Пьяный? Или – счастливчик, добравшийся до золота казненного?..
Кто там плачет? Ребенок? Кто вздыхает? Лавры, кипарисы, олеандры, утратившие свой аромат? Ветер доносит с моря едкий дым. Дым проникает в легкие, душит. Уже не качает море гордые афинские триеры. Остались от них одни тлеющие обломки, трутся друг о друга на волнах, не хотят ни догореть, ни утонуть. Неохотно исполняют повеление спартанцев уничтожить афинский флот.
Всеми чувствами впитывает в себя Сократ картины, скудно освещенные ущербным месяцем да кое-где чадящим факелом; мимы этого спектакля – без масок. Сколько дней уже втягиваются в город беженцы из тех мест, по которым прошли орды Павсания, оставляя за собой пустыню. Теперь беженцы ищут средства к жизни в городе – как прежде те, у которых когда-то царь Архидам, а позднее спартанцы, совершавшие вылазки из Декелеи, уводили скот, жгли дома, вырубали оливовые рощи.
К безземельным, которых в Афинах и так уже полным-полно, к увечным воинам, ко всей бедноте, прозябающей в голоде и холоде, прибавляется новая голытьба, новые толпы несчастных, не знающих, где приклонить голову. Афины вспухают, они подобны брюхатой самке – каков же плод этого нежеланного оплодотворения? Человек, утративший все человеческое…
Пришельцы шастают по домам и садам, брошенным демократами, подбирают с земли то, что кто-то бросил им или обронил впопыхах, выдают себя за лекарей, за прорицателей, набиваются в дома городских родственников…
Чувства афинян противоестественно выворачиваются наизнанку. Этих паразитов, явившихся объедать и без того голодных, они боятся пуще самих спартанцев, которые не делят с ними беду, питаясь в других местах, иначе и лучше.
Ночи не утихают. Не утихает и нынешняя. Она оживает. Руки, еще недавно честно возделывавшие землю, руки новых воришек сталкиваются у добычи с руками старых грабителей.
Но мимы этих ночей – в то же время зрители больших трагедий, чем те, какие они разыгрывают сами.
С надвигающейся ночью Платон все ближе подходит к учителю. Вот окликнул его:
– Сократ!
– Слышу тебя, Платон.
– Можно к тебе?
– Для тебя – всегда, мальчик. Но почему ты пришел ночью?
– Я здесь с вечера, только не решался – ты был погружен в размышления…
– Что ты хочешь?
– Мне страшно, Сократ. Ужас объял меня. Я искал опоры, поддержки и увидел – дать их мне можешь ты один. Но я видел еще – ты тоже удручен, и боялся, что не найду ободрения и у тебя… – И вдруг: – Мне страшно за тебя!
Сократ улыбнулся:
– Это ты о Критии?
– Ты не знаешь, как он жесток. В детстве он забавлялся тем, что привязывал животным к хвосту паклю и поджигал… Радовался, когда они метались, вопили от боли. И я у него на примете: он зазывал меня в свою гетерию, хотел, чтобы я сделал политическую карьеру, а я, как он говорит, изменил ему и пошел к тебе…
– Другими словами, я переманил тебя от него, так?
– Он и этого тебе не забудет.
– Он еще многое не забудет мне, мальчик. Но ты сказал – тебе нужно ободрение. Ты сам тверд, к тому же у тебя есть я. А как же Афины? Видишь ты эти разрушения? Вид страшный, правда? Но еще ужаснее – разрушения в человеческих душах.
Сократ обнял Платона за плечи и медленно двинулся с ним к дому, ибо начало светать. Тихо проговорил:
– Как только мы потеряли народовластие – воцарился ужас.
– Ужас, ужас… – кивнул Платон, но его прервал смех Сократа. – Чему ты смеешься? – спросил, пораженный.
Сократ не перестал смеяться.
– Слушал ты сегодня царя Павсания?
– Слушал.
– Он сказал – Афины навеки покорны Спарте! Да клянусь всеми псами, милый Платон, разве Эгос-Потамы и то, что творится теперь, означают, что Афины навек утратили величие духа? Афины еще долгие века будут державой духа, а эта солдафонская, бездуховная Спарта оставит по себе разве что дурное воспоминание. Нет причин, мальчик, впадать в отчаяние. Теперь многое зависит от нас. Мы обязаны восстановить в человеке то, что в нем рухнуло!
Платон обнял Сократа.
– Да, да! Как я рад, что могу быть с тобой… Ах, если б я мог быть таким же твердым и ясным, как ты, учитель!
– Учитель, сказал ты? Так слушай же мое поучение. Знаешь, чем отличается мудрый от немудрого? Добрыми надеждами!
3
На ступенях против Парфенона сидел Сократ со своими друзьями. Он обедал. Козий сыр, ячменную лепешку, несколько оливок запивал вином из бурдюка.
В этот предполуденный час на Акрополе было почти безлюдно. Но вдруг те немногие, что бродили здесь, побежали к Пропилеям, из которых вышла группка людей, поднимаясь на Акрополь.
Впереди, направляясь к Парфенону, шагал Критий в пурпурной мантии, за ним несколько человек из совета Тридцати и – две шеренги стражей Критий видел Сократа с учениками, но притворился, будто не заметил их. Они поступили точно так же. Критий и сопровождавшие его вошли в храм, чтобы совершить жертвоприношение.
– Пошел принести жертву Афине, а сам твердит – религия изобретена для того, чтобы приручать глупую толпу и властвовать над ней, – заметил Ксенофонт.
Сократ засмеялся:
– Не говорю ли я всегда, что в каждом человеке есть нечто хорошее?
– Разве это хорошо, когда неверующий приносит жертвы богам? – возразил Ксенофонт.
– То, что он приносит жертвы, нет, – ответил Сократ. – Хорошо то, что он неверующий.
Все засмеялись, а Платон оглянулся – не слышит ли их кто.
– И тем не менее Критий – самый несчастный человек во всех Афинах, – добавил Сократ.
– Критий?! – изумился Анит-младший. – Как же так? У него есть все, что может пожелать смертный. Огромное богатство, верховная власть, к тому же он образованный софист и блестящий оратор…
– И даже талантлив, – похвалил Крития Эвклид. – Пишет элегии и трагедии. Чего ему не хватает, скажи, Сократ?
– Софросине – умеренности, – ответил тот. – К тому же вы говорили пока только о его достоинствах.
– Правда, – заговорил Антисфен. – Ограничение числа афинских граждан тремя тысячами самых состоятельных – это ведь подлость. Теперь из всех нас граждане Афин – только Критон, Платон и Ксенофонт.
– Критий считает террор средством управления, без которого не обходится ни одна власть, – с возмущением сказал Платон. – И хотя правит он всего несколько недель, мы уже видим результаты: бесконечные убийства, конфискация имущества, сумасшедшие налоги, реквизиции…
– Они выходят из храма, – предупредил Ксенофонт. – И Критий смотрит сюда. Сократ, может быть, тебе уйти?
– С чего бы? Я обедаю.
– А я ухожу, – сказал Ксенофонт. – Не хочу с ним встречаться.
С Ксенофонтом ушли все. Сократ остался один.
Критий снял пурпурную мантию, бросил ее на руки одному из стражей:
– Ступайте все вперед. Я вас догоню.
Он подошел к Сократу, который спокойно продолжал есть.
– Хайре, Сократ.
– Будь счастлив, Критий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
Кто там плачет? Ребенок? Кто вздыхает? Лавры, кипарисы, олеандры, утратившие свой аромат? Ветер доносит с моря едкий дым. Дым проникает в легкие, душит. Уже не качает море гордые афинские триеры. Остались от них одни тлеющие обломки, трутся друг о друга на волнах, не хотят ни догореть, ни утонуть. Неохотно исполняют повеление спартанцев уничтожить афинский флот.
Всеми чувствами впитывает в себя Сократ картины, скудно освещенные ущербным месяцем да кое-где чадящим факелом; мимы этого спектакля – без масок. Сколько дней уже втягиваются в город беженцы из тех мест, по которым прошли орды Павсания, оставляя за собой пустыню. Теперь беженцы ищут средства к жизни в городе – как прежде те, у которых когда-то царь Архидам, а позднее спартанцы, совершавшие вылазки из Декелеи, уводили скот, жгли дома, вырубали оливовые рощи.
К безземельным, которых в Афинах и так уже полным-полно, к увечным воинам, ко всей бедноте, прозябающей в голоде и холоде, прибавляется новая голытьба, новые толпы несчастных, не знающих, где приклонить голову. Афины вспухают, они подобны брюхатой самке – каков же плод этого нежеланного оплодотворения? Человек, утративший все человеческое…
Пришельцы шастают по домам и садам, брошенным демократами, подбирают с земли то, что кто-то бросил им или обронил впопыхах, выдают себя за лекарей, за прорицателей, набиваются в дома городских родственников…
Чувства афинян противоестественно выворачиваются наизнанку. Этих паразитов, явившихся объедать и без того голодных, они боятся пуще самих спартанцев, которые не делят с ними беду, питаясь в других местах, иначе и лучше.
Ночи не утихают. Не утихает и нынешняя. Она оживает. Руки, еще недавно честно возделывавшие землю, руки новых воришек сталкиваются у добычи с руками старых грабителей.
Но мимы этих ночей – в то же время зрители больших трагедий, чем те, какие они разыгрывают сами.
С надвигающейся ночью Платон все ближе подходит к учителю. Вот окликнул его:
– Сократ!
– Слышу тебя, Платон.
– Можно к тебе?
– Для тебя – всегда, мальчик. Но почему ты пришел ночью?
– Я здесь с вечера, только не решался – ты был погружен в размышления…
– Что ты хочешь?
– Мне страшно, Сократ. Ужас объял меня. Я искал опоры, поддержки и увидел – дать их мне можешь ты один. Но я видел еще – ты тоже удручен, и боялся, что не найду ободрения и у тебя… – И вдруг: – Мне страшно за тебя!
Сократ улыбнулся:
– Это ты о Критии?
– Ты не знаешь, как он жесток. В детстве он забавлялся тем, что привязывал животным к хвосту паклю и поджигал… Радовался, когда они метались, вопили от боли. И я у него на примете: он зазывал меня в свою гетерию, хотел, чтобы я сделал политическую карьеру, а я, как он говорит, изменил ему и пошел к тебе…
– Другими словами, я переманил тебя от него, так?
– Он и этого тебе не забудет.
– Он еще многое не забудет мне, мальчик. Но ты сказал – тебе нужно ободрение. Ты сам тверд, к тому же у тебя есть я. А как же Афины? Видишь ты эти разрушения? Вид страшный, правда? Но еще ужаснее – разрушения в человеческих душах.
Сократ обнял Платона за плечи и медленно двинулся с ним к дому, ибо начало светать. Тихо проговорил:
– Как только мы потеряли народовластие – воцарился ужас.
– Ужас, ужас… – кивнул Платон, но его прервал смех Сократа. – Чему ты смеешься? – спросил, пораженный.
Сократ не перестал смеяться.
– Слушал ты сегодня царя Павсания?
– Слушал.
– Он сказал – Афины навеки покорны Спарте! Да клянусь всеми псами, милый Платон, разве Эгос-Потамы и то, что творится теперь, означают, что Афины навек утратили величие духа? Афины еще долгие века будут державой духа, а эта солдафонская, бездуховная Спарта оставит по себе разве что дурное воспоминание. Нет причин, мальчик, впадать в отчаяние. Теперь многое зависит от нас. Мы обязаны восстановить в человеке то, что в нем рухнуло!
Платон обнял Сократа.
– Да, да! Как я рад, что могу быть с тобой… Ах, если б я мог быть таким же твердым и ясным, как ты, учитель!
– Учитель, сказал ты? Так слушай же мое поучение. Знаешь, чем отличается мудрый от немудрого? Добрыми надеждами!
3
На ступенях против Парфенона сидел Сократ со своими друзьями. Он обедал. Козий сыр, ячменную лепешку, несколько оливок запивал вином из бурдюка.
В этот предполуденный час на Акрополе было почти безлюдно. Но вдруг те немногие, что бродили здесь, побежали к Пропилеям, из которых вышла группка людей, поднимаясь на Акрополь.
Впереди, направляясь к Парфенону, шагал Критий в пурпурной мантии, за ним несколько человек из совета Тридцати и – две шеренги стражей Критий видел Сократа с учениками, но притворился, будто не заметил их. Они поступили точно так же. Критий и сопровождавшие его вошли в храм, чтобы совершить жертвоприношение.
– Пошел принести жертву Афине, а сам твердит – религия изобретена для того, чтобы приручать глупую толпу и властвовать над ней, – заметил Ксенофонт.
Сократ засмеялся:
– Не говорю ли я всегда, что в каждом человеке есть нечто хорошее?
– Разве это хорошо, когда неверующий приносит жертвы богам? – возразил Ксенофонт.
– То, что он приносит жертвы, нет, – ответил Сократ. – Хорошо то, что он неверующий.
Все засмеялись, а Платон оглянулся – не слышит ли их кто.
– И тем не менее Критий – самый несчастный человек во всех Афинах, – добавил Сократ.
– Критий?! – изумился Анит-младший. – Как же так? У него есть все, что может пожелать смертный. Огромное богатство, верховная власть, к тому же он образованный софист и блестящий оратор…
– И даже талантлив, – похвалил Крития Эвклид. – Пишет элегии и трагедии. Чего ему не хватает, скажи, Сократ?
– Софросине – умеренности, – ответил тот. – К тому же вы говорили пока только о его достоинствах.
– Правда, – заговорил Антисфен. – Ограничение числа афинских граждан тремя тысячами самых состоятельных – это ведь подлость. Теперь из всех нас граждане Афин – только Критон, Платон и Ксенофонт.
– Критий считает террор средством управления, без которого не обходится ни одна власть, – с возмущением сказал Платон. – И хотя правит он всего несколько недель, мы уже видим результаты: бесконечные убийства, конфискация имущества, сумасшедшие налоги, реквизиции…
– Они выходят из храма, – предупредил Ксенофонт. – И Критий смотрит сюда. Сократ, может быть, тебе уйти?
– С чего бы? Я обедаю.
– А я ухожу, – сказал Ксенофонт. – Не хочу с ним встречаться.
С Ксенофонтом ушли все. Сократ остался один.
Критий снял пурпурную мантию, бросил ее на руки одному из стражей:
– Ступайте все вперед. Я вас догоню.
Он подошел к Сократу, который спокойно продолжал есть.
– Хайре, Сократ.
– Будь счастлив, Критий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144