– Ты потрясена даже больше, чем я…
Он достает носовой платок и промакивает им кровь, которая все еще продолжает течь. И на том спасибо.
– Мне тоже очень жаль, – со слезами говорю я. Однако присутствующие настроены более мстительно.
– Она права, – спокойно говорит Клара. – Это ты ее убил. Ты и твоя Лоретта.
Родитель реагирует почти мгновенно. Он сглатывает слюну, прокашливается и… начинает отпираться.
– Понятия не имею, о чем ты!
– Это бесполезно, – говорю я Кларе, – оставь. Стивен отпускает мои руки, подводит к дивану и усаживает.
– Прочти письмо, Мэгги, – тихо говорит он. Смахивая с лица волосы, я киваю.
– Хотите, я уйду? – дрожащим голосом спрашивает Хай.
– Нет, Хай, пожалуйста, останьтесь! – со слезами на глазах просит Клара.
Родитель кидает на меня уничтожающий взгляд. Может быть, первый раз в жизни он чувствует, что мы ему равны.
– Я уверен, все, что она собирается сказать, представляет интерес только для психиатра.
Я протяжно вздыхаю, едва справляясь с тошнотой.
– Читать?
Хай начинает что-то говорить, но умолкает.
– Давай, Мэгги, – говорит Стивен. – Читай.
– «Дорогие Клара и Маргарита… вы единственные, кому предназначается это письмо, и вы единственные, кто может понять, как трудно мне его писать. Естественно, что Маргарита сразу это поймет, а Клара как всегда впадет в истерику и будет не способна смотреть на вещи ясным взглядом. Эта жизнь… Я не могу так жить, и я это уже решила… Нет, позвольте мне начать сначала, потому что зачеркивания в письме – признак дурного тона… У меня нет выбора, и уже нет сил продолжать эту жизнь. И для меня будет лучше, если это случится. Я могла бы привести тысячу доводов, которые подтверждают это, но они либо не будут поняты, либо будут признаны вами неубедительными. Все началось с кухонных ножей и аптеки. Ножи наши всегда тупые, а в аптеке у меня отказались принять чек. Такие дела. Когда я еще была девочкой, от дома к дому ходил точильщик, он звонил в колокольчик, и окна, выходящие во двор, начинали распахиваться, хлопая, словно костяшки домино. Тогда точильщик принимался ходить по квартирам и точил ножи и ножницы. Вчера я рыдала над этими тупыми ножами и сокрушалась о том, что тот точильщик больше не ходит по дворам, а его отпрыск, должно быть, уже заправляет в какой-нибудь заурядной компьютерной фирме. Когда же я отправилась в аптеку, чтобы купить лекарство, которое мне прописал доктор, какой-то молодой человек с грязными ногтями и прыщавой кожей отказался принять у меня чек, потому что у меня не было водительского удостоверения.
Но, господи, откуда же у меня было взяться этому самому удостоверению, если я в жизни не садилась за руль автомобиля? И вообще, какое оно имеет отношение к моему банковскому счету? Достаточно ли этих причин, чтобы покончить с этой жизнью? Задайте себе этот вопрос. Однако эти мелочи сыграли свою роль. Вдобавок в своей ванной комнате я обнаружила пустой тюбик от крема для удаления волос. Кроме тюбика, я нашла еще и женскую заколку, которая показалась мне знакомой. Без особого труда я вспомнила, кто ее хозяйка. Так я добралась до Лоретты…
В это утро ваш отец заявил, что бросает меня. Он сообщил мне не только об этом, но еще и о том, что он любит другую женщину. Меня не так уязвила новость, что через тридцать восемь лет нашего супружества он решил меня бросить. Потрясло меня то, что для того, чтобы сообщить об этом, он не смог выбрать лучшего времени, чем семь тридцать утра. Я смотрела на этого мужчину, которого любила больше самой жизни, мужчину, доставившего мне столько радости и боли, отца двух моих дочерей, и поражалась тому, в кого он превратился. Я с удивлением смотрела на его плешивую голову с единственной жидкой прядкой волос, кокетливо разложенной на пробор. У него на шее висели и христианский крестик, и звезда Давида, и знак Фатимы. Я поражалась тому, когда же он мог так перемениться, когда он стал надевать эти водолазки, голубые джинсы, а также эти твидовые пиджаки с заплатками на локтях. Но что совершенно меня добило, так это его объяснения. Он хотел получить от меня развод не для чего иного, как чтобы «удовлетворить свои свободные фантазии». Я едва не упала в обморок. Конечно, мне вовсе не нужно было обнаруживать тюбик из-под крема для удаления волос, чтобы догадаться о его давней связи с медсестрой Хаймана Менделя, у которой, кстати сказать, до недавнего времени имелись густые усы, – до того самого момента, когда я обнаружила тюбик в своей ванной комнате. Точно так же мне совсем не обязательно было находить эту ее проклятую заколку, которую я сто раз видела на ней, когда бывала у Хаймана Менделя… Ваш отец приводил ее в этот дом несколько лет, когда я бывала в отъезде. Он укладывал ее в нашу постель… Поэтому-то тупые ножи и не принятый в аптеке чек – не такие уж и мелочи.
Должна признать, что мне доставляло огромное удовольствие посещать Хаймана Менделя по вторникам и четвергам. И я изо всех сил старалась поступить так, как все поступают в подобных ситуациях. Но у меня ничего не получалось. Я просто не способна была любить сразу двух мужчин. Ведь я любила вашего отца больше своей жизни. Хайман был мне очень дорог, общение с ним делало меня моложе, я снова чувствовала себя привлекательной. Однако страсть убивает, и ваш отец уже убил меня… Поэтому позвольте перейти к практическим вещам, прежде чем закончить это письмо.
Я оставляю свои шубы Джонези, потому что у Клары шуб и так предостаточно, а у Маргариты они все равно пропадут. Что касается Джонези, то у нее никогда в жизни не было мехов, где ей было себе такое позволить… Только не надевай их, Джонези, когда собираешься ехать на метро, а также в церковь. Ты знаешь, что это очень опасно. Я завещаю эту квартиру, которая записана на меня, Кларе, потому что дети у нее уже подросли и самое время, чтобы они начали приобщаться к культуре, которая сосредоточена в Нью-Йорке. Маргарите я оставляю все свои плечики с монограммами и 200 000 $ наличными, которые должны были скопиться к этому времени на счетах, открытых на мое и на ее имя. Панковская книжка находится в верхнем ящике моего платяного шкафа работы восемнадцатого века. Его ты, Маргарита, тоже можешь взять себе, если хочешь, чтобы твои вещи находились в порядке. Я уверена, что за эти деньги ты сможешь купить себе в Израиле приличную квартиру, потому что, как я понимаю, именно там ты собираешься жить. (Твоего увлечения военной формой я никак не могу понять…) Моему дорогому Хайману я хочу оставить свои самые лучшие пожелания и любовь по вторникам и четвергам… Что касается тебя, Алан, я завещаю тебе свободу – то, чего ты на самом деле никогда не желал, – не знаю, как Лоретта… И еще кое-что хочу сказать Кларе. Запомни, ты слишком полная для того, чтобы мечтать о ком-то, кто был бы покрасивее твоего Стивена, поэтому, пожалуйста, оставь всяческие иллюзии на этот счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Он достает носовой платок и промакивает им кровь, которая все еще продолжает течь. И на том спасибо.
– Мне тоже очень жаль, – со слезами говорю я. Однако присутствующие настроены более мстительно.
– Она права, – спокойно говорит Клара. – Это ты ее убил. Ты и твоя Лоретта.
Родитель реагирует почти мгновенно. Он сглатывает слюну, прокашливается и… начинает отпираться.
– Понятия не имею, о чем ты!
– Это бесполезно, – говорю я Кларе, – оставь. Стивен отпускает мои руки, подводит к дивану и усаживает.
– Прочти письмо, Мэгги, – тихо говорит он. Смахивая с лица волосы, я киваю.
– Хотите, я уйду? – дрожащим голосом спрашивает Хай.
– Нет, Хай, пожалуйста, останьтесь! – со слезами на глазах просит Клара.
Родитель кидает на меня уничтожающий взгляд. Может быть, первый раз в жизни он чувствует, что мы ему равны.
– Я уверен, все, что она собирается сказать, представляет интерес только для психиатра.
Я протяжно вздыхаю, едва справляясь с тошнотой.
– Читать?
Хай начинает что-то говорить, но умолкает.
– Давай, Мэгги, – говорит Стивен. – Читай.
– «Дорогие Клара и Маргарита… вы единственные, кому предназначается это письмо, и вы единственные, кто может понять, как трудно мне его писать. Естественно, что Маргарита сразу это поймет, а Клара как всегда впадет в истерику и будет не способна смотреть на вещи ясным взглядом. Эта жизнь… Я не могу так жить, и я это уже решила… Нет, позвольте мне начать сначала, потому что зачеркивания в письме – признак дурного тона… У меня нет выбора, и уже нет сил продолжать эту жизнь. И для меня будет лучше, если это случится. Я могла бы привести тысячу доводов, которые подтверждают это, но они либо не будут поняты, либо будут признаны вами неубедительными. Все началось с кухонных ножей и аптеки. Ножи наши всегда тупые, а в аптеке у меня отказались принять чек. Такие дела. Когда я еще была девочкой, от дома к дому ходил точильщик, он звонил в колокольчик, и окна, выходящие во двор, начинали распахиваться, хлопая, словно костяшки домино. Тогда точильщик принимался ходить по квартирам и точил ножи и ножницы. Вчера я рыдала над этими тупыми ножами и сокрушалась о том, что тот точильщик больше не ходит по дворам, а его отпрыск, должно быть, уже заправляет в какой-нибудь заурядной компьютерной фирме. Когда же я отправилась в аптеку, чтобы купить лекарство, которое мне прописал доктор, какой-то молодой человек с грязными ногтями и прыщавой кожей отказался принять у меня чек, потому что у меня не было водительского удостоверения.
Но, господи, откуда же у меня было взяться этому самому удостоверению, если я в жизни не садилась за руль автомобиля? И вообще, какое оно имеет отношение к моему банковскому счету? Достаточно ли этих причин, чтобы покончить с этой жизнью? Задайте себе этот вопрос. Однако эти мелочи сыграли свою роль. Вдобавок в своей ванной комнате я обнаружила пустой тюбик от крема для удаления волос. Кроме тюбика, я нашла еще и женскую заколку, которая показалась мне знакомой. Без особого труда я вспомнила, кто ее хозяйка. Так я добралась до Лоретты…
В это утро ваш отец заявил, что бросает меня. Он сообщил мне не только об этом, но еще и о том, что он любит другую женщину. Меня не так уязвила новость, что через тридцать восемь лет нашего супружества он решил меня бросить. Потрясло меня то, что для того, чтобы сообщить об этом, он не смог выбрать лучшего времени, чем семь тридцать утра. Я смотрела на этого мужчину, которого любила больше самой жизни, мужчину, доставившего мне столько радости и боли, отца двух моих дочерей, и поражалась тому, в кого он превратился. Я с удивлением смотрела на его плешивую голову с единственной жидкой прядкой волос, кокетливо разложенной на пробор. У него на шее висели и христианский крестик, и звезда Давида, и знак Фатимы. Я поражалась тому, когда же он мог так перемениться, когда он стал надевать эти водолазки, голубые джинсы, а также эти твидовые пиджаки с заплатками на локтях. Но что совершенно меня добило, так это его объяснения. Он хотел получить от меня развод не для чего иного, как чтобы «удовлетворить свои свободные фантазии». Я едва не упала в обморок. Конечно, мне вовсе не нужно было обнаруживать тюбик из-под крема для удаления волос, чтобы догадаться о его давней связи с медсестрой Хаймана Менделя, у которой, кстати сказать, до недавнего времени имелись густые усы, – до того самого момента, когда я обнаружила тюбик в своей ванной комнате. Точно так же мне совсем не обязательно было находить эту ее проклятую заколку, которую я сто раз видела на ней, когда бывала у Хаймана Менделя… Ваш отец приводил ее в этот дом несколько лет, когда я бывала в отъезде. Он укладывал ее в нашу постель… Поэтому-то тупые ножи и не принятый в аптеке чек – не такие уж и мелочи.
Должна признать, что мне доставляло огромное удовольствие посещать Хаймана Менделя по вторникам и четвергам. И я изо всех сил старалась поступить так, как все поступают в подобных ситуациях. Но у меня ничего не получалось. Я просто не способна была любить сразу двух мужчин. Ведь я любила вашего отца больше своей жизни. Хайман был мне очень дорог, общение с ним делало меня моложе, я снова чувствовала себя привлекательной. Однако страсть убивает, и ваш отец уже убил меня… Поэтому позвольте перейти к практическим вещам, прежде чем закончить это письмо.
Я оставляю свои шубы Джонези, потому что у Клары шуб и так предостаточно, а у Маргариты они все равно пропадут. Что касается Джонези, то у нее никогда в жизни не было мехов, где ей было себе такое позволить… Только не надевай их, Джонези, когда собираешься ехать на метро, а также в церковь. Ты знаешь, что это очень опасно. Я завещаю эту квартиру, которая записана на меня, Кларе, потому что дети у нее уже подросли и самое время, чтобы они начали приобщаться к культуре, которая сосредоточена в Нью-Йорке. Маргарите я оставляю все свои плечики с монограммами и 200 000 $ наличными, которые должны были скопиться к этому времени на счетах, открытых на мое и на ее имя. Панковская книжка находится в верхнем ящике моего платяного шкафа работы восемнадцатого века. Его ты, Маргарита, тоже можешь взять себе, если хочешь, чтобы твои вещи находились в порядке. Я уверена, что за эти деньги ты сможешь купить себе в Израиле приличную квартиру, потому что, как я понимаю, именно там ты собираешься жить. (Твоего увлечения военной формой я никак не могу понять…) Моему дорогому Хайману я хочу оставить свои самые лучшие пожелания и любовь по вторникам и четвергам… Что касается тебя, Алан, я завещаю тебе свободу – то, чего ты на самом деле никогда не желал, – не знаю, как Лоретта… И еще кое-что хочу сказать Кларе. Запомни, ты слишком полная для того, чтобы мечтать о ком-то, кто был бы покрасивее твоего Стивена, поэтому, пожалуйста, оставь всяческие иллюзии на этот счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109