Гектор стал катализатором. Наши жизни неожиданным образом переплелись.
– Брайн, – тихо сказала я, цепляясь за соломинку, – а ты меня любишь?
– Мэгги, – нетерпеливо отозвался он, – ты ведь замужем. И я люблю тебя как замужнюю женщину.
– А если бы я не была замужем? – настаивала я. – Ты любил бы меня?
– Послушай, Мэгги, – ответил он, вздыхая, – у меня проблема с заложниками. Может, мы поговорим об этом позднее?
Я хотела сказать ему, что «позднее» уже не будет. Все, что у нас осталось, – это воспоминание о многочасовом траханье. Я сама изумилась собственной глупости. Мне, конечно, следовало ожидать, что департамент полиции Нью-Йорка без колебаний поставит на карту мою жизнь, воспользовавшись моей тоской и разочарованием. В то время как один из лучших старших детективов не может и не хочет понять тоски и разочарования бедолаги по имени Гектор, которого он и за человека-то не считает… Таким образом мысль оказаться в одной квартире с Гектором Родригесом показалась мне не такой уж и никудышной. В этом, в отличие от всего прочего, была хоть какая-то логика.
– Мэгги, мне нужно идти, – сказал Брайн. – Я перезвоню Спригу через полчаса, чтобы узнать о твоем решении.
Я снова взглянула на фотографию двенадцатилетней Мэгги Саммерс и подумала о том, что в те золотые времена, когда все было простым и понятным, я даже не осознавала своего счастья, которое так мгновенно испарилось… Оно испарилось в тот самый день, когда была сделана эта фотография, поэтому и выражение моего лица на ней угрюмое. Это случилось во время урока литературы. Мы как раз начали разбирать письмо девушки Скарлетт. Классная дама мисс Хэдли отпустила меня с урока, потому что в коридоре меня поджидала родительница. Сдержанно кивнув мисс Хэдли, родительница поднялась с ободранного кресла и, взяв меня за руку, вывела на улицу. Мы расположились на зеленой лужайке, которая была игровой площадкой для хоккея на траве – единственного развлечения в загородной частной школе для девочек.
– Сегодня утром у тебя на простыне обнаружили кровь, – заявила родительница без всяких околичностей.
Первой моей мыслью было, что меня обвиняют в убийстве.
– Почему у меня, а не у Клары? – пробормотала я. – Утром мы выходили вместе.
– Потому что, – ответила родительница, засовывая мне в руку плотный белый пакетик, – потому что ты перепачкала всю постель.
– Но почему ты решила, что это я? Чуть что – сразу я!
По моим щекам покатились слезы, а на безукоризненно припудренном и подкрашенном лице родительницы появилось обычное раздраженное выражение.
– Сегодня у тебя началась первая менструация, и так будет теперь каждый месяц в течение сорока следующих лет.
Значит, это на всю жизнь. Я почувствовала себя обреченной и приговоренной. Вот так, без всякой торжественности я очутилась в том периоде жизни, который называется началом женской зрелости. Что именно произошло в моем теле, пока мисс Хэдли занималась разбором письма Скарлетт? Я смотрела, как родительница на своих высоких каблуках поспешает через зеленую площадку для хоккея на траве, проходит мимо учебного корпуса из красного кирпича, рядом с которым располагались белые оштукатуренные коттеджи для персонала, и усаживается в желтое такси, поджидавшее ее на склоне холма. Мне кажется, что я слышу, как она обращается к водителю:
– Эй, полегче со своим счетчиком! Я выходила не больше, чем на минуту, чтобы сказать младшей дочери о крови на простыне…
Так я и стою, сжимая в руке тугой белый пакетик, а мои одноклассницы выстраиваются рядом со мной вдоль штрафной линии хоккейной площадки, чтобы сняться на коллективное фото. Потом я бегу в туалетную комнату, запираюсь в кабинке и разворачиваю пакет, в котором оказываются пачка гигиенических салфеток и розовый эластичный пояс с металлическими застежками. Через пять минут я наконец соображаю, как именно следует справиться с кровью, которая пачкает внутреннюю сторону моих бедер и белые хлопчатобумажные трусики. Когда я оправляюсь от шока, то прихожу к печальному заключению о том, что жизнь моя круто переменилась, вот почему мое лицо на том фотоснимке такое унылое.
Я совершенно не понимала, что происходит. Единственное, что я знала, – это то, что за окном шумит восхитительный весенний день и что ветеран Вьетнама держит в своей квартире в Южном Бронксе трех заложниц. В этот день Брайн Флагерти без малейшего колебания вознамерился рискнуть моей жизнью. Было совершенно ясно, что больше я никогда не совершу подобной роковой ошибки. Боже, и как это я могла допустить, чтобы этот бравый парень-кремень Брайн натянул меня на свой грандиозный органон? Как это можно было не понимать, что если я окажусь на его ирландском чуде по самое мое, то моим мозгам еще понадобится проявить старую добрую еврейскую смекалку. Последний раз в жизни я позволила ввести себя в заблуждение насчет того, что если мужчина напрочь лишен всяких еврейских комплексов, уходящих корнями в такую глубь веков, когда никто еще не ведал о неопалимой купине, то у него нет и никаких соответственных предрассудков, не менее древних по своему происхождению.
И дело совсем не в том, что все еврейское автоматически считается замечательным, а все католическое – никудышным. Эрик Орнстайн напрочь отметал все эти рассуждения о сложных материях, считая их пустой тратой времени. Главное – поменьше думать и не читать всю эту чушь, полагал он. От многая знания многая скорбь. Отсюда и его убеждение, что женщина годится только чтобы рожать детей. Что касается Брайна Флагерти, то ему мое интелллектуальное самокопание также представлялось пустой тратой времени. Правда, в отличие от Эрика он говорил, что вместо того, чтобы читать книжки, нужно просто жить и быть счастливым. Конечно, ему легко говорить. А каково мне, замужней женщине, украдкой забираться в постель к человеку, который только и знает, что рассуждать о бейсболе, усовершенствованных наручниках или о своей новой стереосистеме, способной одновременно перематывать аж целых восемь кассет, хотя последнее, безусловно, является большим техническим достижением. Однако это не значит, что остаток своей жизни я должна была провести с Эриком Орнстайном, занимавшимся любовью с поспешностью курьерского поезда, который летит где-то между Парижем и Женевой без остановки в Дижоне.
Таким образом, когда я поразмышляла о том, что, может, мне суждено провести остаток жизни в обществе Гектора Родригеса, то пришла к заключению, что это не многим более печальная перспектива, чем закончить жизнь в лежачем положении с Эриком Орнстайном или в стоячем положении с Брайном Флагерти. Я горевала о том, что родитель и родительница принудили меня выйти замуж за Эрика, но я также досадовала на себя за то, что – о Боже!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
– Брайн, – тихо сказала я, цепляясь за соломинку, – а ты меня любишь?
– Мэгги, – нетерпеливо отозвался он, – ты ведь замужем. И я люблю тебя как замужнюю женщину.
– А если бы я не была замужем? – настаивала я. – Ты любил бы меня?
– Послушай, Мэгги, – ответил он, вздыхая, – у меня проблема с заложниками. Может, мы поговорим об этом позднее?
Я хотела сказать ему, что «позднее» уже не будет. Все, что у нас осталось, – это воспоминание о многочасовом траханье. Я сама изумилась собственной глупости. Мне, конечно, следовало ожидать, что департамент полиции Нью-Йорка без колебаний поставит на карту мою жизнь, воспользовавшись моей тоской и разочарованием. В то время как один из лучших старших детективов не может и не хочет понять тоски и разочарования бедолаги по имени Гектор, которого он и за человека-то не считает… Таким образом мысль оказаться в одной квартире с Гектором Родригесом показалась мне не такой уж и никудышной. В этом, в отличие от всего прочего, была хоть какая-то логика.
– Мэгги, мне нужно идти, – сказал Брайн. – Я перезвоню Спригу через полчаса, чтобы узнать о твоем решении.
Я снова взглянула на фотографию двенадцатилетней Мэгги Саммерс и подумала о том, что в те золотые времена, когда все было простым и понятным, я даже не осознавала своего счастья, которое так мгновенно испарилось… Оно испарилось в тот самый день, когда была сделана эта фотография, поэтому и выражение моего лица на ней угрюмое. Это случилось во время урока литературы. Мы как раз начали разбирать письмо девушки Скарлетт. Классная дама мисс Хэдли отпустила меня с урока, потому что в коридоре меня поджидала родительница. Сдержанно кивнув мисс Хэдли, родительница поднялась с ободранного кресла и, взяв меня за руку, вывела на улицу. Мы расположились на зеленой лужайке, которая была игровой площадкой для хоккея на траве – единственного развлечения в загородной частной школе для девочек.
– Сегодня утром у тебя на простыне обнаружили кровь, – заявила родительница без всяких околичностей.
Первой моей мыслью было, что меня обвиняют в убийстве.
– Почему у меня, а не у Клары? – пробормотала я. – Утром мы выходили вместе.
– Потому что, – ответила родительница, засовывая мне в руку плотный белый пакетик, – потому что ты перепачкала всю постель.
– Но почему ты решила, что это я? Чуть что – сразу я!
По моим щекам покатились слезы, а на безукоризненно припудренном и подкрашенном лице родительницы появилось обычное раздраженное выражение.
– Сегодня у тебя началась первая менструация, и так будет теперь каждый месяц в течение сорока следующих лет.
Значит, это на всю жизнь. Я почувствовала себя обреченной и приговоренной. Вот так, без всякой торжественности я очутилась в том периоде жизни, который называется началом женской зрелости. Что именно произошло в моем теле, пока мисс Хэдли занималась разбором письма Скарлетт? Я смотрела, как родительница на своих высоких каблуках поспешает через зеленую площадку для хоккея на траве, проходит мимо учебного корпуса из красного кирпича, рядом с которым располагались белые оштукатуренные коттеджи для персонала, и усаживается в желтое такси, поджидавшее ее на склоне холма. Мне кажется, что я слышу, как она обращается к водителю:
– Эй, полегче со своим счетчиком! Я выходила не больше, чем на минуту, чтобы сказать младшей дочери о крови на простыне…
Так я и стою, сжимая в руке тугой белый пакетик, а мои одноклассницы выстраиваются рядом со мной вдоль штрафной линии хоккейной площадки, чтобы сняться на коллективное фото. Потом я бегу в туалетную комнату, запираюсь в кабинке и разворачиваю пакет, в котором оказываются пачка гигиенических салфеток и розовый эластичный пояс с металлическими застежками. Через пять минут я наконец соображаю, как именно следует справиться с кровью, которая пачкает внутреннюю сторону моих бедер и белые хлопчатобумажные трусики. Когда я оправляюсь от шока, то прихожу к печальному заключению о том, что жизнь моя круто переменилась, вот почему мое лицо на том фотоснимке такое унылое.
Я совершенно не понимала, что происходит. Единственное, что я знала, – это то, что за окном шумит восхитительный весенний день и что ветеран Вьетнама держит в своей квартире в Южном Бронксе трех заложниц. В этот день Брайн Флагерти без малейшего колебания вознамерился рискнуть моей жизнью. Было совершенно ясно, что больше я никогда не совершу подобной роковой ошибки. Боже, и как это я могла допустить, чтобы этот бравый парень-кремень Брайн натянул меня на свой грандиозный органон? Как это можно было не понимать, что если я окажусь на его ирландском чуде по самое мое, то моим мозгам еще понадобится проявить старую добрую еврейскую смекалку. Последний раз в жизни я позволила ввести себя в заблуждение насчет того, что если мужчина напрочь лишен всяких еврейских комплексов, уходящих корнями в такую глубь веков, когда никто еще не ведал о неопалимой купине, то у него нет и никаких соответственных предрассудков, не менее древних по своему происхождению.
И дело совсем не в том, что все еврейское автоматически считается замечательным, а все католическое – никудышным. Эрик Орнстайн напрочь отметал все эти рассуждения о сложных материях, считая их пустой тратой времени. Главное – поменьше думать и не читать всю эту чушь, полагал он. От многая знания многая скорбь. Отсюда и его убеждение, что женщина годится только чтобы рожать детей. Что касается Брайна Флагерти, то ему мое интелллектуальное самокопание также представлялось пустой тратой времени. Правда, в отличие от Эрика он говорил, что вместо того, чтобы читать книжки, нужно просто жить и быть счастливым. Конечно, ему легко говорить. А каково мне, замужней женщине, украдкой забираться в постель к человеку, который только и знает, что рассуждать о бейсболе, усовершенствованных наручниках или о своей новой стереосистеме, способной одновременно перематывать аж целых восемь кассет, хотя последнее, безусловно, является большим техническим достижением. Однако это не значит, что остаток своей жизни я должна была провести с Эриком Орнстайном, занимавшимся любовью с поспешностью курьерского поезда, который летит где-то между Парижем и Женевой без остановки в Дижоне.
Таким образом, когда я поразмышляла о том, что, может, мне суждено провести остаток жизни в обществе Гектора Родригеса, то пришла к заключению, что это не многим более печальная перспектива, чем закончить жизнь в лежачем положении с Эриком Орнстайном или в стоячем положении с Брайном Флагерти. Я горевала о том, что родитель и родительница принудили меня выйти замуж за Эрика, но я также досадовала на себя за то, что – о Боже!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109