Да и пластинки, свитер серый и перчатку одну, правую, черную, кожаную, — она у нас одна осталась, — я тоже участковому отнес.
Терентий Петрович замолчал, глядя себе под ноги, обутые в пимы с галошами. Сейчас он поедет в Падун и сразу на скотный двор — навоз возить.
«Да, закрутились Клычковы, — подумал Ян, — когда их участковый припер. Испугались, что Петьку, как соучастника и за укрывательство краденого, могут посалить».
– Идите, Терентий Петрович, — сказал Бородин.
Клычков вышел, а Ян проговорил:
– Снова повторяю: от своих показаний не отказываюсь. — Ян помолчал, а потом быстро заговорил: — Да и потом, какой это серый свитер Терентий Петрович принес? Вы мне ничего не говорили, что у Серовых или Трунова еще и свитер стащили.
Бородин ничего не ответил, а Ян спросил:
– Вы меня на Новый год отпустите?
– Нет, Колька, Новый год будешь у нас встречать. А то напьешься и чего-нибудь натворишь.
– Завтра трое суток истекает. Если завтра не выпустите, в камере вышибу двери.
Яна закрыли в камеру, а на другой день отпустили. Дома он рассказал, что ему ставят в вину, и завалился на кровать, накрывшись двумя старенькими пальто.
8
Утром Ян, выспавшись, пошел по селу, думая, к кому бы зайти, чтоб хоть с опозданием отпраздновать Новый год. К друзьям идти не хотелось. Бородин расколол их, и они дали показания против него.
Около старого дома, где он раньше жил, его окликнул Павел Поликарпович Быков, инвалид войны. Ян подошел.
– Ну, Колька, как дела? Слыхал — тебя в милицию забирали. Новый год на нарах встретил.
– Да, пришлось, дядя Паша.
– Пошли в дом.
Ян зашел, разделся. Дядя Паша, бывший счетовод совхоза, хорошо к Яну относился и разговаривал с ним как со взрослым.
– Ну ты че, все в Волгограде учишься?
– Учусь.
– На кого, я забыл?
– На каменщика.
– А-а-а… Хороший ты парень, Колька. Ценю я тебя. Все о тебе знаю. И как ты по вагонам на ходу поезда бегаешь, будто по земле, и как милицию за нос водишь. За это я люблю тебя даже. Ты, пацан, воруешь, не уступая взрослому, а тебя менты взять не могут. Я всегда в человеке ценю хватку. Сам в молодости шустрым был. Трусов презираю. А ты, ты — молодец.
Дядя Паша, высокий, худой, стоял перед Яном и, задыхаясь от астмы, хвалил его. Потом закурил, закашлялся и стал говорить о себе.
– А моя жизнь плохая. Дети разъехались. А я скоро помру. Чувствую, что недолго осталось. Болезнь эта. Мне врачи ни курить, ни пить не разрешают. А я курю и пью. И пить, особенно пить буду. Зинка, все из-за Зинки. Она же, стерва, от меня гуляет. Видишь ли, Колька, я ничего, как мужчина, не могу. Война, болезнь. И она в открытую. И сейчас ее дома нет.
Дядя Паша ругал жену, а Ян слушал, не вставляя слова. Он тете Зине жизнью был обязан. Когда Петровы жили в соседях, вся их семья ходила к Быковым мыться в баню. Своей не было. Раз летом — Ян перешел тогда в пятый класс — он пошел в баню, только что истопленную. Раздевшись, он почувствовал, как ему стало плохо и потянуло спать. «Полежу-ка я»,— подумал он и залез на полок. В бане — жарко, но Ян нашел силы, встал и настежь открыл дверь.
Вьюшка была закрыта, и Ян угорел. Пришла тетя Зина и увидела в бане распахнутую дверь. «Надо закрыть, — подумала она, — а то выстынет». Увидев Яна распластанным на полке, вынесла из бани. Ян несколько часов не приходил в сознание, а когда пришел, то у него трещала от угара голова сильнее, чем с похмелья.
Ян и хахаля тети Зининого знал. И выпивал с ним. Он тоже воровал и Яна как-то на дело приглашал, и Ян рвался с ним, но в,последний момент тот нашел другого. Не хотел он, зная отца Яна, с малолеткой связываться.
Дядя Паша продолжал ругать жену.
– Я ни копейки с пенсии ей не отдаю, ни копейки. Не за что. А я ведь неплохую пенсию получаю — семьдесят шесть рублей.
Дядя Паша подошел к вешалке и вытащил из кармана пальто деньги.
– Вот, — махнул он пятерками, — я получил. И все пропью.
– На, — протянул он Яну пятерку, — сходи в магазин, купи бутылку.
Ян быстро принес бутылку «Столичной». Стоила она три двенадцать, и сдачу он отдал дяде Паше.
Выпив по стопке, дядя Паша стал старую жизнь вспоминать, а потом на гражданскую войну перекинулся.
Пили они на равных, и дядя Паша Яну рассказывал:
– Я умру скоро, но мне так жаль красноармейцев, которых я не спас. Мне лет шесть было. Падун несколько раз переходил из рук в руки. Спирт нужен любой власти. Вон там, — дядя Паша показал в окно скрюченной, изуродованной на войне левой рукой, в правой держа вилку, — там, где сейчас стоит телеграфный столб на той стороне дороги, примерно на том месте стоял пулемет, я в окошко видел, и красноармеец поливал огнем беляков. Он один был, и никого рядом. Долго он держался, а потом я не знаю, то ли его убили, то ли в плен взяли, но красных выбили из села, и беляки к нам в амбар несколько красноармейцев закрыли. Ты же знаешь наш амбар, он из добротного леса срублен. Дверь прочная, и красноармейцам ее не вышибить. А беляки даже часового не поставили и ушли. И дверь на замок не закрыли, под рукой его не оказалось, а в запор вставили шкворень. Мне надо было выдернуть шкворень, и красные бы ушли, а я ходил, мялся возле амбара, но так и не выдернул. Испугался.
Дядя Паша выпил стопку, и Ян за ним последовал, и дядя Паша, не закусывая и не морщась, будто он не водку, а воду выпил, рассказывал:
– Ну и вскоре белые пришли и ночевать у нас остались. Часового к амбару поставили, но он всю ночь спал у дверей. А утром красноармейцев вывели в огород. Я слышал залп.
Только сейчас дядя Паша закусил квашеной капустой, закурил и продолжал:
– Понимаешь, теперь, когда я скоро умру, и сам после того войну прошел, мне до слез жалко тех красноармейцев. Ведь я же, Колька, понимаешь, мог их спасти.
Выпив еще по одной, дядя Паша о Падуне стал рассказывать.
– Спиртзаводом до революции владел Паклевский. Ты на поездах все ездишь, слыхал, наверное, станцию около Свердловска, Талицу. Так вот, она раньше Паклевской называлась. И жил сам Паклевский там, а сюда раза два в год заявлялся. Здесь, без него, заводом руководил управляющий. Дом его стоял — я еще застал этот дом — около пруда, примерно на том месте, где барак сейчас гнилой стоит. Дом его богатый, роскошный был. Дворец да и только. Мраморные ступени вели от дома к пруду. Оранжерея рядом, зимой и летом — цветы. А потом и дворец, и ступени, и всю оранжерею выкорчевали и барак построили. Барак-то скоро сгниет, а дворец бы по сей день стоял. Чем он им помешал?
А дом большой, что по Революционной, на нем табличка с годом постройки еще целая, в тыща восемьсот двенадцатом году построен. Этот дом до революции занимал один кучер. Сейчас в нем живет восемь семей. Да и вообще, все старинные дома стоят как новенькие, а новые сгниют скоро. Возьми старую школу, больницу, детский сад — все эти дома Паклевского, все они в прошлом веке построены и будут еще стоять о-е-ей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Терентий Петрович замолчал, глядя себе под ноги, обутые в пимы с галошами. Сейчас он поедет в Падун и сразу на скотный двор — навоз возить.
«Да, закрутились Клычковы, — подумал Ян, — когда их участковый припер. Испугались, что Петьку, как соучастника и за укрывательство краденого, могут посалить».
– Идите, Терентий Петрович, — сказал Бородин.
Клычков вышел, а Ян проговорил:
– Снова повторяю: от своих показаний не отказываюсь. — Ян помолчал, а потом быстро заговорил: — Да и потом, какой это серый свитер Терентий Петрович принес? Вы мне ничего не говорили, что у Серовых или Трунова еще и свитер стащили.
Бородин ничего не ответил, а Ян спросил:
– Вы меня на Новый год отпустите?
– Нет, Колька, Новый год будешь у нас встречать. А то напьешься и чего-нибудь натворишь.
– Завтра трое суток истекает. Если завтра не выпустите, в камере вышибу двери.
Яна закрыли в камеру, а на другой день отпустили. Дома он рассказал, что ему ставят в вину, и завалился на кровать, накрывшись двумя старенькими пальто.
8
Утром Ян, выспавшись, пошел по селу, думая, к кому бы зайти, чтоб хоть с опозданием отпраздновать Новый год. К друзьям идти не хотелось. Бородин расколол их, и они дали показания против него.
Около старого дома, где он раньше жил, его окликнул Павел Поликарпович Быков, инвалид войны. Ян подошел.
– Ну, Колька, как дела? Слыхал — тебя в милицию забирали. Новый год на нарах встретил.
– Да, пришлось, дядя Паша.
– Пошли в дом.
Ян зашел, разделся. Дядя Паша, бывший счетовод совхоза, хорошо к Яну относился и разговаривал с ним как со взрослым.
– Ну ты че, все в Волгограде учишься?
– Учусь.
– На кого, я забыл?
– На каменщика.
– А-а-а… Хороший ты парень, Колька. Ценю я тебя. Все о тебе знаю. И как ты по вагонам на ходу поезда бегаешь, будто по земле, и как милицию за нос водишь. За это я люблю тебя даже. Ты, пацан, воруешь, не уступая взрослому, а тебя менты взять не могут. Я всегда в человеке ценю хватку. Сам в молодости шустрым был. Трусов презираю. А ты, ты — молодец.
Дядя Паша, высокий, худой, стоял перед Яном и, задыхаясь от астмы, хвалил его. Потом закурил, закашлялся и стал говорить о себе.
– А моя жизнь плохая. Дети разъехались. А я скоро помру. Чувствую, что недолго осталось. Болезнь эта. Мне врачи ни курить, ни пить не разрешают. А я курю и пью. И пить, особенно пить буду. Зинка, все из-за Зинки. Она же, стерва, от меня гуляет. Видишь ли, Колька, я ничего, как мужчина, не могу. Война, болезнь. И она в открытую. И сейчас ее дома нет.
Дядя Паша ругал жену, а Ян слушал, не вставляя слова. Он тете Зине жизнью был обязан. Когда Петровы жили в соседях, вся их семья ходила к Быковым мыться в баню. Своей не было. Раз летом — Ян перешел тогда в пятый класс — он пошел в баню, только что истопленную. Раздевшись, он почувствовал, как ему стало плохо и потянуло спать. «Полежу-ка я»,— подумал он и залез на полок. В бане — жарко, но Ян нашел силы, встал и настежь открыл дверь.
Вьюшка была закрыта, и Ян угорел. Пришла тетя Зина и увидела в бане распахнутую дверь. «Надо закрыть, — подумала она, — а то выстынет». Увидев Яна распластанным на полке, вынесла из бани. Ян несколько часов не приходил в сознание, а когда пришел, то у него трещала от угара голова сильнее, чем с похмелья.
Ян и хахаля тети Зининого знал. И выпивал с ним. Он тоже воровал и Яна как-то на дело приглашал, и Ян рвался с ним, но в,последний момент тот нашел другого. Не хотел он, зная отца Яна, с малолеткой связываться.
Дядя Паша продолжал ругать жену.
– Я ни копейки с пенсии ей не отдаю, ни копейки. Не за что. А я ведь неплохую пенсию получаю — семьдесят шесть рублей.
Дядя Паша подошел к вешалке и вытащил из кармана пальто деньги.
– Вот, — махнул он пятерками, — я получил. И все пропью.
– На, — протянул он Яну пятерку, — сходи в магазин, купи бутылку.
Ян быстро принес бутылку «Столичной». Стоила она три двенадцать, и сдачу он отдал дяде Паше.
Выпив по стопке, дядя Паша стал старую жизнь вспоминать, а потом на гражданскую войну перекинулся.
Пили они на равных, и дядя Паша Яну рассказывал:
– Я умру скоро, но мне так жаль красноармейцев, которых я не спас. Мне лет шесть было. Падун несколько раз переходил из рук в руки. Спирт нужен любой власти. Вон там, — дядя Паша показал в окно скрюченной, изуродованной на войне левой рукой, в правой держа вилку, — там, где сейчас стоит телеграфный столб на той стороне дороги, примерно на том месте стоял пулемет, я в окошко видел, и красноармеец поливал огнем беляков. Он один был, и никого рядом. Долго он держался, а потом я не знаю, то ли его убили, то ли в плен взяли, но красных выбили из села, и беляки к нам в амбар несколько красноармейцев закрыли. Ты же знаешь наш амбар, он из добротного леса срублен. Дверь прочная, и красноармейцам ее не вышибить. А беляки даже часового не поставили и ушли. И дверь на замок не закрыли, под рукой его не оказалось, а в запор вставили шкворень. Мне надо было выдернуть шкворень, и красные бы ушли, а я ходил, мялся возле амбара, но так и не выдернул. Испугался.
Дядя Паша выпил стопку, и Ян за ним последовал, и дядя Паша, не закусывая и не морщась, будто он не водку, а воду выпил, рассказывал:
– Ну и вскоре белые пришли и ночевать у нас остались. Часового к амбару поставили, но он всю ночь спал у дверей. А утром красноармейцев вывели в огород. Я слышал залп.
Только сейчас дядя Паша закусил квашеной капустой, закурил и продолжал:
– Понимаешь, теперь, когда я скоро умру, и сам после того войну прошел, мне до слез жалко тех красноармейцев. Ведь я же, Колька, понимаешь, мог их спасти.
Выпив еще по одной, дядя Паша о Падуне стал рассказывать.
– Спиртзаводом до революции владел Паклевский. Ты на поездах все ездишь, слыхал, наверное, станцию около Свердловска, Талицу. Так вот, она раньше Паклевской называлась. И жил сам Паклевский там, а сюда раза два в год заявлялся. Здесь, без него, заводом руководил управляющий. Дом его стоял — я еще застал этот дом — около пруда, примерно на том месте, где барак сейчас гнилой стоит. Дом его богатый, роскошный был. Дворец да и только. Мраморные ступени вели от дома к пруду. Оранжерея рядом, зимой и летом — цветы. А потом и дворец, и ступени, и всю оранжерею выкорчевали и барак построили. Барак-то скоро сгниет, а дворец бы по сей день стоял. Чем он им помешал?
А дом большой, что по Революционной, на нем табличка с годом постройки еще целая, в тыща восемьсот двенадцатом году построен. Этот дом до революции занимал один кучер. Сейчас в нем живет восемь семей. Да и вообще, все старинные дома стоят как новенькие, а новые сгниют скоро. Возьми старую школу, больницу, детский сад — все эти дома Паклевского, все они в прошлом веке построены и будут еще стоять о-е-ей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117