– Я ценю такое качество в человеке. «Товарищество» легко, скажем так, настораживается. Да и дело Красных Курток не добавляет спокойствия, не говоря уже о перспективе новых казней. Война уже четыре года назад закончилась, а янки все еще рвутся вешать людей, как какой-нибудь болван шериф в дешевом вестерне.
– Да, я могу понять, почему иные из моих «старых товарищей» могут разнервничаться, – согласился я. – Ничто не сравнится с виселицей, если хочешь выработать в человеке такое полезное качество, как осторожность.
– Посмотрю, может, и удастся кое-что разузнать, – задумчиво проговорил он. – Давайте встретимся в Галерее искусств рядом с Красным Крестом послезавтра в три. Если задержусь, ну… развлеките себя осмотром экспозиции.
Мимо исповедальни потянулись прихожане. Отец Готовина, отодвинув занавеску, вышел, смешавшись с верующими. Выждав с минуту, я последовал за ним, крестясь, единственно из желания не обращать на себя внимания. Хотя осенять себя крестом, на мой взгляд, так же нелепо, как раскачиваться перед стеной, падать ниц лицом к городу на Среднем Востоке или выбрасывать вверх перед собой руку с криком «Хайль!». Все эти действия не несут в себе ни малейшего смысла, только создают множество неудобств для ближнего. Если история чему и научила меня, так тому, что истово верить во что бы то ни было – крайне опасно. Особенно в Германии. Беда наша в том, что мы слишком всерьез воспринимаем веру.
14
Прошло два дня. На город наступал теплый погодный фронт: метеоролог на «Радио Мюнхен» предсказывал, что вот-вот подует фён – ветер, сильно заряженный статическим электричеством из-за того, что он пронесся над Альпами, прежде чем добраться до нас. Я гулял по Мюнхену, и порывистый ветер сушил мне лицо, вызывал слезы на глазах. А может, глаза у меня слезились, оттого что я чересчур рьяно прикладывался к бутылке.
Серьезнее всех конечно же восприняли фён американцы, они не выпускали детей из дома, чтобы не подвергать их опасности, как будто ветер нес нечто куда более страшное, чем с десяток положительно заряженных ионов. А может, им было известно что-то, неведомое остальным? Теперь, когда Иваны в прошлом месяце взорвали свою атомную бомбу, возможно все, что угодно. Ну, как бы там ни было, фён сослужил весьма полезную службу. На фён мюнхенцы взваливали вину за все. Они беспрерывно брюзжали из-за ветра. Одни жаловались, будто из-за фена у них усилилась астма, другие приписывали ему обострение ревматизма, а многие заявляли, что из-за ветра их мучают постоянные головные боли. Если у молока появлялся странный привкус, а пиво наливалось без пены – это все фён. В моем квартале, в Швабинге, женщина с нижнего этажа жаловалась, что из-за этого ветра у нее в приемнике сплошной треск. А в трамвае я даже услышал, как мужчина заявил, что ввязался в драку из-за фена. Ладно, хоть какое-то разнообразие, а то прежде все валили на евреев. Но что из-за фена люди вспыхивали как спички и раздражались чаще обычного – это точно. А может, так и начался у нас нацизм. Из-за фена. Правительство всегда кидаются свергать люди нервные и раздраженные – иначе не бывает.
В такой сухой и ветреный день я отправился на Вагмюллер-штрассе и встал у Галереи искусств рядом с офисом Красного Креста. Пришел я раньше назначенного времени. Я, как правило, прихожу на встречу заранее. Если точность имеет отношение к королям, то я из тех, кому нравится являться загодя, чтобы проверить, не спрятана ли мина под ковром.
Галерея называлась «Оскар и Шайн». В районе обосновалось большинство торговцев произведениями искусства. Они покупают и продают мюнхенских модернистов – сецессионистов и постимпрессионистов. Я знаю, потому что как-то прочитал об этом в витрине галереи на Бриннер-штрассе. Но эта галерея несколько отличалась от остальных. Особенно внутри. Интерьер ее был выдержан в авангардном стиле «Баухауз», который очень не одобряли нацисты. Смотрелись футуристически не только открытая лестница и свободно стоящие стены, но и картины, которые производили ошеломляющее впечатление своей яркостью и бессмысленностью.
Я знаю, что мне нравится. И большая часть того, что мне нравится, не настоящее искусство: картины, где понятно, что изображено, и всякие безделушки. Когда-то у меня была фарфоровая фигурка дамы с банджо – так, поделка, барахло. Стояла она на каминной полке рядом с фотографией Гата, и это было мое пристанище в стране филистимлян. А если мне хотелось наблюдать движущуюся красоту, то я шел и любовался Морин О'Салливан в фильме про Тарзана.
Пока я слонялся по галерее, за мной неотступно следили глаза девушки в дорогом черном шерстяном костюме; возможно, она уже сожалела из-за фена, что надела такой теплый. Худая, пожалуй, даже слишком; длинный мундштук у нее в руках легко мог сойти за еще один длинный желтоватый палец. На затылке красивой головы – узел густых длинных каштановых волос. Она подошла ко мне, оборонительно сложив крест-накрест руки, вероятно, на случай, если ей потребуется ткнуть меня острым локтем, и кивнула на полотно, которое я рассматривал под всеми углами, оценивая мастерство художника, словно бы завзятый любитель живописи.
– И как ваше мнение? – поинтересовалась девушка, указывая мундштуком на стену.
Я чуть склонил набок голову, смутно надеясь, что несколько измененный угол взгляда на полотно позволит мне выступить не хуже историка искусства Бернхарда Беренсона, и попытался представить себе спятившего сукина сына, малюющего эту картину, но на ум приходил только пьяный шимпанзе. Я открыл рот, намереваясь промямлить хоть что-то. Потом захлопнул снова. На картине одна красная линия шла в одну сторону, вторая – синяя, устремлялась в другую, а черная старательно притворялась, будто не имеет никакого касательства ни к одной из них. Да, полотно написал модернист, это уж точно. Более того, ее автор определенно подошел к своей работе очень серьезно, предварительно изучив процесс изготовления лакричных леденцов. Такая картина на стене, мне кажется, заставляла даже и мух, залетевших в окно в поисках спасения от фена, призадуматься. Я взглянул еще раз, и мне показалось, что картина произнесла: «Не насмешничай. Какой-нибудь идиот выложит за меня хорошие денежки». Указав на стену рядом с полотном, я высказался:
– Думаю, вам следует приглядывать за этим сырым пятном, не то оно расползется по всей стене.
– Это полотно Кандинского! – заявила она, не дрогнув ни единой ресницей из окружавшего глаза частокола. – Он был одним из самых выдающихся и влиятельных художников своего поколения.
– А кто влиял на него? «Джонни Уокер»? Или «Джек Даниэлс»?
Она улыбнулась.
– Наконец-то! – обрадовался я. – Я знал, у вас получится, если постараетесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Да, я могу понять, почему иные из моих «старых товарищей» могут разнервничаться, – согласился я. – Ничто не сравнится с виселицей, если хочешь выработать в человеке такое полезное качество, как осторожность.
– Посмотрю, может, и удастся кое-что разузнать, – задумчиво проговорил он. – Давайте встретимся в Галерее искусств рядом с Красным Крестом послезавтра в три. Если задержусь, ну… развлеките себя осмотром экспозиции.
Мимо исповедальни потянулись прихожане. Отец Готовина, отодвинув занавеску, вышел, смешавшись с верующими. Выждав с минуту, я последовал за ним, крестясь, единственно из желания не обращать на себя внимания. Хотя осенять себя крестом, на мой взгляд, так же нелепо, как раскачиваться перед стеной, падать ниц лицом к городу на Среднем Востоке или выбрасывать вверх перед собой руку с криком «Хайль!». Все эти действия не несут в себе ни малейшего смысла, только создают множество неудобств для ближнего. Если история чему и научила меня, так тому, что истово верить во что бы то ни было – крайне опасно. Особенно в Германии. Беда наша в том, что мы слишком всерьез воспринимаем веру.
14
Прошло два дня. На город наступал теплый погодный фронт: метеоролог на «Радио Мюнхен» предсказывал, что вот-вот подует фён – ветер, сильно заряженный статическим электричеством из-за того, что он пронесся над Альпами, прежде чем добраться до нас. Я гулял по Мюнхену, и порывистый ветер сушил мне лицо, вызывал слезы на глазах. А может, глаза у меня слезились, оттого что я чересчур рьяно прикладывался к бутылке.
Серьезнее всех конечно же восприняли фён американцы, они не выпускали детей из дома, чтобы не подвергать их опасности, как будто ветер нес нечто куда более страшное, чем с десяток положительно заряженных ионов. А может, им было известно что-то, неведомое остальным? Теперь, когда Иваны в прошлом месяце взорвали свою атомную бомбу, возможно все, что угодно. Ну, как бы там ни было, фён сослужил весьма полезную службу. На фён мюнхенцы взваливали вину за все. Они беспрерывно брюзжали из-за ветра. Одни жаловались, будто из-за фена у них усилилась астма, другие приписывали ему обострение ревматизма, а многие заявляли, что из-за ветра их мучают постоянные головные боли. Если у молока появлялся странный привкус, а пиво наливалось без пены – это все фён. В моем квартале, в Швабинге, женщина с нижнего этажа жаловалась, что из-за этого ветра у нее в приемнике сплошной треск. А в трамвае я даже услышал, как мужчина заявил, что ввязался в драку из-за фена. Ладно, хоть какое-то разнообразие, а то прежде все валили на евреев. Но что из-за фена люди вспыхивали как спички и раздражались чаще обычного – это точно. А может, так и начался у нас нацизм. Из-за фена. Правительство всегда кидаются свергать люди нервные и раздраженные – иначе не бывает.
В такой сухой и ветреный день я отправился на Вагмюллер-штрассе и встал у Галереи искусств рядом с офисом Красного Креста. Пришел я раньше назначенного времени. Я, как правило, прихожу на встречу заранее. Если точность имеет отношение к королям, то я из тех, кому нравится являться загодя, чтобы проверить, не спрятана ли мина под ковром.
Галерея называлась «Оскар и Шайн». В районе обосновалось большинство торговцев произведениями искусства. Они покупают и продают мюнхенских модернистов – сецессионистов и постимпрессионистов. Я знаю, потому что как-то прочитал об этом в витрине галереи на Бриннер-штрассе. Но эта галерея несколько отличалась от остальных. Особенно внутри. Интерьер ее был выдержан в авангардном стиле «Баухауз», который очень не одобряли нацисты. Смотрелись футуристически не только открытая лестница и свободно стоящие стены, но и картины, которые производили ошеломляющее впечатление своей яркостью и бессмысленностью.
Я знаю, что мне нравится. И большая часть того, что мне нравится, не настоящее искусство: картины, где понятно, что изображено, и всякие безделушки. Когда-то у меня была фарфоровая фигурка дамы с банджо – так, поделка, барахло. Стояла она на каминной полке рядом с фотографией Гата, и это было мое пристанище в стране филистимлян. А если мне хотелось наблюдать движущуюся красоту, то я шел и любовался Морин О'Салливан в фильме про Тарзана.
Пока я слонялся по галерее, за мной неотступно следили глаза девушки в дорогом черном шерстяном костюме; возможно, она уже сожалела из-за фена, что надела такой теплый. Худая, пожалуй, даже слишком; длинный мундштук у нее в руках легко мог сойти за еще один длинный желтоватый палец. На затылке красивой головы – узел густых длинных каштановых волос. Она подошла ко мне, оборонительно сложив крест-накрест руки, вероятно, на случай, если ей потребуется ткнуть меня острым локтем, и кивнула на полотно, которое я рассматривал под всеми углами, оценивая мастерство художника, словно бы завзятый любитель живописи.
– И как ваше мнение? – поинтересовалась девушка, указывая мундштуком на стену.
Я чуть склонил набок голову, смутно надеясь, что несколько измененный угол взгляда на полотно позволит мне выступить не хуже историка искусства Бернхарда Беренсона, и попытался представить себе спятившего сукина сына, малюющего эту картину, но на ум приходил только пьяный шимпанзе. Я открыл рот, намереваясь промямлить хоть что-то. Потом захлопнул снова. На картине одна красная линия шла в одну сторону, вторая – синяя, устремлялась в другую, а черная старательно притворялась, будто не имеет никакого касательства ни к одной из них. Да, полотно написал модернист, это уж точно. Более того, ее автор определенно подошел к своей работе очень серьезно, предварительно изучив процесс изготовления лакричных леденцов. Такая картина на стене, мне кажется, заставляла даже и мух, залетевших в окно в поисках спасения от фена, призадуматься. Я взглянул еще раз, и мне показалось, что картина произнесла: «Не насмешничай. Какой-нибудь идиот выложит за меня хорошие денежки». Указав на стену рядом с полотном, я высказался:
– Думаю, вам следует приглядывать за этим сырым пятном, не то оно расползется по всей стене.
– Это полотно Кандинского! – заявила она, не дрогнув ни единой ресницей из окружавшего глаза частокола. – Он был одним из самых выдающихся и влиятельных художников своего поколения.
– А кто влиял на него? «Джонни Уокер»? Или «Джек Даниэлс»?
Она улыбнулась.
– Наконец-то! – обрадовался я. – Я знал, у вас получится, если постараетесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97