Сократ сжал ладонью девичью грудь и восхищенно проговорил:
– Сам насмешник Мом не найдет здесь изъяна…
Феодата обратилась к Алкивиаду, но тот не шевельнулся:
– Не смею…
– Спасибо тебе, – тихо промолвила девушка.
Сократ задумчиво смотрел на эту сцену. И это – Алкивиад?!
Светильники, расставленные по углам ковра, отбрасывали в ночь желтое зарево, и оно, смешиваясь с нежно-серебряным сиянием луны, создавало чарующее бледно-зеленое освещение, в котором золотые украшения Феодаты казались выкованными из льда. Раковины на шее и запястьях Тимандры метали опаловые отсверки.
Алкивиад лег так, чтоб видеть одну Тимандру. Сократ сказал:
– Прекрасная дева, ты уже доставила большое наслаждение нашему зрению. Но наслаждение наших глаз стало бы полнее, если бы дала ты им полюбоваться лепотою движений…
Тимандра взглянула на мать. Та кивнула. Девушка сняла шелковые сандалии:
– Я буду танцевать босиком.
Она вошла в круг, озаренный светильниками, блеснув белизною ступней, освобожденных от обуви, тонких щиколоток и прелестных пальчиков.
Феодата ударила по струнам кифары, начав торжественным аккордом храмовый танец жриц Деметры.
Под простые, строгие звуки Тимандра исполнила танец, составленный из плавных шагов, движений рук и коленопреклонений перед богиней. Что-то трогательное было в том, как эта девочка с глубокой серьезностью двигалась перед незримым алтарем Деметры.
Закончив, она снова переглянулась с матерью, отошла и вернулась обнаженная, с одним развевающимся шарфом в руке. Она стала танцевать для Алкивиада. Легкая ткань то прикрывала, то обнажала ее совершенные члены, реяла над головой, подобная вспугнутой птице, обвивала сверкающее девичье тело и водопад черных волос. Смятение, царившее в сердце Тимандры, сталкивалось со смятением зрелого, искушенного мужа. Древний демон Эрот ранил обоих. Они видели только друг друга. Божественное безумие. Божественное опьянение. То была уже не жрица Деметры – то была хмельная вакханка из свиты Диониса, призывно колышущая бедрами, дева, истомленная зноем извечной ночи, под покровом которой древние инстинкты превращают девочку в сжигаемую желанием женщину.
– Да будет добрым тот бог, что ведет твои босые ножки к мужчине и твою распаленную грудь – на его грудь, – проговорила Феодата.
Среброногая кружится так близко от Алкивиада… Даже светильники будто перестали светить, посрамленные сиянием белого тела.
Алкивиад пожирает глазами Тимандру, ноздри его трепещут, приоткрытым ртом он жадно втягивает воздух, дыхание его стало частым, тяжелым. А ритм танца – все быстрее, кифара Феодаты поет и гудит, удар за ударом, дикий вихрь аккордов, а над ними – один, несмолкающий, высокий звук, сводящий с ума, неумолимый, властный, словно бичующий кровь…
Движения танцовщицы все смелее, она раскрывает кому-то объятия, кого-то манит, и опять улетает, и возвращается, и кружится, кружится, как опьяневшая, – и вправду она опьянела…
– Ты бледна, Феодата.
– Ах да. Наверное. Это пройдет, Сократ.
– Прислонись головою к моей груди – хочешь?
– Ах да. С радостью. Твое сердце тоже так сильно колотится, Сократ.
– Солгу ли тебе, что это – от вина и ночных ароматов?
– А каково ему? И она, моя маленькая, козленочек мой, моя голубка нежная…
– Я сотру слезы с ресниц и с лица твоего, Феодата. Ты плачешь.
– Как всякий, кто теряет того, кого любит…
– Не плачь. Не дрожи больше. У тебя ведь было с ним много прекрасных дней.
– Да. Но живое создание, человек, зверь… ненасытно! – И вдруг с нежностью: – Но ведь это моя дочь. Мое единственное дитя. Да будет богиня Тиха благосклонна к ней…
Тимандра, танцуя, приблизилась вплотную к Алкивиаду, на секунду влетела в его протянутые руки – и вновь упорхнуло это живое очарование. И, словно споткнувшись, она остановилась, сотканная из белого света.
Перед этой красотой пал на колени Алкивиад.
Сократ держит Феодату за руку:
– Говорю вам, дорогие мои: любить – не недуг, недуг – не любить.
Снова усилился, приближаясь, шум в городе, напомнив об изречении дельфийской пифии.
Феодата встрепенулась, сказала с раскаянием в голосе:
– Афины славят твою мудрость, мой Сократ, а мы здесь заняты днем рождения моей девчушки… Теперь я сожалею об этом.
– Милая моя Феодата, – возразил улыбаясь Сократ. – Мог ли бы я придумать лучший способ отпраздновать свою мудрость, чем так, как было этой прекрасной и немудрой ночью.
2
Остров Саламин в своей восточной части похож на кисть руки с растопыренными пальцами. На одном из этих пальцев поместилось имение Эврипида. В склоне, сбегающем к морю, укрывалась от глаз людских просторная, светлая пещера; в ней обычно работал Эврипид. Когда к нему являлся Сократ, чтоб по просьбе драматурга высказать свое мнение о его труде, рабы Эврипида ставили столик и кресла на обрыве над пещерой, под сенью нескольких пиний. Отсюда открывался великолепный вид на материк, на море и на острова.
Стоял солнечный день, но Эврипид, перед тем, как сесть в кресло, закутался в широкий дорожный плащ из овечьей шерсти. В глазах Сократа блеснули лукавые огоньки:
– Опять ты усадил меня на этом обрыве?
– Ты сам так пожелал, – возразил Эврипид, определяя, с какой стороны дует ветер.
– Но ты ведь больше всего любишь сидеть в своей норе, как суслик, – поддразнил друга Сократ. – Здесь тебе явно не по себе.
Эврипид повернулся спиной к ветру и укутал плащом голые ноги.
– Как видишь, я предохранил себя от всяких неприятностей.
– Клянусь псом, о каких неприятностях ты говоришь? Меня тут ничто не задевает – если не считать чудесного вида на море, на корабли да вон на тех овец, белых, как молоко!
– Не задевает?! Да тут дует с моря! Не чувствуешь? И тень от пиний жидкая, того и гляди, солнце голову напечет… Не слышишь? Пастушья свирель, овечье блеяние, собачий лай, возня и крики моих людей в оливовой роще, жужжание пчел…
Сократ не дал ему докончить, засмеялся:
– Ужас! Крылья бабочек шумят, как ветви платана в бурю… Слышишь? Топот жука в траве, рев шмеля на цветке – слышишь? На цветке дикого мака, чья окраска бьет по глазам, – видишь? Если б не серьезный разговор, сбежал бы я от тебя к твоим пастухам и сборщикам оливок…
Оба посмеялись. Поэт воскликнул:
– Это на тебя похоже! Бродячий философ, как тебя называют… Тебе просто необходимо, чтоб тебя что-нибудь задевало. А я со своими трагедиями вынужден укрываться в пещере, где меня ничто не коснется… – Он опять немножко передвинулся, чтоб уйти от назойливых солнечных лучей, проникавших сквозь ветки пиний. – Только там, в тишине, куда не проникнут дождь, ветер, солнце, голоса, – там являются мне Медея, Геракл, Ипполит, Федра… Только там слышу я отчетливо их рыдания, жалобы, проклятья, мстительные крики, трепет любящих сердец…
– Прости меня, дорогой Эврипид, – Сократ сжал его локоть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144