Конечно, при желании и из этих продуктов можно приготовить еду, но как-то не вдохновляло, и я влетела к Янушу. Очень обрадовалась, увидев у него Тирана, ибо мне давно хотелось знать, как выглядит эта засушенная полицейская мумия в нормальной, не официальной обстановке. К сожалению, не удалось узнать, ибо при виде меня Тиран тут же сбежал.
Возможно, он полагал, что общение с подозреваемой в частном порядке нанесёт вред расследованию…
* * *
Я распахнула настежь все окна. Ничего, что на дворе осень, что квартира наполняется холодным воздухом, надо, чтобы как следует проветрилась.
Непросто было открыть окна, пришлось вытаскивать плоскогубцами гвозди, которыми они были забиты, ведь тётка никогда их не раскрывала. Зато, наверное, именно благодаря этому очень хорошо сохранились петли. А пока пускай день и ночь стоят нараспашку, может, улетучится вонь. Времени у меня достаточно, пани Яжембская возвращается только через три месяца.
Натянув толстый свитер, я присела к столу и задумалась. Ничего не делала. Вспоминала. Ни о чем не жалела, ни о чем не печалилась. Какая печаль?
Напротив, меня переполняло чувство облегчения.
И я уже решила: схожу на могилу Райчика, возложу цветы. Когда у него уже будет могила…
Ещё неделю назад надо мной висел кошмар, ведь через три месяца мне предстояло вернуться сюда.
Вернуться в тюрьму. Разумеется, я думала над тем, чтобы поселиться отдельно от тётки, чтобы просто сбежать, чтобы уехать далеко-далеко, за границу, лучше всего в Австралию. Сначала это были просто беспочвенные мечты, потом я стала серьёзнее думать о возможности выезда за границу. В конце концов, сейчас с этим проще, у меня есть специальность, английский я знаю, а к жизненным трудностям мне не привыкать. Удерживал меня Бартек и ещё что-то, возможно, какая-то идиотская порядочность или страх перед законом. В конце концов, она меня вырастила, была все эти годы моей опекуншей, а по закону дети обязаны заботиться о престарелых родителях. И об опекунах, наверное, тоже. А кроме меня, о ней некому было заботиться. При одной мысли об этом волосы вставали дыбом и делалось нехорошо.
Я пыталась не думать об этом и не могла. Мысль о необходимости опеки над престарелой тёткой сама врывалась в меня, как тайфун, как смерч, заполняя все внутри так, что я не могла дышать. Забота о престарелой тётке… Боже, смилуйся надо мной!
Всю жизнь тётка вызывала во мне панический страх, я боялась к ней прикоснуться. И боялась, и брезговала. А она стала притворяться, что слабеет.
При ходьбе еле переставляла ноги, держалась за мебель, вставая с кресла, требовала помочь ей, сгибалась под тяжестью чашки с чаем или буханки хлеба. И все ложь и притворство! Прекрасно ходила и даже бегала, когда думала, что её никто не видит. Но она хотела привязать меня к себе, приучить к тому, что не может обходиться без моей помощи. И через три месяца я должна была вернуться в эту квартиру и взять на себя все заботы о ней: закупать продукты, готовить, подавать ей еду, обслуживать её, пересаживать с кровати на кресло и обратно, помогать одеваться и раздеваться… Быть всегда рядом, чтобы она могла сидеть и смотреть на меня своим ужасным взглядом василиска, которого я с детства боялась, как с детства брезговала прикасаться к ней. При одной мысли об этом мне становилось плохо, меня всю выворачивало наизнанку. И все это должно было навалиться на меня через три месяца и тянуться в бесконечность, ведь она была здорова, ничем не болела, разве только ожирение, но жаловалась на все и вечно ныла. По её словам, была старой, немощной женщиной, изнурённой множеством болезней и постоянно нуждающейся в помощи и опеке. Моей помощи и опеке! А ведь могла прожить ещё пятнадцать-двадцать лет. Двадцать лет каторги!
А поскольку я её хорошо знала, совместная жизнь с ней означала постоянную слежку за мной. Проверяла бы каждую мою вещь, каждую минуту времени, проведённую вне дома. А дома — сидеть в одной комнате с нею, видеть её ненавидящий взгляд, вдыхать исходящую от неё вонь, слышать её хриплое, натужное дыхание. И вечная ругань, постоянные скандалы — словом, все доступные ей способы отравить мне жизнь…
Помню, с каким наслаждением она уничтожала все, что могло принести мне радость. Как-то школьная подруга подарила мне ленточку. Боже, как я была счастлива! У меня ещё никогда не было такой красивой вещи. Сколько же лет мне тогда было? Наверное, одиннадцать… А я как сейчас вижу эту ленту: атласная, голубая, широкая, не очень новая, но это неважно. Тётка в тот же день изрезала её ножницами на мелкие кусочки.
Потом, года через два, из остатков шерсти, найденных в ящике комода, я связала себе крючком шапочку с помпоном. Видно, и тогда я умела делать красивые вещи, шапочка получилась чудесная. Один раз я все-таки сходила в ней в школу, а вечером она уже тёрла ею закопчённые кастрюли… Я ещё удивилась тогда, ведь до этого она никогда не оттирала копоть с кастрюль. Теперь делала это специально, мне назло. Шапку свою я только по помпону и узнала…
И никогда не было у меня ни своего платья, ни даже юбки. Приходилось донашивать её старые вещи, свитера и юбки, только немного укорачивая их. Ходила я, как пугало.
И эта ужасная вонь в доме. Вот в этой комнате, где я теперь сижу, и прошла моя жизнь, жизнь затравленного животного, лишённого всех прав, в том числе и права дышать. Вот в этой комнате я часами просиживала в углу, отвернувшись к стене, чтобы ненароком не глянуть в телевизор, когда она смотрела фильмы. И уйти мне не разрешалось, я обязана быть постоянно у неё на глазах. Читать не разрешалось, заниматься рисованием или лепкой тоже. Впрочем, я и не могла бы ничем заниматься, в моем углу было темно. Часами сидела я, бессмысленно уставясь в стенку, и во мне росла ненависть…
Вот за этим столом она как-то раз в кровь разбила мне пальцы, когда я, закончив делать уроки, украдкой принялась что-то рисовать, надеясь, что тётка не заметит. Вот в этой комнате она рассказывала обо мне всякие гадости людям, изредка приходившим к ней. О том, что я мочусь в постели.
О том, что у меня склонность к воровству и лжи.
О том, что я с наслаждением порчу вещи. Зачем ей это было нужно? И рассказывала так убедительно, что люди ей верили, ведь я же ни слова не могла проронить в собственную защиту. Какие муки я претерпела, видя, что люди сторонятся меня. Сейчас об этом можно вспоминать с улыбкой, но пережитых мук и унижения не забыть.
По всей видимости, она меня люто ненавидела, ведь я была лишь обременительным придатком к деньгам, квартире и имуществу, которыми без меня ей бы не владеть. Почему не убила, не отравила меня? Не знаю.
Возможно, боялась ответственности, возможно, существовали какие-то пункты в завещании бабушки, а может, уже тогда видела во мне свою служанку, которая станет ухаживать за нею, когда старость придёт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Возможно, он полагал, что общение с подозреваемой в частном порядке нанесёт вред расследованию…
* * *
Я распахнула настежь все окна. Ничего, что на дворе осень, что квартира наполняется холодным воздухом, надо, чтобы как следует проветрилась.
Непросто было открыть окна, пришлось вытаскивать плоскогубцами гвозди, которыми они были забиты, ведь тётка никогда их не раскрывала. Зато, наверное, именно благодаря этому очень хорошо сохранились петли. А пока пускай день и ночь стоят нараспашку, может, улетучится вонь. Времени у меня достаточно, пани Яжембская возвращается только через три месяца.
Натянув толстый свитер, я присела к столу и задумалась. Ничего не делала. Вспоминала. Ни о чем не жалела, ни о чем не печалилась. Какая печаль?
Напротив, меня переполняло чувство облегчения.
И я уже решила: схожу на могилу Райчика, возложу цветы. Когда у него уже будет могила…
Ещё неделю назад надо мной висел кошмар, ведь через три месяца мне предстояло вернуться сюда.
Вернуться в тюрьму. Разумеется, я думала над тем, чтобы поселиться отдельно от тётки, чтобы просто сбежать, чтобы уехать далеко-далеко, за границу, лучше всего в Австралию. Сначала это были просто беспочвенные мечты, потом я стала серьёзнее думать о возможности выезда за границу. В конце концов, сейчас с этим проще, у меня есть специальность, английский я знаю, а к жизненным трудностям мне не привыкать. Удерживал меня Бартек и ещё что-то, возможно, какая-то идиотская порядочность или страх перед законом. В конце концов, она меня вырастила, была все эти годы моей опекуншей, а по закону дети обязаны заботиться о престарелых родителях. И об опекунах, наверное, тоже. А кроме меня, о ней некому было заботиться. При одной мысли об этом волосы вставали дыбом и делалось нехорошо.
Я пыталась не думать об этом и не могла. Мысль о необходимости опеки над престарелой тёткой сама врывалась в меня, как тайфун, как смерч, заполняя все внутри так, что я не могла дышать. Забота о престарелой тётке… Боже, смилуйся надо мной!
Всю жизнь тётка вызывала во мне панический страх, я боялась к ней прикоснуться. И боялась, и брезговала. А она стала притворяться, что слабеет.
При ходьбе еле переставляла ноги, держалась за мебель, вставая с кресла, требовала помочь ей, сгибалась под тяжестью чашки с чаем или буханки хлеба. И все ложь и притворство! Прекрасно ходила и даже бегала, когда думала, что её никто не видит. Но она хотела привязать меня к себе, приучить к тому, что не может обходиться без моей помощи. И через три месяца я должна была вернуться в эту квартиру и взять на себя все заботы о ней: закупать продукты, готовить, подавать ей еду, обслуживать её, пересаживать с кровати на кресло и обратно, помогать одеваться и раздеваться… Быть всегда рядом, чтобы она могла сидеть и смотреть на меня своим ужасным взглядом василиска, которого я с детства боялась, как с детства брезговала прикасаться к ней. При одной мысли об этом мне становилось плохо, меня всю выворачивало наизнанку. И все это должно было навалиться на меня через три месяца и тянуться в бесконечность, ведь она была здорова, ничем не болела, разве только ожирение, но жаловалась на все и вечно ныла. По её словам, была старой, немощной женщиной, изнурённой множеством болезней и постоянно нуждающейся в помощи и опеке. Моей помощи и опеке! А ведь могла прожить ещё пятнадцать-двадцать лет. Двадцать лет каторги!
А поскольку я её хорошо знала, совместная жизнь с ней означала постоянную слежку за мной. Проверяла бы каждую мою вещь, каждую минуту времени, проведённую вне дома. А дома — сидеть в одной комнате с нею, видеть её ненавидящий взгляд, вдыхать исходящую от неё вонь, слышать её хриплое, натужное дыхание. И вечная ругань, постоянные скандалы — словом, все доступные ей способы отравить мне жизнь…
Помню, с каким наслаждением она уничтожала все, что могло принести мне радость. Как-то школьная подруга подарила мне ленточку. Боже, как я была счастлива! У меня ещё никогда не было такой красивой вещи. Сколько же лет мне тогда было? Наверное, одиннадцать… А я как сейчас вижу эту ленту: атласная, голубая, широкая, не очень новая, но это неважно. Тётка в тот же день изрезала её ножницами на мелкие кусочки.
Потом, года через два, из остатков шерсти, найденных в ящике комода, я связала себе крючком шапочку с помпоном. Видно, и тогда я умела делать красивые вещи, шапочка получилась чудесная. Один раз я все-таки сходила в ней в школу, а вечером она уже тёрла ею закопчённые кастрюли… Я ещё удивилась тогда, ведь до этого она никогда не оттирала копоть с кастрюль. Теперь делала это специально, мне назло. Шапку свою я только по помпону и узнала…
И никогда не было у меня ни своего платья, ни даже юбки. Приходилось донашивать её старые вещи, свитера и юбки, только немного укорачивая их. Ходила я, как пугало.
И эта ужасная вонь в доме. Вот в этой комнате, где я теперь сижу, и прошла моя жизнь, жизнь затравленного животного, лишённого всех прав, в том числе и права дышать. Вот в этой комнате я часами просиживала в углу, отвернувшись к стене, чтобы ненароком не глянуть в телевизор, когда она смотрела фильмы. И уйти мне не разрешалось, я обязана быть постоянно у неё на глазах. Читать не разрешалось, заниматься рисованием или лепкой тоже. Впрочем, я и не могла бы ничем заниматься, в моем углу было темно. Часами сидела я, бессмысленно уставясь в стенку, и во мне росла ненависть…
Вот за этим столом она как-то раз в кровь разбила мне пальцы, когда я, закончив делать уроки, украдкой принялась что-то рисовать, надеясь, что тётка не заметит. Вот в этой комнате она рассказывала обо мне всякие гадости людям, изредка приходившим к ней. О том, что я мочусь в постели.
О том, что у меня склонность к воровству и лжи.
О том, что я с наслаждением порчу вещи. Зачем ей это было нужно? И рассказывала так убедительно, что люди ей верили, ведь я же ни слова не могла проронить в собственную защиту. Какие муки я претерпела, видя, что люди сторонятся меня. Сейчас об этом можно вспоминать с улыбкой, но пережитых мук и унижения не забыть.
По всей видимости, она меня люто ненавидела, ведь я была лишь обременительным придатком к деньгам, квартире и имуществу, которыми без меня ей бы не владеть. Почему не убила, не отравила меня? Не знаю.
Возможно, боялась ответственности, возможно, существовали какие-то пункты в завещании бабушки, а может, уже тогда видела во мне свою служанку, которая станет ухаживать за нею, когда старость придёт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68