Оба человека заляпаны красной краской, будто кровью. На животе человека с топором было написано "Голова", на втором - "Митька Казенный". Вокруг валялись трупы собак, тоже заляпанные красной краской. А под всем этим безобразием стояли стишки:
Нашему голове нема чего робыты,
То вин почав собак быты
И рисунок и стишки были глупыми, совсем неумелыми и даже как бы детскими, но от этого ничуть не менее оскорбительными. Ивана Опанасовича как оглушило. Он стоял и смотрел на карикатуру, висящую на доске, а в голове у него мелькало только одно: "Я ж так и думал! Я ж так и знал!.." Случилось то, чего он боялся с самого начала, - подняли на смех. Теперь всё, теперь жизни не будет, затюкают, засмеют... Хоть из села беги!..
Иван Опанасович трясущимися руками отодрал приклеенную мякишем карикатуру, сложил и сунул в карман. Документ, улика... Ну, попадись теперь этот клятый пенсионер! Ишь подъехал, подходы развел, а сам такую пакость... А еще старый, седой человек... Ничего, я тебя найду, я не посмотрю, что старый, выведу на чистую воду, узнаешь, как клеветнические карикатурки малевать, честных людей позорить...
Иван Опанасович оглянулся, словно пенсионер должен был стоять где-нибудь поблизости и скалить от удовольствия зубы, любоваться его позором. Но поблизости никого не было, послеполуденный зной даже кур загнал в тень, только в отдалении бежал куда-то соседов мальчишка.
- Эй, Сашко! - крикнул Иван Опанасович.
Сашко подбежал.
- Ты не видел тут человека такого, не нашего... В синей тужурке такой...
- Не, не видел, - сказал Сашко и во все глаза уставился на председателя. - А шо такое, дядько Иван?
- Та ничего... Ты как увидишь его, так пулей ко мне.
- А чего ж? Я прибегу, как увижу...
Толя вместе со своим папой подъезжал к Чугунову. Дорогу он видел не один раз, можно сказать, знал наизусть, поэтому в окно не смотрел и почти все время молчал. Встреча с Сергеем Игнатьевичем произвела на него большое впечатление, но Толя никогда не довольствовался первым впечатлением, ему обязательно нужно было все обдумать, оценить и решить для себя, что было хорошо, а что плохо, что правильно или неправильно, и определить свое ко всему отношение. Антон не первый назвал его нудником, это случалось и прежде. И не потому, что Толя говорил всегда правильными, будто списанными из учебника грамматики фразами. Дело, скорее всего, было именно в Толиной привычке неторопливо и обстоятельно обо всем размышлять и говорить, докапываясь до таких сторон и обстоятельств, о которых товарищи его обычно не думали. У них не хватало терпения, или им становилось скучно, они на бегу, наспех что-нибудь говорили или решали и считали дело ясным и конченным. Толя дотошно докапывался до самых корней, не оставлял никакого вопроса невыясненным, а дела недоделанным.
Старенький "ПАЗ" дребезжал и поскрипывал, отец сосредоточенно сосал погасшую трубку и тоже о чем-то думал.
- Папа, - сказал Толя, - мне нужно с тобой серьезно поговорить.
- Сейчас? - Отец посмотрел на него и повел взглядом по набитому пассажирами автобусу.
- Это не мешает, - ответил на его взгляд Толя, - так как никакого секрета или тайны я обсуждать не собираюсь.
Отец кивнул.
- Вот мы строим новое общество, коммунизм. В нем всего должно быть много, все должно быть лучше и красивее. Правильно? Поэтому люди должны все люди! - заботиться о том, чтобы все хорошее, полезное, красивое сохранилось.
- Не все красивое обязательно вместе с тем полезно. Пороги на Днепре были очень красивы, но не полезны, а вредны. Построили Днепрогэс - красоту величественную, но бесполезную и вредную заменили очень важной и нужной.
- Это я понимаю. Очень хорошо, что ты заговорил о реке, я тоже хотел о реках. Вот Чугуново стоит на Соколе. Ты же знаешь, этот наш заводик отравил реку, в ней не стало рыбы. Вода стала вонючая... Меня здешние ребята прозвали "Инфекцией". Будто я боюсь заразы и поэтому не купаюсь. Я ничего не боюсь, ты же знаешь, что я не трус. - Отец кивнул. - Мне просто противно купаться в Соколе. Это уже не река, а какая-то сточная канава.
- М-да... - сказал отец. - Наша газета об этом писала. Было принято постановление, чтобы на заводе поставили очистные сооружения.
- Их поставили?
- Пока нет. Видишь ли, Толя, нельзя подходить ко всему с меркой, так сказать, районного масштаба. Что она в масштабе страны? Есть задачи поважнее, затраты, так сказать, первоочередные...
- Я понимаю. Но ведь здесь живут люди! Люди, для которых строят коммунизм и которые тоже его строят. Почему они должны строить его, живя возле сточной канавы, и с этим мириться?
- Никто и не собирается мириться. Мы об этом писали...
- И что?
- Пока ничего нельзя сделать.
- Почему?
Толя поднял голову и увидел, что отец смотрит в окно, а правое ухо его, обращенное к Толе, наливается густой краской. Толя отвернулся.
- Видишь ли, - после паузы сказал отец. - Бывают обстоятельства, через которые нельзя перепрыгнуть... Мы написали, это было правильно. Но ассигнований не отпустили. Мы пытались снова поставить этот вопрос, но редактору сказали, что сейчас это неуместно: поскольку средств нет, незачем печатать, - это уже будет вредная демагогическая болтовня.
- Стало быть, надо мириться и молчать?
Автобус остановился. Пассажиры бросились к дверце, открытой шофером. Толя не услышал ответа и больше его не добивался. Дома ему делать было нечего; он сказал отцу, что придет вечером, и пошел к своему однокласснику и другу Вовке Савину.
Вовка был его противоположностью. До отказа заряженный энергией, он, как петарда, каждую минуту мог взорваться самой неожиданной выходкой, невзирая на ущерб, который наносил окружающим и самому себе. Он был бесстрашен, ловок и неистощим на выдумки. Толя не участвовал в его затеях, находя их несерьезными, детскими, но, когда к концу дня Вовкина энергия иссякала или он попросту уставал, они говорили долго и обстоятельно, по-Толиному, обо всем. Говорил, вернее, думал вслух, главным образом Толя, а Вовка служил при этом как бы катализатором. Распирающая его энергия не позволяла ему ограничиваться только рассуждениями, он постоянно искал и предлагал способы, как рассуждения претворить в действие. Толя мирился с излишне практичными порывами и устремлениями друга. Ему нужен был слушатель; угомонившийся Вовка был слушателем идеальным, и они отлично ладили.
Мысли Антона вернулись к тому, о чем говорил Сергей Игнатьевич. В конце концов он прав: они действительно наследники. Ну, сейчас они еще мальчишки, но пройдет каких-нибудь семь - десять лет, и они станут совсем, окончательно взрослыми. А те, что сейчас взрослые, или помрут, или по-переходят на пенсию и ничего уже не смогут делать. А все будут делать нынешние ребята. И за все отвечать. И за этот лес, и за реку, и за все поля, и заводы, и шахты, за все, что делается, и за все, что должно делаться, а не делается, потому что кто-то не умеет или не хочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49