
– Лелик! Нарисуй нам, пожалуйста, еще два пива, два по сто и нарды принеси.
– Щас, вот только за гуашью сбегаю, – пробурчал официант.
Через минуту Оксана принесла нам нарды. На игральной доске был выжжен портрет восточной принцессы. Шашки заменяли камни. Один игровой кубик был черный, а другой зеленый – совсем, как глаза у дьявола.
– У меня три, бросай, – сказал Володя.
– Шесть.
– Ходи.
Когда половина камней покинула дом, я спросил:
– Володя, а тебе сны страшные снятся?
– Ну, бывает иногда. А чего спрашиваешь?
– Так, интересуюсь. Бывает же такое, что снится одно и то же, и ты в это каждый раз веришь?
– Бывает, конечно… Нет, так нельзя ходить, переходи… Вот мне постоянно снится, что меня опять в армию забирают. Приходят ко мне, значит, старлей и капитан из военкомата и говорят: собирайся. Я им, мол, так и так, товарищ капитан, отслужил уже. Как положено – два года. Тайгу кирзой топтал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Женщины с колясками куда-то исчезли. В футбольные ворота медленно, как мяч на телевизионном повторе, влетал бумажный пакет.
Я закурил и сплюнул. В моей слюне утонул муравей.
– За жизнь насекомых, – произнес я тост и выпил еще один стакан.
Стекла школы вдруг гулко вздрогнули, как жестяной барабан, зазвенели. Где-то далеко в карьере взорвали рудный пласт. Значит ровно два часа. Всегда точно – мне бы такую пунктуальность.
Я поднялся и вышел за школьную ограду.
В этом месте Старого Города маленькая речка впадала в другую – побольше. В излучине, ослепительно сверкая побелкой, красовалась лодочная станция. Именно так она выглядит на всех юбилейных открытках и альбомах. Когда я учился в художественной школе, то рисовал ее, наверное, раз сто пятьдесят.
«Хороший, рисунок, хороший… Но вот гляди: тут на стене станции у тебя слово…» – «Да, Инна Станиславовна» – «Это плохое слово» – «Я знаю. Но ведь и в жизни на стене оно есть, вы ведь видите» – «Да, конечно, но, понимаешь, задача художника ведь не в том, чтобы слепо копировать…» – «…Действительность. Да я помню. Но тут это важно…» – «…Знаешь, ты, наверное, прав. Можешь оставить. Я разрешаю».
Я двинулся дальше в сторону подвесного моста мимо клумб с голубыми цветами и неуклюжими шмелями, которые кружили над ними, словно геликоптеры.
У моста старушка торговала тыквенными семечками и мятыми сигаретами поштучно. Из открытого канализационного люка на свет вылезал ремонтник в оранжевой каске. Он недоуменно озирался по сторонам, будто недавно приземлившийся гуманоид.
На середине моста я допил вино и выкурил еще одну сигарету. Бутылку кинул в реку. Окунувшись, она ловко вынырнула на поверхность и, покачиваясь на волнах, неспешно продрейфовала в сторону дельты. Вслед за ней в воду полетел окурок. Он устроился в фарватере бутылки и, как дельфин поплыл не отставая.
Каждую зиму мы вынимали огромный кирпич из забора во дворе гастронома. Несли его на мост и с высоты бросали на лед. Если лед выдерживал – значит можно играть в хоккей. Теперь от забора остались только жалкие развалины. Судьба забора – надежда и разочарование, провал и торжество. Я думаю, не самая плохая судьба для обыкновенного забора.
Переправившись на противоположный берег, я продолжал идти, следуя руслу реки. На другой стороне росли древние вязы, тянулась череда двухэтажных домов с палисадниками. Похожие на конфетти, бабочки-капустницы порхали над розовыми кустами. Слышалось змеиное шипение поливочных шлангов. С мансард доносились голоса жильцов.
Ненадолго я остановился у небольшого особняка с флюгером на крыше. Ангел-флюгер уже шестьдесят лет натягивал лук. Рядом с особняком развесистая черешня шевелила мясистыми листьями. Она уже отплодоносила и ничем сейчас не отличалась от простых деревьев.
За черешней ухаживал однорукий ветеран. Когда наступал май и черешня плодоносила, мы, мальчишки, забирались на нее и пожирали спелые ягоды. Старик выходил на балкон и молча смотрел на нас. Потом поднимал единственную руку к небу и кричал с укором: «Эх, Барбаросса!». Это загадочное слово действовало на нас, как на тараканов электричество. В панике мы убегали. Где-то вверху скрипел старый ангел – трофейный флюгер. Говорят, его привезли из Дрездена. Ангел-флюгер.
Я прошел еще совсем немного, и моя дорога закончилась.
2.
Кафе называлось «Лоцман» несмотря на то, что до ближайшего моря было сто пятьдесят километров. «Лоцман» занимал небольшое помещение бывшей трехкомнатной квартиры в жилом доме на набережной. Это заведение ничем не отличалось от множества других, ему подобных, в избытке разбросанных по всему городу. Стандартная брусчатка перед крыльцом, белый пластик фасада, грязная вывеска, урна в виде пингвина. Я зашел внутрь, и подождал, пока глаза привыкнут к тусклому свету.
В интерьере «Лоцмана» никогда ничего не менялось. Ниши между окнами украшали гравюры фрегатов, в углу пылился неизвестно откуда взявшийся якорь, на одной из стен дурно выполненная фреска живописала заход солнца над Аю-Дагом, Словом, настоящее кораблекрушение.
– Привет, – поздоровалась со мной барменша. Ее дородное тело с трудом упаковывалось в форменную матроску.
– Привет, Оксана.
– А я думала, ты – в Ялте.
– Скажу тебе по секрету, я и сейчас в Ялте.
– От кого скрываешься? Опять от бабы какой-то сбежал?
– Почему опять? Почему от бабы? – возразил я, – Ты ведь знаешь, Оксана, мое сердце безраздельно принадлежит только тебе.
– Ох, и врун же ты, – всплеснула руками барменша. – Лелик, слышал, ко мне пристают.
Из подсобки вышел Лелик – щуплый официант, гораздо младше барменши. На нем тоже была матроска.
– Дура, радовалась бы.
– Лелик, я не поняла. Ты муж мне или не муж?
– Муж, – обреченно подтвердил Лелик, покладистый, как и все скрытые гомосексуалисты.
– А где муки ревности? Вызови его на дуэль.
– Не надо дуэли, – засмеялся я, – Я шпагу дома забыл.
– Эх, нет нынче мужиков, – вздохнула Оксана.
– И не говори, – охотно согласился Лелик и спросил меня: – Что будешь?
– Пиво.
– Разливного не!1. Бутылки в холодильнике.
Я подошел к холодильнику и выбрал пиво. Мокрая этикетка уверяла, что если мне повезет, я смогу выиграть футболку, мотороллер или главный приз – виллу в Крыму, под Ялтой. Спробуй ще.
– Подсаживайся, – окликнул меня голос.
У окна сидел инвалид Володя. Его ноги свешивались с кресла-каталки, как две сардельки. На оконной шторе рядом с ним катились морские волны, плыл парус, парила чайка. Потом опять волны, парус, чайка – и так на три погонных метра.
– Здравствуй Володя, – я уселся на стул.
– Привет. Может, партийку в нарды сыграем?
– Можно. Пиво будешь?
– Угу.
– Водки взять?
– А то.
– Лелик! Нарисуй нам, пожалуйста, еще два пива, два по сто и нарды принеси.
– Щас, вот только за гуашью сбегаю, – пробурчал официант.
Через минуту Оксана принесла нам нарды. На игральной доске был выжжен портрет восточной принцессы. Шашки заменяли камни. Один игровой кубик был черный, а другой зеленый – совсем, как глаза у дьявола.
– У меня три, бросай, – сказал Володя.
– Шесть.
– Ходи.
Когда половина камней покинула дом, я спросил:
– Володя, а тебе сны страшные снятся?
– Ну, бывает иногда. А чего спрашиваешь?
– Так, интересуюсь. Бывает же такое, что снится одно и то же, и ты в это каждый раз веришь?
– Бывает, конечно… Нет, так нельзя ходить, переходи… Вот мне постоянно снится, что меня опять в армию забирают. Приходят ко мне, значит, старлей и капитан из военкомата и говорят: собирайся. Я им, мол, так и так, товарищ капитан, отслужил уже. Как положено – два года. Тайгу кирзой топтал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73