Совсем не тот, с кем проходят шуточки, взял я себе на заметку. Настоящий нацист. Такого сорта людей я особенно ненавидел теперь, когда предполагалось, что мы как бы избавились от них.
– Да, мы проверили вас, – продолжил он, – по нашим спискам батальонов. У нас имеются списки бывших эсэсовцев, и вы, да будет вам известно, числитесь в них тоже. Вот поэтому я и сказал, что вам крупно повезло.
– Я сразу догадался. У меня возникло отчетливое чувство причастности к СС, как только ваши парни захватили меня.
Все эти годы я помалкивал себе в тряпочку, как и все остальные. Но, может, из-за крепкого пивного запаха и их нацистских повадок мне вдруг вспомнился один эпизод: штурмовики, зайдя в бар, набросились на еврея и стали избивать его, а я молча вышел, никак не вмешавшись. Случилось это году, наверное, в 1934-м. Мне следовало сказать тогда хоть что-то. И вот теперь, когда я знал, что меня не убьют, мне вдруг захотелось поквитаться за тот случай. Выложить напрямую этому маленькому нацистскому солдафону, что я на самом деле думаю о нем и ему подобных.
– Я бы не стал, герр Гюнтер, так легкомысленно говорить об этом, – мягко сказал он. – Единственная причина, почему вы еще живы, та, что вы значитесь в этих списках.
– Очень рад слышать это, герр генерал.
Он поморщился:
– Вы знаете меня?
– Нет, но мне знакомо такое поведение. Спокойствие и уверенность, что вас непременно послушаются. Ваше абсолютное чувство превосходства представителя избранной расы. Что не так уж удивительно, учитывая, какого формата люди на вас работают. Такое ведь типично для генералов СС, верно? – Я с отвращением оглянулся на парней, которые притащили меня сюда. – Найти пару садистов-недоумков для выполнения грязной работы, а не то, еще лучше, людей другой национальности – латышей, украинцев, румын…
– Мы тут все, герр Гюнтер, немцы, – возразил маленький генерал. – И все – «старые товарищи». Даже вы. Что делает недавнее ваше поведение тем более непростительным.
– И что же такого я натворил? Забыл начистить свой кастет?
– Должны были соображать получше и не соваться всюду, задавая вопросы о «Паутине» и «Товариществе». Не всем, герр Гюнтер, приходится скрывать так мало, как вам. Есть и такие, кто ходит под угрозой смертного приговора.
– В вашей компании я охотно этому верю.
– Ваша наглость не делает чести ни вам, ни нашей организации, – заключил почти печально генерал. – Моя честь – это моя верность. Разве для вас эти слова ничего не значат?
– Для меня, генерал, это всего лишь слова на пряжке ремня. Очередная нацистская ложь типа «Сила через радость».
Другая причина, по какой я кинулся высказывать маленькому генералу все, что тянуло мне душу, была та, что у меня самого мозгов не хватило дослужиться до генерала. Убивать меня они, может, и не намеревались, но избить вполне могут. И здорово. Мысль, что они хотят избить меня, сидела в мозгу с самого начала. Таков был, не сомневался я, расклад. И я рассудил, что при данных обстоятельствах ничего не теряю, высказываясь откровенно.
– А может, это самая лучшая ложь. Моя любимая. Ее состряпали в СС, чтобы заставить людей легче воспринимать ситуацию. Работа делает вас свободными.
– Вижу, герр Гюнтер, придется нам перевоспитывать вас, – сказал генерал. – Ради вашего же блага, разумеется. Чтобы вы в будущем избежали новых, еще больших неприятностей.
– Можете разукрашивать свои действия как желаете, генерал. Но такие, как вы, всегда предпочитали избивать людей…
Фразы я не успел докончить. Генерал кивнул одному из парней – тому, что с дубинкой, и точно спустил собаку с поводка. Мгновенно, без малейшей заминки, тот сделал шаг вперед и изо всех сил саданул меня дубинкой по рукам, а потом по плечам. Я скорчился, стараясь руками – все еще в наручниках – защитить голову.
Наслаждаясь работой, тот тихонько загоготал, когда от боли я свалился на колени. Зайдя сзади, он врезал мне сверху по позвоночнику – убийственный, сокрушительный удар, от которого рот у меня наполнился вкусом «Гибсона» вперемешку с кровью. Лупит мастерски, подумал я, удары такие, что причиняют максимум боли.
Упав на бок, я остался лежать на полу у его ног. Но если я надеялся, что он поленится наклониться для удара, то ошибся. Стянув куртку, парень перебросил ее типу в котелке. И принялся лупцевать меня с новой силой. Охаживал по коленкам, по щиколоткам, по ребрам, по ягодицам, голеням. Всякий раз, как он ударял, раздавался глухой стук, будто выбивали ковер ручкой от метлы. Пока я молился, чтобы избиение прекратилось, кто-то начал сыпать ругательствами, точно ярость ударов удивляла человека, и только через несколько мучительных секунд до меня дошло: ведь это я сам выплевываю брань. Били меня и прежде, но никогда – так основательно. И может, я не отключался так долго только потому, что он избегал ударять меня по лицу и голове, и я никак не мог впасть в спасительное беспамятство. Самые непереносимые муки начались, когда он принялся бить по второму кругу, по тем местам, где я уже был избит до синяков. Вот тут-то я не выдержал и начал орать, словно злясь на себя, что никак не могу потерять сознание, удрать от боли.
– Ну хватит пока что, – наконец остановил его генерал.
Тяжело дыша, парень с дубинкой наперевес отступил и отер лоб.
Котелок захохотал и протянул ему куртку со словами:
– Что, Альберт, самая твоя тяжелая работенка за неделю?
Я застыл на полу. Болела каждая частичка моего тела. И все за десять красненьких «леди». Завтра, когда посмотрю на себя утром в зеркало, решу, не попросить ли еще тысячу на примочки. И то при условии, что у меня достанет духу взглянуть на себя. Но, как оказалось, они со мной еще не кончили.
– Поднимите его, – приказал генерал, – и приведите сюда.
Отпуская шуточки, ругаясь, какой же я тяжеленный, они подтащили меня к генералу, стоявшему рядом с пивным бочонком. На крышке бочонка лежали молоток и стамеска. Ни молоток, ни стамеска мне совсем не понравились. И уж совсем не пришлось мне по душе, когда громила взялся за них с видом человека, который сейчас примется ваять скульптуру. Во мне поднялось тошнотворное жуткое предчувствие, что я и есть та самая необработанная мраморная глыба, которую предстоит обтесать, как говорил Микеланджело. Привалив меня спиной к одному бочонку, они уложили мои скованные руки на деревянную крышку другого. Я принялся выдираться, пустив в ход остатки сил, но они только хохотали.
– Храбрец-то, а? – заходился громила.
– Боец, ничего не скажешь, – согласился котелок.
– Заткнитесь, вы, оба! – прикрикнул генерал. И, захватив мое ухо, больно выкрутил. – Слушай меня, Гюнтер, внимательно слушай, – сказал он тоном чуть ли не ласковым. – Ты совал свои толстые пальцы в дела, которые тебя совсем не должны касаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Да, мы проверили вас, – продолжил он, – по нашим спискам батальонов. У нас имеются списки бывших эсэсовцев, и вы, да будет вам известно, числитесь в них тоже. Вот поэтому я и сказал, что вам крупно повезло.
– Я сразу догадался. У меня возникло отчетливое чувство причастности к СС, как только ваши парни захватили меня.
Все эти годы я помалкивал себе в тряпочку, как и все остальные. Но, может, из-за крепкого пивного запаха и их нацистских повадок мне вдруг вспомнился один эпизод: штурмовики, зайдя в бар, набросились на еврея и стали избивать его, а я молча вышел, никак не вмешавшись. Случилось это году, наверное, в 1934-м. Мне следовало сказать тогда хоть что-то. И вот теперь, когда я знал, что меня не убьют, мне вдруг захотелось поквитаться за тот случай. Выложить напрямую этому маленькому нацистскому солдафону, что я на самом деле думаю о нем и ему подобных.
– Я бы не стал, герр Гюнтер, так легкомысленно говорить об этом, – мягко сказал он. – Единственная причина, почему вы еще живы, та, что вы значитесь в этих списках.
– Очень рад слышать это, герр генерал.
Он поморщился:
– Вы знаете меня?
– Нет, но мне знакомо такое поведение. Спокойствие и уверенность, что вас непременно послушаются. Ваше абсолютное чувство превосходства представителя избранной расы. Что не так уж удивительно, учитывая, какого формата люди на вас работают. Такое ведь типично для генералов СС, верно? – Я с отвращением оглянулся на парней, которые притащили меня сюда. – Найти пару садистов-недоумков для выполнения грязной работы, а не то, еще лучше, людей другой национальности – латышей, украинцев, румын…
– Мы тут все, герр Гюнтер, немцы, – возразил маленький генерал. – И все – «старые товарищи». Даже вы. Что делает недавнее ваше поведение тем более непростительным.
– И что же такого я натворил? Забыл начистить свой кастет?
– Должны были соображать получше и не соваться всюду, задавая вопросы о «Паутине» и «Товариществе». Не всем, герр Гюнтер, приходится скрывать так мало, как вам. Есть и такие, кто ходит под угрозой смертного приговора.
– В вашей компании я охотно этому верю.
– Ваша наглость не делает чести ни вам, ни нашей организации, – заключил почти печально генерал. – Моя честь – это моя верность. Разве для вас эти слова ничего не значат?
– Для меня, генерал, это всего лишь слова на пряжке ремня. Очередная нацистская ложь типа «Сила через радость».
Другая причина, по какой я кинулся высказывать маленькому генералу все, что тянуло мне душу, была та, что у меня самого мозгов не хватило дослужиться до генерала. Убивать меня они, может, и не намеревались, но избить вполне могут. И здорово. Мысль, что они хотят избить меня, сидела в мозгу с самого начала. Таков был, не сомневался я, расклад. И я рассудил, что при данных обстоятельствах ничего не теряю, высказываясь откровенно.
– А может, это самая лучшая ложь. Моя любимая. Ее состряпали в СС, чтобы заставить людей легче воспринимать ситуацию. Работа делает вас свободными.
– Вижу, герр Гюнтер, придется нам перевоспитывать вас, – сказал генерал. – Ради вашего же блага, разумеется. Чтобы вы в будущем избежали новых, еще больших неприятностей.
– Можете разукрашивать свои действия как желаете, генерал. Но такие, как вы, всегда предпочитали избивать людей…
Фразы я не успел докончить. Генерал кивнул одному из парней – тому, что с дубинкой, и точно спустил собаку с поводка. Мгновенно, без малейшей заминки, тот сделал шаг вперед и изо всех сил саданул меня дубинкой по рукам, а потом по плечам. Я скорчился, стараясь руками – все еще в наручниках – защитить голову.
Наслаждаясь работой, тот тихонько загоготал, когда от боли я свалился на колени. Зайдя сзади, он врезал мне сверху по позвоночнику – убийственный, сокрушительный удар, от которого рот у меня наполнился вкусом «Гибсона» вперемешку с кровью. Лупит мастерски, подумал я, удары такие, что причиняют максимум боли.
Упав на бок, я остался лежать на полу у его ног. Но если я надеялся, что он поленится наклониться для удара, то ошибся. Стянув куртку, парень перебросил ее типу в котелке. И принялся лупцевать меня с новой силой. Охаживал по коленкам, по щиколоткам, по ребрам, по ягодицам, голеням. Всякий раз, как он ударял, раздавался глухой стук, будто выбивали ковер ручкой от метлы. Пока я молился, чтобы избиение прекратилось, кто-то начал сыпать ругательствами, точно ярость ударов удивляла человека, и только через несколько мучительных секунд до меня дошло: ведь это я сам выплевываю брань. Били меня и прежде, но никогда – так основательно. И может, я не отключался так долго только потому, что он избегал ударять меня по лицу и голове, и я никак не мог впасть в спасительное беспамятство. Самые непереносимые муки начались, когда он принялся бить по второму кругу, по тем местам, где я уже был избит до синяков. Вот тут-то я не выдержал и начал орать, словно злясь на себя, что никак не могу потерять сознание, удрать от боли.
– Ну хватит пока что, – наконец остановил его генерал.
Тяжело дыша, парень с дубинкой наперевес отступил и отер лоб.
Котелок захохотал и протянул ему куртку со словами:
– Что, Альберт, самая твоя тяжелая работенка за неделю?
Я застыл на полу. Болела каждая частичка моего тела. И все за десять красненьких «леди». Завтра, когда посмотрю на себя утром в зеркало, решу, не попросить ли еще тысячу на примочки. И то при условии, что у меня достанет духу взглянуть на себя. Но, как оказалось, они со мной еще не кончили.
– Поднимите его, – приказал генерал, – и приведите сюда.
Отпуская шуточки, ругаясь, какой же я тяжеленный, они подтащили меня к генералу, стоявшему рядом с пивным бочонком. На крышке бочонка лежали молоток и стамеска. Ни молоток, ни стамеска мне совсем не понравились. И уж совсем не пришлось мне по душе, когда громила взялся за них с видом человека, который сейчас примется ваять скульптуру. Во мне поднялось тошнотворное жуткое предчувствие, что я и есть та самая необработанная мраморная глыба, которую предстоит обтесать, как говорил Микеланджело. Привалив меня спиной к одному бочонку, они уложили мои скованные руки на деревянную крышку другого. Я принялся выдираться, пустив в ход остатки сил, но они только хохотали.
– Храбрец-то, а? – заходился громила.
– Боец, ничего не скажешь, – согласился котелок.
– Заткнитесь, вы, оба! – прикрикнул генерал. И, захватив мое ухо, больно выкрутил. – Слушай меня, Гюнтер, внимательно слушай, – сказал он тоном чуть ли не ласковым. – Ты совал свои толстые пальцы в дела, которые тебя совсем не должны касаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97