Глаз обернулся.
– Я думал, по тебе панихиду справляют. Живучий ты, падла.
Колесов дождался, пока заключенные зашли в камеру, и дернул Глаза за руку.
– Стой! Ты, сволочь, если будешь так говорить, я тебя,— он судорожно схватился за кобуру, расстегнул ее, но вытаскивать пистолет не стал,— пристрелю.
Глаз зашел в камеру и подумал: «Вот сука, даже обругать его, козла, нельзя. Псих он, что ли? Еще и правда пристрелит».
12
На этап Глаза повезли в наручниках, опять спаренным с заключенным. Два часа утомительной езды в душном «Столыпине» — и Глаз в тюменской тюрьме.
Пока сидели в привратке и ждали шмон, Глаз карандашом на клочке бумаги написал всего одно слово, а бумажку спрятал. Сегодня шмонать будет здоровенный надзиратель-новичок, и Глаз решил его разыграть. Когда открыли дверь и крикнули выходить, Глаз, качая плечами и вращая руками, а ногами пританцовывая, выплясал из боксика и, подтанцевав к молодому двухметровому дубаку, выставил вперед левую ногу, вывернутую внутренней стопой к надзирателю, и, низко поклонившись, а руками в этот момент часто-часто махая под животом, улыбнувшись, тихо сказал:
– К вашим услугам. Чаволь изволите?
– Раздевайся, — спокойно ответил надзиратель, не обращая внимания на выкрутасы Глаза.
– Ча-аволь, ча-аволь? Не расслышал? — спросил Глаз, приподнявшись на цыпочках и приближая ухо ко рту надзирателя. — Я слаб на ухо, повторите.
Надзиратель, видя, что Глаз выламывается, все же сказал ему, громко, почти в ухо:
– Раздевайся, говорю, — и отступил на полшага.
– Ах, раздевайся, — вяло пробормотал Глаз, а потом, как бы сообразив, что ему сказали, и сделав серьезное и обиженное лицо, переспросил:
– Как — раздевайся?
– А так, да поживее, — не повышая голоса, проговорил попкарь.
Другие дубаки вовсю шмонали зеков, не обращая внимания на проделки Глаза. Они к этому привыкли.
Но один, ближний к верзиле-дубаку, не выдержав кривляний Глаза, сказал:
– Вдарь по шее. Враз разденется.
Глаз нехотя стал раздеваться. Вещи, вместо того, чтобы класть на стол, подавал в руки попкарю, каждый раз что-нибудь говоря:
– Смотри-смотри, чего-нибудь найдешь.
Или:
– Вот здесь точно что-то есть.
Когда дошла очередь до туфель, Глаз тихо, заговорщически молвил:
– Не там смотришь. Как кенту говорю — под каб-лу-ком.
Дубак бросил туфли на пол и взглянул на Глаза. Тот стоял в одних трусах, скрестив руки на груди.
– Ах ты, дядя Степа, не нашел-таки. Я-то, в натуре, думал: ты руку набил. Долго тебе учиться искать, — разжигал Глаз самолюбие молодняка. — Раз там не нашел, — он кивнул на одежду, — во мне точно не найдешь. Как пить дать.
– Хорош болтать, — надзиратель приблизился к нему, — открой рот.
– Во рту, окромя языка, ничего нет. А язык можно в камеру проносить?
– Отрезать бы тебе его. Открой рот.
– Подожди, я чихну.
Глаз чихнул в руку, а потом открыл.
Надзиратель, осмотрев рот, стал осматривать уши. А Глаз так и стоял с открытым ртом.
– Закрой рот и сними трусы.
– Ты же не сказал мне его закрыть. А в ушах ты не нашел у меня серу. Весь день сегодня кипела. Особенно в левом. Поковыряй спичкой, не веришь если.
Глаз снял трусы и повернулся к дубаку задом.
– Подними ноги.
– Не ноги, а копыта. А потом зараз копыта не поднять. По одному.
Глаз поднял одну, потом другую ногу и повернулся к попкарю.
– Задницу будешь осматривать?
13
Глаза бросили к малолеткам в камеру шустряков. Из нее его в карцер сажали.
Только он переступил порог, малолетки заорали:
– Глаз!!!
– Живой!!!
– Здорово, ребята, — сказал он.
Пацаны приветствовали его криками. Он не мог понять, в чем дело. Тогда холодно к нему относились, а сейчас встречают радостно, восторженно даже.
– Глаз, — заговорил Масло, — к нам Рябчик три дня назад приходил, сказал, что ты опять на этапе в побег пошел и тебя пристрелили. Мы и по трубам разговаривали, там были с этапа, и они подтвердили, что да, на этапе кого-то шлепнули. Мы Рябчику сначала не поверили, но когда узнали, что на этапе кого-то убили, то подумали, что это точно тебя. Так во многих камерах считают. Воскрес, значит.
– Я на этот раз в побег не ходил. Кого-то другого шлепнули.
Пацаны переговорили с соседними камерами, сказали, что Глаз живой. Его тоже хотели послушать, и он кричал в кружку. Всех интересовало, кого на этапе убили.
Не успел Глаз пересказать новости — в камеру вбежал Рябчик.
– Петров, так ты, оказывается, живой! А все говорят, что тебя убили. Я даже свечку в церкви поставил.
Майор улыбался. Глаз, конечно, не верил, что Рябчик рад ему. Он просто пришел удовлетворить свое любопытство.
В камеры регулярно, между завтраком и обедом, приносили свежие газеты. Глаз как-то взял «Тюменскую правду» и на последней странице прочитал очерк о взяточниках. О тех, с кем сидел.
В очерке Глаза поразило то, что Чингиз Козаков все же написал брату письмо. В нем просил не жалеть денег на подкуп следствия и суда. Письмо до брата не дошло: подшили к следственному делу. «Значит, Людка-баландер с письмом спалилась или передала Куму».
И про Костю Кобзева, посредника, тоже писали. Он играл не второстепенную роль.
«Так, значит, у них следствие закончилось. Летом будет суд».
Камера шустряков просуществовала недолго. Скоро ее расформировали, а Глаза посадили к взрослякам.
14
Глаза кинули на третий этаж в большую угловую камеру. В ней стояло в ряд десять шконок и жило девятнадцать подследственных. Глаз занял последнее свободное место.
В камере был земляк Глаза, Володя Матвиенко. Попал он за частнопредпринимательскую деятельность. Работал в Заводоуковске в фотоателье и, используя бланки заказов, фотографировал детей в школах, детских садах, а деньги брал себе. Он ждал года три и был спокоен. С Глазом Володя подружился.
В камере все — первоходки, и многие тяжко переживали. В основном работяги. Влипли на мелочовке. Кто побил жену. Кто — за кражу.
В камеру бросили новичков. Мест на шконках не было, и они положили матрацы на пол. Не успели новички освоиться, как Глаз заспорил с одним на приседания.
– Да не присесть тебе пятьсот раз, — сказал новичок.
– Если не присяду, откатаю тебя пятьдесят раз по камере. Присяду — ты меня.
– Бесполезный спор. Не присесть тебе пятьсот раз.
Камера наблюдала за спором, и самые шустрые подлили масла в огонь.
– Да поспорь ты с ним. А катать будет по очереди всю камеру.
И они стукнули по рукам.
Глаз разделся до трусов и вышел на середину.
– Так, приседаю с одним условием: руки держу на коленях.
И Глаз начал. Зеки залезли на шконки, закурили и стали спорить, присядет или нет. Все решили, что не присядет.
Он сделал первую сотню и начал вторую.
– Смотри-ка, на вторую попер, — удивились некоторые.
– Сто — не пятьсот, — возразили другие.
Глаз приседал — камера наблюдала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
– Я думал, по тебе панихиду справляют. Живучий ты, падла.
Колесов дождался, пока заключенные зашли в камеру, и дернул Глаза за руку.
– Стой! Ты, сволочь, если будешь так говорить, я тебя,— он судорожно схватился за кобуру, расстегнул ее, но вытаскивать пистолет не стал,— пристрелю.
Глаз зашел в камеру и подумал: «Вот сука, даже обругать его, козла, нельзя. Псих он, что ли? Еще и правда пристрелит».
12
На этап Глаза повезли в наручниках, опять спаренным с заключенным. Два часа утомительной езды в душном «Столыпине» — и Глаз в тюменской тюрьме.
Пока сидели в привратке и ждали шмон, Глаз карандашом на клочке бумаги написал всего одно слово, а бумажку спрятал. Сегодня шмонать будет здоровенный надзиратель-новичок, и Глаз решил его разыграть. Когда открыли дверь и крикнули выходить, Глаз, качая плечами и вращая руками, а ногами пританцовывая, выплясал из боксика и, подтанцевав к молодому двухметровому дубаку, выставил вперед левую ногу, вывернутую внутренней стопой к надзирателю, и, низко поклонившись, а руками в этот момент часто-часто махая под животом, улыбнувшись, тихо сказал:
– К вашим услугам. Чаволь изволите?
– Раздевайся, — спокойно ответил надзиратель, не обращая внимания на выкрутасы Глаза.
– Ча-аволь, ча-аволь? Не расслышал? — спросил Глаз, приподнявшись на цыпочках и приближая ухо ко рту надзирателя. — Я слаб на ухо, повторите.
Надзиратель, видя, что Глаз выламывается, все же сказал ему, громко, почти в ухо:
– Раздевайся, говорю, — и отступил на полшага.
– Ах, раздевайся, — вяло пробормотал Глаз, а потом, как бы сообразив, что ему сказали, и сделав серьезное и обиженное лицо, переспросил:
– Как — раздевайся?
– А так, да поживее, — не повышая голоса, проговорил попкарь.
Другие дубаки вовсю шмонали зеков, не обращая внимания на проделки Глаза. Они к этому привыкли.
Но один, ближний к верзиле-дубаку, не выдержав кривляний Глаза, сказал:
– Вдарь по шее. Враз разденется.
Глаз нехотя стал раздеваться. Вещи, вместо того, чтобы класть на стол, подавал в руки попкарю, каждый раз что-нибудь говоря:
– Смотри-смотри, чего-нибудь найдешь.
Или:
– Вот здесь точно что-то есть.
Когда дошла очередь до туфель, Глаз тихо, заговорщически молвил:
– Не там смотришь. Как кенту говорю — под каб-лу-ком.
Дубак бросил туфли на пол и взглянул на Глаза. Тот стоял в одних трусах, скрестив руки на груди.
– Ах ты, дядя Степа, не нашел-таки. Я-то, в натуре, думал: ты руку набил. Долго тебе учиться искать, — разжигал Глаз самолюбие молодняка. — Раз там не нашел, — он кивнул на одежду, — во мне точно не найдешь. Как пить дать.
– Хорош болтать, — надзиратель приблизился к нему, — открой рот.
– Во рту, окромя языка, ничего нет. А язык можно в камеру проносить?
– Отрезать бы тебе его. Открой рот.
– Подожди, я чихну.
Глаз чихнул в руку, а потом открыл.
Надзиратель, осмотрев рот, стал осматривать уши. А Глаз так и стоял с открытым ртом.
– Закрой рот и сними трусы.
– Ты же не сказал мне его закрыть. А в ушах ты не нашел у меня серу. Весь день сегодня кипела. Особенно в левом. Поковыряй спичкой, не веришь если.
Глаз снял трусы и повернулся к дубаку задом.
– Подними ноги.
– Не ноги, а копыта. А потом зараз копыта не поднять. По одному.
Глаз поднял одну, потом другую ногу и повернулся к попкарю.
– Задницу будешь осматривать?
13
Глаза бросили к малолеткам в камеру шустряков. Из нее его в карцер сажали.
Только он переступил порог, малолетки заорали:
– Глаз!!!
– Живой!!!
– Здорово, ребята, — сказал он.
Пацаны приветствовали его криками. Он не мог понять, в чем дело. Тогда холодно к нему относились, а сейчас встречают радостно, восторженно даже.
– Глаз, — заговорил Масло, — к нам Рябчик три дня назад приходил, сказал, что ты опять на этапе в побег пошел и тебя пристрелили. Мы и по трубам разговаривали, там были с этапа, и они подтвердили, что да, на этапе кого-то шлепнули. Мы Рябчику сначала не поверили, но когда узнали, что на этапе кого-то убили, то подумали, что это точно тебя. Так во многих камерах считают. Воскрес, значит.
– Я на этот раз в побег не ходил. Кого-то другого шлепнули.
Пацаны переговорили с соседними камерами, сказали, что Глаз живой. Его тоже хотели послушать, и он кричал в кружку. Всех интересовало, кого на этапе убили.
Не успел Глаз пересказать новости — в камеру вбежал Рябчик.
– Петров, так ты, оказывается, живой! А все говорят, что тебя убили. Я даже свечку в церкви поставил.
Майор улыбался. Глаз, конечно, не верил, что Рябчик рад ему. Он просто пришел удовлетворить свое любопытство.
В камеры регулярно, между завтраком и обедом, приносили свежие газеты. Глаз как-то взял «Тюменскую правду» и на последней странице прочитал очерк о взяточниках. О тех, с кем сидел.
В очерке Глаза поразило то, что Чингиз Козаков все же написал брату письмо. В нем просил не жалеть денег на подкуп следствия и суда. Письмо до брата не дошло: подшили к следственному делу. «Значит, Людка-баландер с письмом спалилась или передала Куму».
И про Костю Кобзева, посредника, тоже писали. Он играл не второстепенную роль.
«Так, значит, у них следствие закончилось. Летом будет суд».
Камера шустряков просуществовала недолго. Скоро ее расформировали, а Глаза посадили к взрослякам.
14
Глаза кинули на третий этаж в большую угловую камеру. В ней стояло в ряд десять шконок и жило девятнадцать подследственных. Глаз занял последнее свободное место.
В камере был земляк Глаза, Володя Матвиенко. Попал он за частнопредпринимательскую деятельность. Работал в Заводоуковске в фотоателье и, используя бланки заказов, фотографировал детей в школах, детских садах, а деньги брал себе. Он ждал года три и был спокоен. С Глазом Володя подружился.
В камере все — первоходки, и многие тяжко переживали. В основном работяги. Влипли на мелочовке. Кто побил жену. Кто — за кражу.
В камеру бросили новичков. Мест на шконках не было, и они положили матрацы на пол. Не успели новички освоиться, как Глаз заспорил с одним на приседания.
– Да не присесть тебе пятьсот раз, — сказал новичок.
– Если не присяду, откатаю тебя пятьдесят раз по камере. Присяду — ты меня.
– Бесполезный спор. Не присесть тебе пятьсот раз.
Камера наблюдала за спором, и самые шустрые подлили масла в огонь.
– Да поспорь ты с ним. А катать будет по очереди всю камеру.
И они стукнули по рукам.
Глаз разделся до трусов и вышел на середину.
– Так, приседаю с одним условием: руки держу на коленях.
И Глаз начал. Зеки залезли на шконки, закурили и стали спорить, присядет или нет. Все решили, что не присядет.
Он сделал первую сотню и начал вторую.
– Смотри-ка, на вторую попер, — удивились некоторые.
– Сто — не пятьсот, — возразили другие.
Глаз приседал — камера наблюдала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117