Силен! Что такое его, Анита, хитроумно составленная обвинительная речь в сравнении с этой пляской, которой Сократ сам себя обвиняет.
Сквозь хохот прорезается плач Ксантиппы. Сократ шатается все сильнее. Дышит тяжело, со свистом. Приподнимая развевающийся гиматий, кружится, уже обессиленный, неуклюже подскакивает под жгучим солнцем, которое медленно спускается с точки зенита.
Буря смеха слабеет. Один за другим афиняне вдруг вспоминают – Мелет обвинил Сократа в безбожии…
И вот уже многие стоят молча, не отрывая взгляда от страшной комедии; многие сели на место, прикрыли глаза плащом.
Смех редеет, тает, затихает, только в правой части ареопага судорожно давится хохотом кучка продажных тварей, глядя больше на Анита, чем на Сократа.
Критон и Платон угрюмо молчат. Аполлодор пал наземь ничком, тихонько прошептав:
– Сократ, дорогой мой, зачем ты допустил такое?..
Тут встал архонт, взял со стола водяные часы, поднял высоко:
– В клепсидре иссякла последняя капля. Твоя защита, Сократ, закончена.
Сократ сделал неверный шаг к столу, оперся на него, громко дыша. Посмотрел на архонта и тихо сказал:
– Но я… я еще не закончил свою защиту…
6
Архонт басилевс колотил молоточком с такой силой, что отколол кусочек мрамора; когда наконец улеглись расходившиеся страсти, он призвал присяжных приготовиться к голосованию. Убеждал их – вынося суждение о Сократе, действовать с величайшей справедливостью и по чистейшей совести. Они должны теперь решить – виновен или невиновен Сократ в том, в чем его обвинили.
И снова зашумели присяжные. Они долго сидели, обливаемые жаром солнца и земли – раскаленный солнцем холм отдавал людям принятое тепло. Присяжные утоляли жажду смешанным вином. Не удивительно, что и головы у них раскалились.
Они не могли разобраться в этом процессе. Разбились на несколько групп. Одни готовились оправдать Сократа, как человека, полезнейшего для Афин, другие – наказать его, как самого вредоносного, третьи растерянно колебались между тем и другим решением, четвертым вообще ничего не хотелось решать…
Над взбурлившим ареопагом, где один старался убедить другого в своей правоте, мелькали жестикулирующие руки и длинные посохи – знаки судебной власти присяжных.
Очевидец Сократовой пляски перед Афиной пробирался через толпу, распаленную страстями; стараясь побольше насолить Сократу, похвалялся:
– Это я его изобличил! Я показал вам, как он плясал перед богиней… – И – понизив голос: – А перед нею этот бесстыдник делал еще хуже…
Надушенный присяжный схватил его за руку:
– Как же он делал, друг?
Очевидец поднял подол своего хитона и показал любопытному то, что есть под хитоном у каждого мужчины.
Рев хохота смешался с ревом возмущения, а очевидец скользнул дальше, показывая свой фаллос другим, третьим… Присяжные нерешительно перебирали бобы в потных ладонях.
Кто-то крикнул знакомому через два ряда:
– Клади ему белый, Ларидон!
– И не подумаю! – отозвался тот. – Старикашка однажды и надо мной насмехался, перед моей лавчонкой на рынке…
– Не будь мелочным! Клади белый, говорю тебе! Хотя б за то, что плясал… Клянусь Зевсом, дело идет о его жизни, а он, старый брюхан, и знать не хочет, что сам себе вредит… Скажи-ка, будь он такой негодяй, как говорили, – поступил бы так?
Сидит беловолосый старик, каменотес Пантей, товарищ Сократова отца; сидит он в последнем, верхнем, ряду судилища и смотрит на кипение страстей перед собой. Мальчик перелез через ограду, подсел к нему:
– Думаешь, дедушка, Сократ сделал что-то плохое?
– Не думаю, сынок.
– Значит, его оправдают! – обрадовался мальчик.
– И этого не думаю, – ответил старик.
Мальчик вытаращил глаза:
– Как же так? Не понимаю…
– И я не понимаю, сынок. Быть может, когда ты будешь таким старым, как я… А может, когда твой сын будет таким старым, – может, он поймет…
Среди бедняков присяжных были и расчетливые. Анит даст мне похлебку, оболы, да мало ли что еще. А чего ждать от бедного, болтливого старика?
– Поддержу-ка я Анита…
– Я тоже. И черный боб брошу так, чтоб он заметил.
– Да есть ли у вас сердце? Решается ведь судьба человека!
– Когда, милок, твоей судьбой станет голод – не то еще запоешь!
Присяжные из зажиточных думают так: от Анита можно получить почести, должность, да мало ли что еще… А чего ждать от бедного, болтливого старика? Холеная рука готовит черный боб.
Кто-то предсказывает:
– Зря все это. Мелету не придется платить штраф за ложное обвинение. За суд заплатит Сократ.
– Чем? Он ведь чуть не нищий!
– И у такого найдется, что терять.
Загудела труба, глашатай пригласил присяжных, не мешкая, отправиться к урнам для голосования.
Падают в урны бобы – белые, черные…
Когда все присяжные отдали свой голос, судебные счетчики под присмотром притана начали считать бобы с надлежащей обрядностью. Сначала – соответствует ли число бобов числу присяжных. Сегодня члены дикастерия явились в полном составе: пятьсот один человек. Счетчики установили: бобов точно столько же, нет ни лишнего, ни недостающего. Тогда стали отделять белые от черных.
Сократ ждал результата, окруженный друзьями. Отдыхал, сидя на каменной скамье. Аполлодор, прикорнув у его ног, гладил его жилистую лодыжку. Критон и Платон спрашивали, не утомился ли учитель; предложили подкрепиться жареной рыбой, Платон встал так, чтоб заслонить Сократа от солнца.
От мясного Сократ отказался:
– Спасибо. В жару я никогда не ем сытного. А нынче здесь изрядно припекает. – Он развязал свой узелок. – Мне достаточно лепешки. На вид она не очень аппетитна, но, если долго жевать, появляется сладость. Сегодня же лепешка особенно удалась. Постарались Ксантиппа с Мирто! Но что это с вами сегодня? Хлопочете вокруг меня, кормить собрались, а ни слова дельного от вас не слышу! Я в чем-то обманул ваши ожидания?
– Нет, дорогой, – ответил Критон.
Сократ вдруг рассмеялся:
– Тут моя – и твоя вина, Критон! Помнишь, как ты тайком водил меня в библиотеку твоего отца? Сколько же нам было? Пятнадцать, шестнадцать, а? И потом – все эти годы, как ты обо мне заботился, помогал… Не будь тебя – не мог бы я целиком отдаваться размышлениям о том, как улучшить, как изменить человека, и не очутился бы здесь теперь. А ты в такой счастливый для нас обоих день – ты хмуришься и смотришь на меня букой! И нечего махать руками. Тебе тоже, Платон. Не понравился я вам.
Критон оглянулся на стол, где подсчитывали черные бобы. Ветром порой доносило голос счетчика:
– …двести один, двести два…
Критон и Платон замерли в ужасе.
Сократ провел ладонью по влажному лбу и принялся подсмеиваться над ними:
– Считать учитесь? Прекрасно. Надо и это уметь. Что – счет кверху ползет? Возьму вот вас, как мама брала новорожденных, да начну утешать… Удивляетесь, отчего я весел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
Сквозь хохот прорезается плач Ксантиппы. Сократ шатается все сильнее. Дышит тяжело, со свистом. Приподнимая развевающийся гиматий, кружится, уже обессиленный, неуклюже подскакивает под жгучим солнцем, которое медленно спускается с точки зенита.
Буря смеха слабеет. Один за другим афиняне вдруг вспоминают – Мелет обвинил Сократа в безбожии…
И вот уже многие стоят молча, не отрывая взгляда от страшной комедии; многие сели на место, прикрыли глаза плащом.
Смех редеет, тает, затихает, только в правой части ареопага судорожно давится хохотом кучка продажных тварей, глядя больше на Анита, чем на Сократа.
Критон и Платон угрюмо молчат. Аполлодор пал наземь ничком, тихонько прошептав:
– Сократ, дорогой мой, зачем ты допустил такое?..
Тут встал архонт, взял со стола водяные часы, поднял высоко:
– В клепсидре иссякла последняя капля. Твоя защита, Сократ, закончена.
Сократ сделал неверный шаг к столу, оперся на него, громко дыша. Посмотрел на архонта и тихо сказал:
– Но я… я еще не закончил свою защиту…
6
Архонт басилевс колотил молоточком с такой силой, что отколол кусочек мрамора; когда наконец улеглись расходившиеся страсти, он призвал присяжных приготовиться к голосованию. Убеждал их – вынося суждение о Сократе, действовать с величайшей справедливостью и по чистейшей совести. Они должны теперь решить – виновен или невиновен Сократ в том, в чем его обвинили.
И снова зашумели присяжные. Они долго сидели, обливаемые жаром солнца и земли – раскаленный солнцем холм отдавал людям принятое тепло. Присяжные утоляли жажду смешанным вином. Не удивительно, что и головы у них раскалились.
Они не могли разобраться в этом процессе. Разбились на несколько групп. Одни готовились оправдать Сократа, как человека, полезнейшего для Афин, другие – наказать его, как самого вредоносного, третьи растерянно колебались между тем и другим решением, четвертым вообще ничего не хотелось решать…
Над взбурлившим ареопагом, где один старался убедить другого в своей правоте, мелькали жестикулирующие руки и длинные посохи – знаки судебной власти присяжных.
Очевидец Сократовой пляски перед Афиной пробирался через толпу, распаленную страстями; стараясь побольше насолить Сократу, похвалялся:
– Это я его изобличил! Я показал вам, как он плясал перед богиней… – И – понизив голос: – А перед нею этот бесстыдник делал еще хуже…
Надушенный присяжный схватил его за руку:
– Как же он делал, друг?
Очевидец поднял подол своего хитона и показал любопытному то, что есть под хитоном у каждого мужчины.
Рев хохота смешался с ревом возмущения, а очевидец скользнул дальше, показывая свой фаллос другим, третьим… Присяжные нерешительно перебирали бобы в потных ладонях.
Кто-то крикнул знакомому через два ряда:
– Клади ему белый, Ларидон!
– И не подумаю! – отозвался тот. – Старикашка однажды и надо мной насмехался, перед моей лавчонкой на рынке…
– Не будь мелочным! Клади белый, говорю тебе! Хотя б за то, что плясал… Клянусь Зевсом, дело идет о его жизни, а он, старый брюхан, и знать не хочет, что сам себе вредит… Скажи-ка, будь он такой негодяй, как говорили, – поступил бы так?
Сидит беловолосый старик, каменотес Пантей, товарищ Сократова отца; сидит он в последнем, верхнем, ряду судилища и смотрит на кипение страстей перед собой. Мальчик перелез через ограду, подсел к нему:
– Думаешь, дедушка, Сократ сделал что-то плохое?
– Не думаю, сынок.
– Значит, его оправдают! – обрадовался мальчик.
– И этого не думаю, – ответил старик.
Мальчик вытаращил глаза:
– Как же так? Не понимаю…
– И я не понимаю, сынок. Быть может, когда ты будешь таким старым, как я… А может, когда твой сын будет таким старым, – может, он поймет…
Среди бедняков присяжных были и расчетливые. Анит даст мне похлебку, оболы, да мало ли что еще. А чего ждать от бедного, болтливого старика?
– Поддержу-ка я Анита…
– Я тоже. И черный боб брошу так, чтоб он заметил.
– Да есть ли у вас сердце? Решается ведь судьба человека!
– Когда, милок, твоей судьбой станет голод – не то еще запоешь!
Присяжные из зажиточных думают так: от Анита можно получить почести, должность, да мало ли что еще… А чего ждать от бедного, болтливого старика? Холеная рука готовит черный боб.
Кто-то предсказывает:
– Зря все это. Мелету не придется платить штраф за ложное обвинение. За суд заплатит Сократ.
– Чем? Он ведь чуть не нищий!
– И у такого найдется, что терять.
Загудела труба, глашатай пригласил присяжных, не мешкая, отправиться к урнам для голосования.
Падают в урны бобы – белые, черные…
Когда все присяжные отдали свой голос, судебные счетчики под присмотром притана начали считать бобы с надлежащей обрядностью. Сначала – соответствует ли число бобов числу присяжных. Сегодня члены дикастерия явились в полном составе: пятьсот один человек. Счетчики установили: бобов точно столько же, нет ни лишнего, ни недостающего. Тогда стали отделять белые от черных.
Сократ ждал результата, окруженный друзьями. Отдыхал, сидя на каменной скамье. Аполлодор, прикорнув у его ног, гладил его жилистую лодыжку. Критон и Платон спрашивали, не утомился ли учитель; предложили подкрепиться жареной рыбой, Платон встал так, чтоб заслонить Сократа от солнца.
От мясного Сократ отказался:
– Спасибо. В жару я никогда не ем сытного. А нынче здесь изрядно припекает. – Он развязал свой узелок. – Мне достаточно лепешки. На вид она не очень аппетитна, но, если долго жевать, появляется сладость. Сегодня же лепешка особенно удалась. Постарались Ксантиппа с Мирто! Но что это с вами сегодня? Хлопочете вокруг меня, кормить собрались, а ни слова дельного от вас не слышу! Я в чем-то обманул ваши ожидания?
– Нет, дорогой, – ответил Критон.
Сократ вдруг рассмеялся:
– Тут моя – и твоя вина, Критон! Помнишь, как ты тайком водил меня в библиотеку твоего отца? Сколько же нам было? Пятнадцать, шестнадцать, а? И потом – все эти годы, как ты обо мне заботился, помогал… Не будь тебя – не мог бы я целиком отдаваться размышлениям о том, как улучшить, как изменить человека, и не очутился бы здесь теперь. А ты в такой счастливый для нас обоих день – ты хмуришься и смотришь на меня букой! И нечего махать руками. Тебе тоже, Платон. Не понравился я вам.
Критон оглянулся на стол, где подсчитывали черные бобы. Ветром порой доносило голос счетчика:
– …двести один, двести два…
Критон и Платон замерли в ужасе.
Сократ провел ладонью по влажному лбу и принялся подсмеиваться над ними:
– Считать учитесь? Прекрасно. Надо и это уметь. Что – счет кверху ползет? Возьму вот вас, как мама брала новорожденных, да начну утешать… Удивляетесь, отчего я весел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144