На мне были белая плиссированная юбка, блузка в сине-белые цветочки и туфельки на низких каблуках. Для предстоящего ужина мой наряд был, пожалуй, слишком убог.
По ступенькам, покрытым зеленым ковром, я поднялась в фойе. Здесь было несколько киосков, в которых сверкали бриллианты и прочие шикарные вещи. Поднявшись еще по одной лестнице, я оказалась в полинезийском ресторане.
Симпатичная женщина в сари приветствовала меня и провела прямо к столику родителя, который, завидев меня издалека, галантно привстал и уселся на свое место только, когда села я. Потом он заказал безалкогольный фруктовый пунш – для меня и еще порцию водки – для себя.
– Как ты, Мэгги? – скованно поинтересовался он.
– Прекрасно, папа. Спасибо, – ответила я.
– Собралась в лагерь? – механически продолжал он.
– Почти, папа, – настороженно сказала я.
– Вот и чудесно, – пробормотал он.
– Зачем ты позвал меня сюда, папа? – с глупой прямолинейностью поинтересовалась я, и наш разговор совсем расклеился.
Мы оба молчали, и каждый сконцентрировался на своем напитке. Мы оба делали вид, что никакой непростительной бестактности с моей стороны не случилось. Между тем, как только я оторвалась от соломинки, через которую потягивала искусственный кокосовый сиропчик, родитель взял из-под моего бокала салфетку и, вытащив из внутреннего кармана авторучку, принялся что-то на ней рисовать. На салфетке появилась чья-то прискорбная физиономия. Под глазами ужасные синяки, а само лицо от подбородка до лба забинтовано и залеплено пластырем. Когда рисунок был готов, с салфетки таращился человек, который, должно быть, попал в какую-то аварию и теперь был весь в бинтах.
– Вот так выглядит сейчас твоя мать, – сказал родитель, пододвигая салфетку ко мне.
Несколько секунд я молчала, смутившись под его пристальным взглядом, а потом наконец вымолвила.
– Что с ней случилось?
Он, однако, не спешил отвечать. Сделав большой глоток из своего стакана, он слегка запрокинул голову и совершенно спокойно наблюдал, как по моим щекам медленно катятся слезы.
– Что случилось с мамой? – повторила я, стараясь не плакать.
– Твоя мама не ездила в Милуоки, – проговорил он.
В движении его губ промелькнуло удовлетворенное выражение.
– Она легла в больницу, чтобы прооперировать нос. После ужина ты увидишься с ней. И постарайся не плакать. От этого ей будет еще хуже.
Хотя из моей груди вырвался вздох облегчения оттого, что с родительницей не произошло чего-нибудь худшего, я не очень-то поняла, зачем ей понадобилось оперировать свой нос. Вполне хороший нос, который мне очень даже нравился.
– Когда она была беременна Кларой, – объяснил родитель, – то ударилась о стену. С годами косточка искривилась, и мать стала ужасно храпеть по ночам. Так ужасно, что я совсем перестал спать… Вот она и решила как-то это исправить…
Мне тогда не пришло в голову, что объяснять решение матери сделать пластическую операцию тем, что родителю мешает спать ее храп, так же нелепо, как если бы он решил отрезать себе ухо, чтобы мать могла дышать.
– А Клара знает? – пробормотала я.
– Знает. Перед тем как приехать сюда, я виделся с ней в палате у мамы в больнице Леннокс Хилл.
Теперь, задним числом, я жалею, что не сохранила ту салфетку, на которой было изображено ужасное искалеченное лицо. Мне нужно было сунуть ее в карман, чтобы впоследствии я могла предъявить ее в качестве доказательства этой невероятной истории.
– Обратите внимание на эту салфеточку, – могла бы сказать я. – Вот почему Мэгги Саммерс – такая трудная в общении особа. Все из-за того, что у нее были проблемы с отцом. Посмотрите на салфеточку. Если Мэгги Саммерс не питает к вам никакой любви, то в том нет ее вины…
Я почти ничего не ела за ужином в тот вечер. Лишь слегка поковыряла вилкой в тарелке. Отец покончил наконец со своим блюдом и заказал десерт и кофе. Заплатив по счету, он неловко двинулся из ресторана, а я потащилась за ним. Поймав такси, мы в молчании прибыли в больницу.
– Помни, что я попросил тебя не плакать, – предупредил родитель, и мы пошли по больничному коридору.
Быстро прошагав вперед, он уверенно зашел в палату, а я тихонько засеменила следом.
И вот я увидела родительницу. Забинтованная и залепленная пластырем, она точь-в-точь походила на физиономию, нарисованную на салфетке. Огромные синяки расползлись по всему лицу от лба до подбородка. Ее голова напоминала тряпичный мяч. Через две узкие прорези виднелись глаза. Несмотря на предупреждение отца, со мной приключилась истерика. Я зарыдала, закашляла, захрипела, не в силах перенести того, что увидела. Я пришла в себя только, когда в комнате появился фельдшер, который удерживал родительницу в постели. Подоспевшая медсестра вонзила в ее руку шприц, а фельдшер легонько гладил ее брови. Родительница не отрываясь смотрела на мужа, и ее возбуждение заметно падало.
– Как ты только мог? – всхлипнула она. – Мне больше не хочется жить!
С этими словами она откинулась на подушках и отключилась.
Клара вывела меня из палаты и провела в приемный покой. Здесь мы устроились на зеленой пластиковой кушетке и принялись шептаться.
По какому-то загадочному стечению обстоятельств Клара зашла как раз в палату № 1212. Она понятия не имела, какая там находится пациентка, и едва не грохнулась в обморок, когда увидела родительницу в таком состоянии. К тому же она вошла в самый неподходящий для этого момент. Несмотря на то, что глаза родительницы совершенно заплыли, а сама она была накачана наркотиками после операции, родительница углядела-таки на мужнином воротнике след розовой губной помады.
– Я стояла в дверях, – рассказывала Клара. – Отец даже не пытался ничего отрицать. Он просто заявил ей, что делает то, что ему нравится, а если ей это неприятно, то она может убираться в Винконсин или куда-нибудь еще подальше.
Он заметил Клару лишь когда стал выходить из палаты.
– Он сказал, что едет ужинать с тобой, а мне велел оставаться с матерью, пока он не вернется…
Когда же он вернулся и привез меня, фельдшер как раз был вызван, чтобы успокоить родительницу, которая пыталась сорвать с себя повязки. Клара закончила свой печальный рассказ, и я крепко обняла ее. Как хорошо, что у меня такая сестра. Впрочем, я чувствовала себя совершенно разбитой и беспомощной. У меня просто в голове не укладывалось, что родитель мог поступить подобным образом.
– Удивительно, что вы вообще смогли после этого что-то обсуждать, – печально говорит Куинси.
– Не то слово, – подтверждаю я, провожая ее до двери.
– Впрочем, может быть, это сделало тебя только крепче, – говорит она и обнимает меня. – Я должна идти, Мэгги. Увидимся вечером в Русской чайной, хорошо?
– Да. И знаешь, Куинси, я так…
– Знаю, знаю, – кивает она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
По ступенькам, покрытым зеленым ковром, я поднялась в фойе. Здесь было несколько киосков, в которых сверкали бриллианты и прочие шикарные вещи. Поднявшись еще по одной лестнице, я оказалась в полинезийском ресторане.
Симпатичная женщина в сари приветствовала меня и провела прямо к столику родителя, который, завидев меня издалека, галантно привстал и уселся на свое место только, когда села я. Потом он заказал безалкогольный фруктовый пунш – для меня и еще порцию водки – для себя.
– Как ты, Мэгги? – скованно поинтересовался он.
– Прекрасно, папа. Спасибо, – ответила я.
– Собралась в лагерь? – механически продолжал он.
– Почти, папа, – настороженно сказала я.
– Вот и чудесно, – пробормотал он.
– Зачем ты позвал меня сюда, папа? – с глупой прямолинейностью поинтересовалась я, и наш разговор совсем расклеился.
Мы оба молчали, и каждый сконцентрировался на своем напитке. Мы оба делали вид, что никакой непростительной бестактности с моей стороны не случилось. Между тем, как только я оторвалась от соломинки, через которую потягивала искусственный кокосовый сиропчик, родитель взял из-под моего бокала салфетку и, вытащив из внутреннего кармана авторучку, принялся что-то на ней рисовать. На салфетке появилась чья-то прискорбная физиономия. Под глазами ужасные синяки, а само лицо от подбородка до лба забинтовано и залеплено пластырем. Когда рисунок был готов, с салфетки таращился человек, который, должно быть, попал в какую-то аварию и теперь был весь в бинтах.
– Вот так выглядит сейчас твоя мать, – сказал родитель, пододвигая салфетку ко мне.
Несколько секунд я молчала, смутившись под его пристальным взглядом, а потом наконец вымолвила.
– Что с ней случилось?
Он, однако, не спешил отвечать. Сделав большой глоток из своего стакана, он слегка запрокинул голову и совершенно спокойно наблюдал, как по моим щекам медленно катятся слезы.
– Что случилось с мамой? – повторила я, стараясь не плакать.
– Твоя мама не ездила в Милуоки, – проговорил он.
В движении его губ промелькнуло удовлетворенное выражение.
– Она легла в больницу, чтобы прооперировать нос. После ужина ты увидишься с ней. И постарайся не плакать. От этого ей будет еще хуже.
Хотя из моей груди вырвался вздох облегчения оттого, что с родительницей не произошло чего-нибудь худшего, я не очень-то поняла, зачем ей понадобилось оперировать свой нос. Вполне хороший нос, который мне очень даже нравился.
– Когда она была беременна Кларой, – объяснил родитель, – то ударилась о стену. С годами косточка искривилась, и мать стала ужасно храпеть по ночам. Так ужасно, что я совсем перестал спать… Вот она и решила как-то это исправить…
Мне тогда не пришло в голову, что объяснять решение матери сделать пластическую операцию тем, что родителю мешает спать ее храп, так же нелепо, как если бы он решил отрезать себе ухо, чтобы мать могла дышать.
– А Клара знает? – пробормотала я.
– Знает. Перед тем как приехать сюда, я виделся с ней в палате у мамы в больнице Леннокс Хилл.
Теперь, задним числом, я жалею, что не сохранила ту салфетку, на которой было изображено ужасное искалеченное лицо. Мне нужно было сунуть ее в карман, чтобы впоследствии я могла предъявить ее в качестве доказательства этой невероятной истории.
– Обратите внимание на эту салфеточку, – могла бы сказать я. – Вот почему Мэгги Саммерс – такая трудная в общении особа. Все из-за того, что у нее были проблемы с отцом. Посмотрите на салфеточку. Если Мэгги Саммерс не питает к вам никакой любви, то в том нет ее вины…
Я почти ничего не ела за ужином в тот вечер. Лишь слегка поковыряла вилкой в тарелке. Отец покончил наконец со своим блюдом и заказал десерт и кофе. Заплатив по счету, он неловко двинулся из ресторана, а я потащилась за ним. Поймав такси, мы в молчании прибыли в больницу.
– Помни, что я попросил тебя не плакать, – предупредил родитель, и мы пошли по больничному коридору.
Быстро прошагав вперед, он уверенно зашел в палату, а я тихонько засеменила следом.
И вот я увидела родительницу. Забинтованная и залепленная пластырем, она точь-в-точь походила на физиономию, нарисованную на салфетке. Огромные синяки расползлись по всему лицу от лба до подбородка. Ее голова напоминала тряпичный мяч. Через две узкие прорези виднелись глаза. Несмотря на предупреждение отца, со мной приключилась истерика. Я зарыдала, закашляла, захрипела, не в силах перенести того, что увидела. Я пришла в себя только, когда в комнате появился фельдшер, который удерживал родительницу в постели. Подоспевшая медсестра вонзила в ее руку шприц, а фельдшер легонько гладил ее брови. Родительница не отрываясь смотрела на мужа, и ее возбуждение заметно падало.
– Как ты только мог? – всхлипнула она. – Мне больше не хочется жить!
С этими словами она откинулась на подушках и отключилась.
Клара вывела меня из палаты и провела в приемный покой. Здесь мы устроились на зеленой пластиковой кушетке и принялись шептаться.
По какому-то загадочному стечению обстоятельств Клара зашла как раз в палату № 1212. Она понятия не имела, какая там находится пациентка, и едва не грохнулась в обморок, когда увидела родительницу в таком состоянии. К тому же она вошла в самый неподходящий для этого момент. Несмотря на то, что глаза родительницы совершенно заплыли, а сама она была накачана наркотиками после операции, родительница углядела-таки на мужнином воротнике след розовой губной помады.
– Я стояла в дверях, – рассказывала Клара. – Отец даже не пытался ничего отрицать. Он просто заявил ей, что делает то, что ему нравится, а если ей это неприятно, то она может убираться в Винконсин или куда-нибудь еще подальше.
Он заметил Клару лишь когда стал выходить из палаты.
– Он сказал, что едет ужинать с тобой, а мне велел оставаться с матерью, пока он не вернется…
Когда же он вернулся и привез меня, фельдшер как раз был вызван, чтобы успокоить родительницу, которая пыталась сорвать с себя повязки. Клара закончила свой печальный рассказ, и я крепко обняла ее. Как хорошо, что у меня такая сестра. Впрочем, я чувствовала себя совершенно разбитой и беспомощной. У меня просто в голове не укладывалось, что родитель мог поступить подобным образом.
– Удивительно, что вы вообще смогли после этого что-то обсуждать, – печально говорит Куинси.
– Не то слово, – подтверждаю я, провожая ее до двери.
– Впрочем, может быть, это сделало тебя только крепче, – говорит она и обнимает меня. – Я должна идти, Мэгги. Увидимся вечером в Русской чайной, хорошо?
– Да. И знаешь, Куинси, я так…
– Знаю, знаю, – кивает она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109