Тебя выпустят на свободу! – восторженно вскричал Аполлодор.
Сократ слушал, слушал, усмехался.
– Ах вы, милые дети, да что же вы так себя терзаете? Произошло то, что должно было произойти.
– Не должно! – вырвалось у Платона. – Ты сам настроил присяжных против себя!
– Милый Платон, на суде было ведь пятьсот присяжных, и я действительно хотел не столько понравиться им, сколько разбудить их совесть. Разбудить в них ту же тревогу, какая снедает мне душу. От суда я получил больше, чем дал ему взамен…
– Ты так мало ценишь жизнь, дорогой учитель? – спросил Платон.
Сократ ответил:
– Ты, Платон, ты и Аполлодор – вы оба еще очень молоды, и потому вам кажется, будто самое ужасное – смерть. Но для меня было бы горше смерти – говорить на суде иначе, чем я говорил всю жизнь.
Вошел почитатель Сократа, престарелый Архедем, служивший в доме Критона ночным сторожем. Принес в корзине еду и вино.
Сократ обнялся с ним:
– Как я рад, мой старичок, увидеть тебя! – Он засмеялся. – Тем более есть тут теперь человек, которого и я, старик, могу называть стариком! Девяносто, а?
– Еще нет, дорогой Сократ, но скоро будет.
Аполлодор поровну разделил еду: жареную рыбу, сельди, жаркое из барашка, медовые пироги, ячменный хлеб, оливки, фиги…
За едой завязалась беседа.
Сократ сказал:
– Платон прав. Если б я лгал на суде, выкручивался – ходил бы ныне по Афинам свободным, но уже не тем Сократом, какого вы знаете. То был бы другой, жалкий Сократ. Понравился бы вам такой учитель? Вы сказали бы: если он отрекся от себя – не имеем ли на то право и мы, чтобы уберечься от всяких Мелетов, Анитов и им подобных, какие могут явиться после них?
– Прости меня, – попросил Платон.
Критон наполнил чашу вином и подал Сократу. Остальным налил в кружку, которую пустили по кругу.
Сократ отпил глоток и сказал:
– Сократа ли судили? Судили вообще человека? О нет! К смерти приговорили правду – вот почему так возмущены Афины. Честным людям нельзя жить без правды, и афиняне доказали, что еще не утратили понятие чести. – Отхлебнув вина, он продолжал: – Подать чашу с ядом мне – это исполнимо, но умертвить правду? Кто в силах это сделать?
– Теперь у тебя есть надежда, – сказал Критон. – Но ты должен защищаться, а не подставлять себя под удар!
Сократ отмахнулся:
– Вы все твердите о надежде для меня и устремляете ко мне испуганные взоры. Я же толкую вам о надежде для нашего общества. Вот о чем надо беспокоиться, как бы общество не постигло худшее из всех несчастий: порабощение на долгие века!
Закричали наперебой:
– Опять ты говоришь такие ужасные слова! Порабощение Афин?!
– А разве так уже не бывало? – возразил Сократ. – Порабощение – это Тридцать тиранов, конфискация имущества, казни, истребление целых родов… Но они еще были греки, все эти Лисандры и Критии, а могли быть чужестранцы, и надолго! Тогда, вы сами знаете, тиранию навлекли на наши головы олигархи, а думаете, сейчас не сходятся олигархи в своих гетериях, не устраивают заговоров, не клянутся уничтожить афинскую демократию? И кого они ныне зовут на помощь? Только ли Спарту? Не раздаются ли снова разные голоса? Голоса чуждые, из чуждых пределов… Они поднимаются и смолкают вдали, но оставляют после себя смятение в душах и хаос…
Отзвук Сократовых слов бился о стены, как крылья птицы, ищущей выхода к свету.
Антисфен угрюмо произнес:
– Подорвана экономика, но подорвана и нравственность. Что хуже? Не знаю. Одно обусловлено другим. Ты, Сократ, укоряешь меня в пессимизме, но я не могу умолчать о том, чего опасаюсь. Боюсь, раны, нанесенные Афинам за последнее время, неисцелимы.
Ученики вопросительно уставились на Сократа. Они тоже полны опасений. Сократ медленно повернул ладони кверху и подержал их так, словно нес в них что-то:
– Насколько я помню – и помнят некоторые из вас, – олигархам дважды удавалось дорваться до власти. Думаете – потому, что они были сильны? Нет, дорогие мои! Потому что ослаблена бывала афинская демократия. А что сегодня? Когда перестают чтить законы, когда во имя безбрежной свободы сильный угнетает слабого, не встречая ни в чем препон, – тогда, мои дорогие, нет у меня веры, будто в этом, как утверждают некоторые, и заключается сила нашего времени. По-моему, в этом – опасная слабость. – Он протянул руки к друзьям. – Почему мы с вами так враждебно относимся к софистике, почему нападаем на нее, кто бы ни был ее носителем – простой человек или могущественнейший? Из одного ли упоения риторским искусством? Чтобы поупражняться в споре? Нет, друзья: потому что софистика – оружие олигархов! И с этим оружием мы обязаны скрестить свое!
– По-моему, – заговорил Платон, – величайшее зло софистики состоит в том, что она не признает ничего святого и душит всякий духовный взлет человека. Разрушает хорошее и превозносит дурное.
Сократ взвесил слова Антисфена и то, что сказал Платон.
– Мальчики мои, вы хорошо видите то, что я и хотел бы, чтобы вы видели, – опасность! Бороться же с этой опасностью могут лишь те, кто знает ее и хочет с ней бороться. Демокрит говорит: человек – это маленький мир. Великое откровение! И великий труд – управлять этим маленьким миром, ибо он пусть малый, но – мир. Антисфен сказал – раны Афин неисцелимы. Я не разделяю этого мнения. А на что же тогда вы, и ваши будущие ученики, и ученики тех учеников? Ходите, учите людей: познайте самих себя, metanoeite, измените себя, станьте лучше. Вообще, – голос Сократа повеселел, посветлел, – по моему мнению, человек сам творец своей судьбы. Поэтому я верю, что человек может стать творцом и судьбы своего народа.
4
Сократ лежал с закрытыми глазами; из уголка глаза на щеку его сползла слеза.
Вошла Мирто. Спит, подумала. Сбросила сандалии, босиком приблизилась к ложу. Положила в ногах кифару; узелок с принадлежностями для резьбы и кусочками дерева опустила на пол.
Легонько, едва прикасаясь, погладила его обнаженную руку. Сократ слышал – пришла Мирто, но хотел продлить сладостное мгновение и притворился спящим.
Она тихонько прошептала:
– Нет у меня никого на свете, кто так любил бы меня, как ты, дорогой. Сколько счастья дал ты мне! – Заметила слезу, высыхавшую у него на щеке, испугалась, громче спросила: – Ты плачешь?
Он открыл глаза, вобрал ими всю красоту, что отдавала Мирто ему одному, и улыбнулся:
– Но именно сейчас я очень счастлив.
– А эта слеза? – Она сняла ее губами.
– Слеза? Я ее и не заметил. Жаль, нет их побольше – чтобы ты стерла их поцелуями.
– Значит, тебе все же больно от чего-то?
Больно. Сократ вспоминал о Ксенофонте. Он был очень дорог Сократу. Тщетно Сократ уговаривал его не уезжать к Киру в Персию. Не послушал его Ксенофонт. Послушался Дельфийского оракула. Где он теперь?.. Не увидятся больше… Но Сократ улыбнулся Мирто и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
Сократ слушал, слушал, усмехался.
– Ах вы, милые дети, да что же вы так себя терзаете? Произошло то, что должно было произойти.
– Не должно! – вырвалось у Платона. – Ты сам настроил присяжных против себя!
– Милый Платон, на суде было ведь пятьсот присяжных, и я действительно хотел не столько понравиться им, сколько разбудить их совесть. Разбудить в них ту же тревогу, какая снедает мне душу. От суда я получил больше, чем дал ему взамен…
– Ты так мало ценишь жизнь, дорогой учитель? – спросил Платон.
Сократ ответил:
– Ты, Платон, ты и Аполлодор – вы оба еще очень молоды, и потому вам кажется, будто самое ужасное – смерть. Но для меня было бы горше смерти – говорить на суде иначе, чем я говорил всю жизнь.
Вошел почитатель Сократа, престарелый Архедем, служивший в доме Критона ночным сторожем. Принес в корзине еду и вино.
Сократ обнялся с ним:
– Как я рад, мой старичок, увидеть тебя! – Он засмеялся. – Тем более есть тут теперь человек, которого и я, старик, могу называть стариком! Девяносто, а?
– Еще нет, дорогой Сократ, но скоро будет.
Аполлодор поровну разделил еду: жареную рыбу, сельди, жаркое из барашка, медовые пироги, ячменный хлеб, оливки, фиги…
За едой завязалась беседа.
Сократ сказал:
– Платон прав. Если б я лгал на суде, выкручивался – ходил бы ныне по Афинам свободным, но уже не тем Сократом, какого вы знаете. То был бы другой, жалкий Сократ. Понравился бы вам такой учитель? Вы сказали бы: если он отрекся от себя – не имеем ли на то право и мы, чтобы уберечься от всяких Мелетов, Анитов и им подобных, какие могут явиться после них?
– Прости меня, – попросил Платон.
Критон наполнил чашу вином и подал Сократу. Остальным налил в кружку, которую пустили по кругу.
Сократ отпил глоток и сказал:
– Сократа ли судили? Судили вообще человека? О нет! К смерти приговорили правду – вот почему так возмущены Афины. Честным людям нельзя жить без правды, и афиняне доказали, что еще не утратили понятие чести. – Отхлебнув вина, он продолжал: – Подать чашу с ядом мне – это исполнимо, но умертвить правду? Кто в силах это сделать?
– Теперь у тебя есть надежда, – сказал Критон. – Но ты должен защищаться, а не подставлять себя под удар!
Сократ отмахнулся:
– Вы все твердите о надежде для меня и устремляете ко мне испуганные взоры. Я же толкую вам о надежде для нашего общества. Вот о чем надо беспокоиться, как бы общество не постигло худшее из всех несчастий: порабощение на долгие века!
Закричали наперебой:
– Опять ты говоришь такие ужасные слова! Порабощение Афин?!
– А разве так уже не бывало? – возразил Сократ. – Порабощение – это Тридцать тиранов, конфискация имущества, казни, истребление целых родов… Но они еще были греки, все эти Лисандры и Критии, а могли быть чужестранцы, и надолго! Тогда, вы сами знаете, тиранию навлекли на наши головы олигархи, а думаете, сейчас не сходятся олигархи в своих гетериях, не устраивают заговоров, не клянутся уничтожить афинскую демократию? И кого они ныне зовут на помощь? Только ли Спарту? Не раздаются ли снова разные голоса? Голоса чуждые, из чуждых пределов… Они поднимаются и смолкают вдали, но оставляют после себя смятение в душах и хаос…
Отзвук Сократовых слов бился о стены, как крылья птицы, ищущей выхода к свету.
Антисфен угрюмо произнес:
– Подорвана экономика, но подорвана и нравственность. Что хуже? Не знаю. Одно обусловлено другим. Ты, Сократ, укоряешь меня в пессимизме, но я не могу умолчать о том, чего опасаюсь. Боюсь, раны, нанесенные Афинам за последнее время, неисцелимы.
Ученики вопросительно уставились на Сократа. Они тоже полны опасений. Сократ медленно повернул ладони кверху и подержал их так, словно нес в них что-то:
– Насколько я помню – и помнят некоторые из вас, – олигархам дважды удавалось дорваться до власти. Думаете – потому, что они были сильны? Нет, дорогие мои! Потому что ослаблена бывала афинская демократия. А что сегодня? Когда перестают чтить законы, когда во имя безбрежной свободы сильный угнетает слабого, не встречая ни в чем препон, – тогда, мои дорогие, нет у меня веры, будто в этом, как утверждают некоторые, и заключается сила нашего времени. По-моему, в этом – опасная слабость. – Он протянул руки к друзьям. – Почему мы с вами так враждебно относимся к софистике, почему нападаем на нее, кто бы ни был ее носителем – простой человек или могущественнейший? Из одного ли упоения риторским искусством? Чтобы поупражняться в споре? Нет, друзья: потому что софистика – оружие олигархов! И с этим оружием мы обязаны скрестить свое!
– По-моему, – заговорил Платон, – величайшее зло софистики состоит в том, что она не признает ничего святого и душит всякий духовный взлет человека. Разрушает хорошее и превозносит дурное.
Сократ взвесил слова Антисфена и то, что сказал Платон.
– Мальчики мои, вы хорошо видите то, что я и хотел бы, чтобы вы видели, – опасность! Бороться же с этой опасностью могут лишь те, кто знает ее и хочет с ней бороться. Демокрит говорит: человек – это маленький мир. Великое откровение! И великий труд – управлять этим маленьким миром, ибо он пусть малый, но – мир. Антисфен сказал – раны Афин неисцелимы. Я не разделяю этого мнения. А на что же тогда вы, и ваши будущие ученики, и ученики тех учеников? Ходите, учите людей: познайте самих себя, metanoeite, измените себя, станьте лучше. Вообще, – голос Сократа повеселел, посветлел, – по моему мнению, человек сам творец своей судьбы. Поэтому я верю, что человек может стать творцом и судьбы своего народа.
4
Сократ лежал с закрытыми глазами; из уголка глаза на щеку его сползла слеза.
Вошла Мирто. Спит, подумала. Сбросила сандалии, босиком приблизилась к ложу. Положила в ногах кифару; узелок с принадлежностями для резьбы и кусочками дерева опустила на пол.
Легонько, едва прикасаясь, погладила его обнаженную руку. Сократ слышал – пришла Мирто, но хотел продлить сладостное мгновение и притворился спящим.
Она тихонько прошептала:
– Нет у меня никого на свете, кто так любил бы меня, как ты, дорогой. Сколько счастья дал ты мне! – Заметила слезу, высыхавшую у него на щеке, испугалась, громче спросила: – Ты плачешь?
Он открыл глаза, вобрал ими всю красоту, что отдавала Мирто ему одному, и улыбнулся:
– Но именно сейчас я очень счастлив.
– А эта слеза? – Она сняла ее губами.
– Слеза? Я ее и не заметил. Жаль, нет их побольше – чтобы ты стерла их поцелуями.
– Значит, тебе все же больно от чего-то?
Больно. Сократ вспоминал о Ксенофонте. Он был очень дорог Сократу. Тщетно Сократ уговаривал его не уезжать к Киру в Персию. Не послушал его Ксенофонт. Послушался Дельфийского оракула. Где он теперь?.. Не увидятся больше… Но Сократ улыбнулся Мирто и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144