Он там капеллан. И иногда я передаю через него сообщение своему другу. Он отбывает пожизненный срок за так называемые военные преступления. Готовина возит ему медицинские журналы. И всего-то.
– Герхарду Розе, – подсказал я. – Это он твой друг, я полагаю.
– Да. Ты и правда времени не терял. Недооценивал я тебя – по крайней мере, в этом отношении. Вот и еще причина, почему деньги моей матери придутся так кстати, Берни. Заплатить за апелляцию. Он выйдет из тюрьмы через пять лет. Попомни мои слова. Должен выйти. Это и в твоих интересах тоже.
– Эрик, – перебил я. – Пока я с тобой прощаюсь. У меня закончились монетки. Но я обязательно разыщу тебя.
– Нет, Берни. Мы больше не увидимся. В этой жизни – нет.
– Тогда в аду.
– Да. В аду возможно. Прощай, Берни.
– Auf Wiedersehen, мой друг, auf Wiedersehen.
Я положил трубку, уставился на свои новые ботинки, вспоминая разговор, и вздохнул с облегчением: стало быть, «ОДЕССА», а не «Старые товарищи» стояла за всем, что приключилось со мной. Не сказать, чтобы я уже благополучно выбрался из венских лесов. Пока нет. Но если, как говорил мне Гебауэр и о чем напомнил Эрик Груэн, «ОДЕССА» и «Товарищество» никак не связаны, тогда бояться мне следует только ЦРУ и «ОДЕССУ». А значит, можно попросить «старых товарищей» из СС помочь мне исчезнуть из Вены. Обращусь в «Паутину». Как любая другая обычная нацистская крыса.
37
Я подумал, что церковь на Рупрехтс-плац не случайно стала местом связи в Вене для «старых товарищей», которые были в бегах, скрываясь от правосудия, – она находилась неподалеку от бывшего Главного управления гестапо в Вене. Церковь была самой старой в Вене и выглядела на свои века, хотя табличка у входа объясняла, что церковь пострадала в результате бомбежек союзников. Внутри было холодно, как в польском коровнике, и интерьер был почти такой же примитивный. Даже Мадонна походила на молочницу. Но для любопытного посетителя церкви тут таился сюрприз. Сбоку от алтаря в стеклянном гробу хранились мощи какого-то святого. Очень похоже на скелетик Белоснежки, слишком долго и напрасно ждавшей, пока явится принц и спасет поцелуем любви от подобного смерти забытья.
Отец Ладжоло, о котором мне рассказал отец Готовина, итальянский священник, связанный со «Старыми товарищами», худобой лишь чуть уступал этим мощам и не намного лучше сохранился. Почти бесплотный в длинной черной сутане, с кудрявыми волосами, смуглый, он показался мне типичным итальянцем. Его лицо уместно было бы в толпе на полотне старого флорентийского мастера. Я последовал за ним в боковую апсиду и протянул железнодорожный билет в Прессбаум. Как и в Мюнхене, я зачеркнул на билете все буквы, кроме «сс».
– Я хотел узнать, какой католический храм в Прессбауме вы мне порекомендуете, отец, – проговорил я.
Посмотрев на билет и услышав мой тщательно сформулированный вопрос, отец Ладжоло чуть покривился, как будто очень недовольный моим появлением, и на минуту мне показалось, он сейчас ответит, что ничего о Прессбауме ему не известно.
– Возможно, я сумею помочь вам… – сказал он с сильным итальянским акцентом. Почти таким же сильным, как запах кофе и сигарет, сопровождавший его. – Не знаю. Все зависит… Пойдемте со мной.
Священник провел меня в ризницу, где было потеплее, чем в церкви. Там стоял сосуд со святой водой, газовая плита, шкаф для церковного облачения, на стене висел деревянный крест, а в открытую дверь виднелась уборная. Он притворил дверь, через которую мы вошли, и запер ее. Потом подошел к столику с чайником, чашками и блюдцами.
– Кофе? – предложил он.
– Пожалуйста, отец.
– Садитесь, друг мой. – Он указал на одно из двух кресел с протертой обивкой.
Я сел и вынул сигареты.
– Не возражаете? – Я протянул ему «Лаки».
Он издал смешок:
– Нет, совсем не возражаю. – И, взяв сигарету, добавил: – Думаю, что некоторые апостолы были курильщиками, как считаете? В конце концов, они же были рыбаками. Мой отец – рыбак из Генуи. А все итальянские рыбаки курят. – Он зажег газ, потом прикурил. – А уж когда Христос вошел на рыбацкую лодку и разразился шторм, все они точно закурили. Человек курит, когда испытывает страх, курение помогает скрыть, что он боится, отвлекает. А если вы, попав в сильный шторм на море, начинаете молиться или петь гимны, это вряд ли поможет вам преодолеть страх, верно?
– Думаю, все зависит от гимна, – отозвался я, догадавшись, что мне подали условную реплику.
– Что ж, может и так. А какой ваш любимый гимн?
– «Как велико искусство Твое», – без запинки ответил я. – Мне нравится мелодия.
– Да, вы правы, – он уселся в кресло напротив, – гимн красивый. Лично я предпочитаю наши итальянские марши «И Canto degli Arditb или «Giovinezza». – Он хихикнул, называя эти походные песни молодчиков Муссолини. – Мне говорили, мотив вашего гимна похож на «Хорст Вессель». – Священник пыхнул сигаретой. – Так давно не слышал этой песни, даже почти забыл слова. Не напомните?
– Вы же не хотите, чтобы я пел ее?
– Отчего же? – сказал Ладжоло. – Если не возражаете, потешьте старика – спойте, пожалуйста.
«Хорст Вессель» я всегда терпеть не мог. Слова, однако, помнил достаточно хорошо. Были времена в Берлине, когда, гуляя по городу, вы слышали песню несколько раз на дню, и уж непременно в кино перед новостями и во время новостей с фронта. А на Рождество 1935-го несколько человек затянули ее в церкви во время рождественского богослужения. Но сам я пел «Хорст Вессель», только когда нельзя было не петь, иначе рискуешь быть избитым. Откашлявшись, я затянул глухим баритоном:
Знамена вверх!
В шеренгах плотно слитых
СА идут,
Спокойны и тверды.
Друзей, Ротфронтом
И реакцией убитых,
Шагают души,
В наши встав ряды.
Свободен путь
Для наших батальонов,
Свободен путь
Для штурмовых колонн!
Глядят на свастику
С надеждой уж мильоны,
День тьму прорвет,
Даст хлеб и волю он.
Священник кивнул и протянул мне кофе. С благодарностью обхватив обеими ладонями чашку, я вдохнул горько-сладкий аромат.
– Желаете последние два куплета? – осведомился я.
– Нет-нет. – Он улыбнулся. – Все в порядке. Я всегда прошу людей спеть. Приходится соблюдать осторожность, знаете ли. Надо же проверить, с кем имеешь дело. Понимаете? – Он перебросил сигарету в угол рта, прищурился от дыма и вынул блокнот и карандаш.
– Не уверен, что «Хорст Вессель» поможет, – заметил я. – К тому времени, когда Гитлер пришел к власти, русские наверняка знали слова не хуже нашего. Некоторых в концлагерях даже силой заставляли учить.
Отец Ладжоло громко отхлебнул кофе, не обратив внимания на мои слова.
– Ну а теперь, – сказал он, – кое-какие детали. Ваше имя.
– Эрик Груэн.
– Номер партийного билета, удостоверения СС, звание, место и дата рождения.
– Вот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Герхарду Розе, – подсказал я. – Это он твой друг, я полагаю.
– Да. Ты и правда времени не терял. Недооценивал я тебя – по крайней мере, в этом отношении. Вот и еще причина, почему деньги моей матери придутся так кстати, Берни. Заплатить за апелляцию. Он выйдет из тюрьмы через пять лет. Попомни мои слова. Должен выйти. Это и в твоих интересах тоже.
– Эрик, – перебил я. – Пока я с тобой прощаюсь. У меня закончились монетки. Но я обязательно разыщу тебя.
– Нет, Берни. Мы больше не увидимся. В этой жизни – нет.
– Тогда в аду.
– Да. В аду возможно. Прощай, Берни.
– Auf Wiedersehen, мой друг, auf Wiedersehen.
Я положил трубку, уставился на свои новые ботинки, вспоминая разговор, и вздохнул с облегчением: стало быть, «ОДЕССА», а не «Старые товарищи» стояла за всем, что приключилось со мной. Не сказать, чтобы я уже благополучно выбрался из венских лесов. Пока нет. Но если, как говорил мне Гебауэр и о чем напомнил Эрик Груэн, «ОДЕССА» и «Товарищество» никак не связаны, тогда бояться мне следует только ЦРУ и «ОДЕССУ». А значит, можно попросить «старых товарищей» из СС помочь мне исчезнуть из Вены. Обращусь в «Паутину». Как любая другая обычная нацистская крыса.
37
Я подумал, что церковь на Рупрехтс-плац не случайно стала местом связи в Вене для «старых товарищей», которые были в бегах, скрываясь от правосудия, – она находилась неподалеку от бывшего Главного управления гестапо в Вене. Церковь была самой старой в Вене и выглядела на свои века, хотя табличка у входа объясняла, что церковь пострадала в результате бомбежек союзников. Внутри было холодно, как в польском коровнике, и интерьер был почти такой же примитивный. Даже Мадонна походила на молочницу. Но для любопытного посетителя церкви тут таился сюрприз. Сбоку от алтаря в стеклянном гробу хранились мощи какого-то святого. Очень похоже на скелетик Белоснежки, слишком долго и напрасно ждавшей, пока явится принц и спасет поцелуем любви от подобного смерти забытья.
Отец Ладжоло, о котором мне рассказал отец Готовина, итальянский священник, связанный со «Старыми товарищами», худобой лишь чуть уступал этим мощам и не намного лучше сохранился. Почти бесплотный в длинной черной сутане, с кудрявыми волосами, смуглый, он показался мне типичным итальянцем. Его лицо уместно было бы в толпе на полотне старого флорентийского мастера. Я последовал за ним в боковую апсиду и протянул железнодорожный билет в Прессбаум. Как и в Мюнхене, я зачеркнул на билете все буквы, кроме «сс».
– Я хотел узнать, какой католический храм в Прессбауме вы мне порекомендуете, отец, – проговорил я.
Посмотрев на билет и услышав мой тщательно сформулированный вопрос, отец Ладжоло чуть покривился, как будто очень недовольный моим появлением, и на минуту мне показалось, он сейчас ответит, что ничего о Прессбауме ему не известно.
– Возможно, я сумею помочь вам… – сказал он с сильным итальянским акцентом. Почти таким же сильным, как запах кофе и сигарет, сопровождавший его. – Не знаю. Все зависит… Пойдемте со мной.
Священник провел меня в ризницу, где было потеплее, чем в церкви. Там стоял сосуд со святой водой, газовая плита, шкаф для церковного облачения, на стене висел деревянный крест, а в открытую дверь виднелась уборная. Он притворил дверь, через которую мы вошли, и запер ее. Потом подошел к столику с чайником, чашками и блюдцами.
– Кофе? – предложил он.
– Пожалуйста, отец.
– Садитесь, друг мой. – Он указал на одно из двух кресел с протертой обивкой.
Я сел и вынул сигареты.
– Не возражаете? – Я протянул ему «Лаки».
Он издал смешок:
– Нет, совсем не возражаю. – И, взяв сигарету, добавил: – Думаю, что некоторые апостолы были курильщиками, как считаете? В конце концов, они же были рыбаками. Мой отец – рыбак из Генуи. А все итальянские рыбаки курят. – Он зажег газ, потом прикурил. – А уж когда Христос вошел на рыбацкую лодку и разразился шторм, все они точно закурили. Человек курит, когда испытывает страх, курение помогает скрыть, что он боится, отвлекает. А если вы, попав в сильный шторм на море, начинаете молиться или петь гимны, это вряд ли поможет вам преодолеть страх, верно?
– Думаю, все зависит от гимна, – отозвался я, догадавшись, что мне подали условную реплику.
– Что ж, может и так. А какой ваш любимый гимн?
– «Как велико искусство Твое», – без запинки ответил я. – Мне нравится мелодия.
– Да, вы правы, – он уселся в кресло напротив, – гимн красивый. Лично я предпочитаю наши итальянские марши «И Canto degli Arditb или «Giovinezza». – Он хихикнул, называя эти походные песни молодчиков Муссолини. – Мне говорили, мотив вашего гимна похож на «Хорст Вессель». – Священник пыхнул сигаретой. – Так давно не слышал этой песни, даже почти забыл слова. Не напомните?
– Вы же не хотите, чтобы я пел ее?
– Отчего же? – сказал Ладжоло. – Если не возражаете, потешьте старика – спойте, пожалуйста.
«Хорст Вессель» я всегда терпеть не мог. Слова, однако, помнил достаточно хорошо. Были времена в Берлине, когда, гуляя по городу, вы слышали песню несколько раз на дню, и уж непременно в кино перед новостями и во время новостей с фронта. А на Рождество 1935-го несколько человек затянули ее в церкви во время рождественского богослужения. Но сам я пел «Хорст Вессель», только когда нельзя было не петь, иначе рискуешь быть избитым. Откашлявшись, я затянул глухим баритоном:
Знамена вверх!
В шеренгах плотно слитых
СА идут,
Спокойны и тверды.
Друзей, Ротфронтом
И реакцией убитых,
Шагают души,
В наши встав ряды.
Свободен путь
Для наших батальонов,
Свободен путь
Для штурмовых колонн!
Глядят на свастику
С надеждой уж мильоны,
День тьму прорвет,
Даст хлеб и волю он.
Священник кивнул и протянул мне кофе. С благодарностью обхватив обеими ладонями чашку, я вдохнул горько-сладкий аромат.
– Желаете последние два куплета? – осведомился я.
– Нет-нет. – Он улыбнулся. – Все в порядке. Я всегда прошу людей спеть. Приходится соблюдать осторожность, знаете ли. Надо же проверить, с кем имеешь дело. Понимаете? – Он перебросил сигарету в угол рта, прищурился от дыма и вынул блокнот и карандаш.
– Не уверен, что «Хорст Вессель» поможет, – заметил я. – К тому времени, когда Гитлер пришел к власти, русские наверняка знали слова не хуже нашего. Некоторых в концлагерях даже силой заставляли учить.
Отец Ладжоло громко отхлебнул кофе, не обратив внимания на мои слова.
– Ну а теперь, – сказал он, – кое-какие детали. Ваше имя.
– Эрик Груэн.
– Номер партийного билета, удостоверения СС, звание, место и дата рождения.
– Вот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97