Сократ повернулся к нему. Посмотрел прямо в его глаза – глаза ящерицы. Анит занервничал. Отвел взгляд. Перенес его с Сократа на присяжных – и вдруг его охватило отвратительное ощущение, будто в рядах перед ним сидят Сократы, Сократы, сотни Сократов…
Его прошиб пот. Он хотел еще многое сказать, но решил поскорее закончить.
– Мужи афинские! Вы слышали обвинение Мелета, Ликона и мое, и каждое из них в отдельности изобличает Сократа. Но перед нами три обвинения, и в совокупности они доказывают, насколько больше вреда принесли Афинам собеседования Сократа, чем пользы. Вы сами решите, умышленно или неумышленно вырывал он Афины из-под нашего влияния, чтобы подчинить их влиянию своему. Вам предстоит решить дело, важнейшее для нашего государства, – великое дело.
Один из захмелевших смельчаков встрепенулся.
– О славный Анит! Великий демагог! – Но тут же пафос его сменился доверительным тоном. – Слышь, братец, коли это такое уж трудное дельце, как ты говоришь, не кажется ли тебе, что три обола за него мало? Может, дашь по пяти?
Со всех сторон подхватили:
– Да и пяти-то мало за такую работенку! Прибавь! Прибавь!
– Молчи, ребята! Прикуси язык! – уговаривал крикунов один из таких же голодных. – Не то в жизни вас не пустят к кормушке!
По знаку архонта судебные служители закричали:
– Тихо там! Тихо!
И стали пробираться к беспокойным.
Однако захмелевший присяжный – хотя видел он двух Анитов сразу, причем куда явственнее, чем обвинители – двух Сократов, тем не менее устремил взор куда надо и, приложив ладони рупором ко рту, гаркнул:
– Ну как, Анитик, прибавишь? Или казна-то уже совсем пуста?!
Голос смельчака потонул в буре криков, смеха, брани, которую архонт утихомирил только угрозой очистить скамьи, откуда неслись дерзкие выкрики.
Эпизод этот был крайне неприятен Аниту. В словах наглецов ему слышался голос Сократа. И слови эти показывали, до чего дошло разложение всякого порядка в Афинах, и еще они убедили его в том, что он правильно решился на такой суд. Скорее кончать!
Он поднял руки:
– Именем олимпийских богов и установлений предков я тоже обвиняю Сократа! Он виновен в том, что не признает богов, чтимых в Афинах, вводит новые божества, совращает молодежь и подрывает могущество государства!
5
Обвинители отговорили свое и отошли на задний план.
Архонт басилевс поправил на голове миртовый венок, символ неприкосновенности, встал и, обратившись к обвиняемому, произнес торжественно, как и подобает говорить в гелиэе:
– Настало время твоей защиты, Сократ. Говори!
Клепсидра начала отмерять капли времени.
Сократ молчал. Голову склонил несколько набок, как бы прислушиваясь к чему-то. Стояла глубокая тишина. Казалось, молчит не один Сократ – молчит весь холм Ареса, все Афины, все небо, вся земля. А Сократ все стоит, слушает, словно хочет слухом уловить что-то в этой тишине. Тишина длилась, капала вода в клепсидре, но никто не осмеливался вступить в Сократово время хоть словечком, чтобы поторопить его.
Пока говорили обвинители, присяжные смотрели на них, на архонта, на членов суда, глашатая, притана – Сократа же задевали лишь беглым взглядом. Но теперь перед ними был один только Сократ. Взгляды пятисот пар глаз облепили его, его босые ноги, сильные руки, пятнали его белый полотняный хитон, сходились на его лице, больше всего – на его сомкнутых губах. Когда же они наконец раскроются! Бежит ведь драгоценное время!
Только теперь присяжные – особенно из новых переселенцев – как следует рассмотрели Сократа. Коренные же афиняне мысленно сопоставляют то, в чем его обвинили, с тем, каким они его знали с давних пор.
Внешний облик Сократа ни в ком не возбуждал жалости. Перед ними не жалкий бедняк, не хилый запуганный старичишка, один вид которого остановил бы руку присяжного, готовую кинуть черный боб в урну. Сократ и в семьдесят своих лет статный, крепкий, выглядит куда моложе. Тело его, чаще открытое солнцу, чем прячущееся в тени, приобрело цвет почвы гудийских виноградников и по контрасту с белым хитоном кажется еще смуглее. Это тоже молодит Сократа. Но резче всего противоречит возрасту лицо, округлое лицо, не исчерченное старческими морщинами, лицо, несущее густую, мягковолнистую, окладистую бороду. Нельзя сказать об этом сильном лице, что оно улыбается; но и отрицать этого нельзя. Лицо Сократа излучает силу воли, радостное веселие и свет.
Бродячий философ, чудак… Как с ним поступить?
Рука Сократа, покоящаяся на согнутом локте другой руки, неподвижна. Рука архонта, лежащая на столе, дрожит. Когда же наконец?!. Рука архонта уже потянулась к молоточку, но тут Сократ широко улыбнулся и спокойным голосом проговорил:
– Мужи афинские! В эти минуты тишины я понял: заговорив здесь, я не подвергнусь никакой опасности и зла мне это не принесет. Довольно долго прислушивался я, не подаст ли голос мой демоний, не предостережет ли меня от этого выступления…
Среди присяжных раздались возмущенные возгласы:
– Слышите? Да он признается с первых же слов!..
– Безумие!..
– Позор!
Сократ поднял руку, прося тишины.
– Я доволен тем, что вы перестали есть и пить и внимательно следите за моей речью. Но мне бы хотелось, чтоб вы умерили поспешность в суждениях, друзья. Вам ведь это легче, чем мне. Это мне тут наступают на горло, не вам; а я не кричу. Начнете кричать вы – заставите кричать и меня, а мне это, согласитесь, вовсе не подобает.
Хуже другое: я не знаю, что сказать в свою защиту. Ибо обвинители мои, как говорится, выбили у меня из рук всякое оружие. Огромный труд проделали Мелет, Ликон и Анит! Да разве сам я вспомнил бы все те подробности, с какими они описали мою жизнь! Однако они не только обвиняли, но и защищали меня. Выглядело это весьма благородно, в высшей степени справедливо по отношению ко мне – и вам, судьи мои, внушило, несомненно, хорошее мнение о моих обвинителях. Но рассудите: стою-то я здесь, притянутый к суду именно этими благородными и справедливыми людьми! И когда слушаю обвинения, мне кажется неправдоподобным, чтоб, к примеру, главный обвинитель, обесславленный мною поэт Мелет, поставил меня перед вами из одного только желания похвалить за заботу об афинянах и увенчать славой, какой недостает ему самому. Не верится также, что два других обвинителя расхваливали меня за мои заслуги перед Афинами только ради того, чтобы распространить мою славу, или что они так хвалят и славят меня в конце моей жизни из любви и уважения ко мне. Эти трое включили в свое обвинение и защиту мою, присвоили то, что полагалось сказать мне, оправдываясь перед вами. Таким образом они сделали меня на это время безоружным.
Сократ плавно опустил руки.
– Этот коварный прием, эта ораторская ловкость, достойная софистов наших дней, застала меня врасплох.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144