На обоях засохли десять красных цифр – они горели, как лилии на плече, как моя спина. Номер телефона. Что предпринять с напомаженными цифрами, я не мог придумать. Стирать было жалко, смотреть – тревожно. Я чувствовал себя бросающим курить человеком, которому только что предложили сигарету.
Чем хороши мобильные, так это тем, что доктор Джекиль может утром стереть из телефонной книжки номер, и мистеру Хайду уже никогда не удастся позвонить по нему. «Куплю завтра календарь и заклею», – решил я, взял чайник и пошел на балкон.
Была середина ночи – та замечательная пора, когда бандиты уже спят, а милиционеры еще не проснулись. В кустах трещали цикады – помехи в радиостанции тишины. Из придорожного фонаря, как из душа, лился поток света. Часть электрической лужи разлилась по асфальту, часть впиталась в траву обочины.
Щит страховой компании тоже горел. Горел экраном 6 х 3 – счастье можно купить. Соседская семья продолжала рекламировать стабильность и семейные ценности. Внезапно я понял, на кого похожа Аня – она похожа на маму с рекламы, только младше ее лет на пятнадцать. Dйjа vu – воспоминание о прошлой жизни или предчувствие будущей?
Я достал из пачки сигарету, поджег табак. Я стал много курить. «Убивать – не курить. Это всегда можно бросить», – говорит Шарон Стоун Майклу Дугласу.
– Это всегда можно бросить, – повторяю я ночной тишине.
IX. Память
Я все забываю. Вот и сейчас я не могу вспомнить, как выглядела Аня. Прошло лишь несколько часов, а ее образ из моего сознания вытеснила женщина с рекламы страховой компании.
Я часто забываю имена. Я не помню имя девушки, с которой поцеловался впервые, зато помню марку сигарет, которые впервые попробовал. Это были папиросы «Друг». Мне тогда исполнилось десять. Я затянулся под мостом, и мне было так плохо, что подумал: буду пить воду из речки. А потом ничего, привык…
Иногда, мне кажется, что я и собственное имя забыл. Тогда зачем, спрашивается, я до сих пор могу на память рассказать стих Тихонова о советском флаге?
X. Брежнев
Моя мама никогда не верила мне, что я помню, как хоронили Брежнева.
– Человек в таком малом возрасте еще ничего не может помнить, – утверждала она.
Но я помню. Помню бледное мерцание телевизора «Горизонт», а в нем людей в пальто, траурные портреты, мохнатые еловые венки и патетический абрис кремлевской стены на черно-белом небе.
– Мам, – возражал я. – Я ведь помню, как мы ездили в Бердянск, а это было летом, почти за полгода до смерти Брежнева.
– Ты не можешь помнить. Тебе рассказывали. Вот тебе и кажется.
Я задумывался. В Бердянск мы ездили в гости к маминой подруге по музучилищу, тете Ларисе. Это была первая в моей жизни поездка. В Бердянске, играючи, я проглотил металлический шарик от детского бильярда. Бильярд принадлежал сыну тети Ларисы – моему ровеснику. Десятки раз родители при мне обсуждали эту историю. Вспоминали о том, как они в шутку просили меня не глотать шарик, и как я шарик этот все равно проглотил: «Будто бы назло». Вспоминали, как испуганные взрослые везли меня на рентген в больницу к доктору, который все рассказывал о девочке, которая умудрилась проглотить милицейский свисток. В моей памяти эти события не остались совсем.
Зато до сих пор, стоит только захотеть, я вижу перед собой зеленую, похожую на броненосца, электричку; белых уток, с красными, как поплавки, лапками на станционной развилке; два сдвинутых, оббитых синим плюшем, кресла, в которых я спал в Бердянске; огромную деревянную катушку с намотанным на нее проводом возле винного магазина; а еще помню мужа тети Ларисы, помню, как он сквозь открытое окно дома, с перекинутым через плечо полотенцем, что-то кричит нам во двор, будто мы что-то забыли. Он загорелый и улыбается.
То, что я помню мужа тети Ларисы, особенно странно. Той же осенью он, как и Брежнев, умер. Умер, кажется, от инфаркта. Как его звали, я тоже забыл…

Фаза #2
I. Лекция
Кремового цвета, четырнадцатиэтажное здание научно-исследовательского института изогнулось полукругом, и издали, со стороны шоссе, походило на огромный слоеный торт. Мачта радиопередатчика возвышалась над его крышей, словно праздничная свечка. Параболические антенны на карнизах претендовали на роль кулинарных изысков.
Вдоль аллеи, ведущей к институту, росли кипарисы. Шишки у кипарисов были маслянистыми и походили на леденцы от кашля. Они синтезировали на солнце едкий аромат безлюдного курортного полудня. В воздухе ощущалась неведомо откуда прилетевшая средиземноморская расслабленность. Но и она не могла развеять моей тревоги.
По правой стороне аллеи я миновал сваренный из чугунных листов стенд. На стенде, покрытом потрескавшейся зеленой краской, кое-где сохранялись латунные буквы: МИ Г ДИ СЯ ИНСТИ у. Деревянные планки пустовали. Видимо, гордиться институту было некем.
Я вышел к стоянке. По сравнению с громадой института стоянка казалась не больше чайного блюдца. На краю стоянки одиноко маячил перепачканный рудной пылью грузовик. В его кузове аккуратно, словно шахматные фигуры, выстроились газовые баллоны.
По истертым ступенькам я поднялся к входу и зашел внутрь. Дневной свет плохо освещал обширный, размером с гандбольное поле, холл первого этажа. Дальние углы помещения терялись в густых сиреневых сумерках. Пол был испачкан цементом. Вдоль стен вповалку лежали доски и строительный мусор.
Я двинулся к шахтам лифта, прошел мимо двери конторы, которая занималась пищевыми добавками. Из пяти лифтов функциональность сохранил только один. Над ним намертво застыл циферблат механических часов. Часы лживо показывали половину двенадцатого.
Площадь клети лифта превышала метраж моей кухни. Рядом с кнопками сохранился черный дисковый телефон для вызова диспетчера. Под ним, в углу, лежали гильзы пустых бутылок шампанского. На зеркале застыли помадные отпечатки женских губ. При желании, по ним можно было проводить дактилоскопию. На четырнадцатом этаже, поближе к передатчику, располагался офис местной FM-радиостанции. Вероятно, вчера там был праздник.
На седьмом этаже я вышел, у окна свернул влево, зашагав по грязному коридору. Когда-то в институте работало две тысячи человек и пять лифтов. Коридоры были ярко освещены, а часы показывали правильное время. Сегодня штат сотрудников научно-исследовательского института составлял шестьдесят семь служащих. Помимо нескольких сохранившихся лабораторий, радиостанции и конторы по торговле пищевыми добавками, был еще склад канцтоваров на заднем дворе. Вот и все, что осталось от былого величия.
Я остановился у двери с табличкой: «Лаборатория 707. физико-химическая экспертиза». Достал из пакета припасенный кулек ирисок. Открыл дверь без стука. Дверь запищала, как обиженная крыса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73