Сравнительно быстро я научился читать и писать и преодолел затруднения со словарным запасом. Ларин принесла мне из клиники учебник, и, поработав с ним, я снова овладел языком. Моя духовная восприимчивость совершенствовалась; все, что было для меня ново, я мог быстро и основательно изучить – или выучить заново, как сказала Ларин.
Вскоре у меня развился вкус: музыка, например, сначала казалась мне ужасной неразберихой шумов, но скоро мне удалось обнаружить в ней мелодию и гармонию, и я с торжеством понял, что некоторые виды музыки мне приятнее, чем другие. Питание стало еще одной областью, где развились мои предпочтения и неприятия. Ко мне вернулось чувство юмора; я обнаружил, что определенные функции тела в некотором смысле более приятны, чем другие. Сери переехала из гостиницы ко мне в павильон.
Я не мог дождаться, когда же наконец смогу покинуть клинику. Я мечтал о том времени, когда восстановлю свои духовные и физические силы: пока я был слаб, со мной обращались как с ребенком. Ларин часто сердилась на меня, педантично настаивая на том, чтобы я продолжал обучение; самосознание и чувство вкуса тоже развились здесь, и я был недоволен тем обстоятельством, что оставались вещи, которые еще требовали объяснения. Теперь, научившись читать, я не видел, почему бы просто не дать мне книгу, с которой работали мои наставницы, и не позволить мне самому прочесть эти машинописные страницы.
К этому я в известной мере пришел через парадокс. Однажды вечером, ужиная с Ларин и Сери, я обмолвился, что потерял карандаш.
Сери сказала:
– Он на письменном столе, я дам тебе его после ужина.
Тогда я снова заметил его и сказал:
– Ах, ну да.
Это был ничего не значащий обмен фразами, но Ларин заметила его и резко спросила:
– Вы забыли?
– Да… но это пустяки.
Она улыбнулась и вдруг стала такой симпатичной, что я тоже улыбнулся, ничего не понимая.
– Что смешного? – спросил я.
– Я уже начала думать, не сделали ли мы вас случайно сверхчеловеком. Приятно знать, что вы можете быть рассеянным и способны забывать.
Сери перегнулась через стол и чмокнула меня в щеку.
– От всего сердца рада за тебя, – сказала она. – Со счастливым возвращением!
Я переводил взгляд с одной женщины на другую, а внутри зарождался гнев. Они обменивались взглядами, словно ожидая, что я буду реагировать так же или похоже.
– Ты все это подстроила? – спросил я Сери.
Она радостно улыбнулась.
– Это неважно, если ты станешь нормальным. Ты способен забывать.
Почему-то этот инцидент вызвал у меня досаду; я чувствовал себя то ли комнатной собачкой, которую обучили нескольким трюкам, то ли ребенком, который наконец смог одеться сам. Позже я с радостью понял истинное значение случившегося. Способность забывать – или, точнее, способность помнить избирательно – атрибут нормальной памяти. Пока я жадно обучался, собирал факты и все это помнил, я был ненормален. Но как только я начал забывать, я стал совершенным. Я вспомнил свое беспокойство последних дней и понял, что мои способности к обучению в последние недели почти исчерпались.
После еды Ларин собрала свои бумаги.
– Я бы рекомендовала вам отдохнуть, Питер, – сказала она. – Может быть, уже в конце этой недели.
Я смотрел, как она складывает бумаги в стопку и прячет их в папку.
– Завтра утром я снова приду, – сказала она Сери. – Думаю, вы можете сказать Питеру правду о его болезни.
Обе женщины обменялись улыбками, и у меня снова появилось чувство, что они знают обо мне больше, чем я сам. Мне стало противно.
Едва Ларин ушла, я спросил:
– Что все это значит?
– Успокойся, Питер. Все очень просто!
– Вы что-то утаили от меня, – другую свою претензию – постоянное сознание противоречия – я не мог выразить. – Почему просто не сказать мне правду?
– Потому что нам пришлось ждать, пока ты полностью восстановишь свои прежние душевные силы.
Прежде чем я успел возразить, она в нескольких словах рассказала о лечении: мне достался главный выигрыш Лотереи, и в клинике меня так изменили, что я могу теперь жить вечно.
Я воспринял эту информацию без малейшего сомнения, без скептицизма, ведь я не мог осознать всей значимости события, и, кроме того, меня это не слишком интересовало. Откровенность, с какой Сери объявила мне обо всем этом, внушила мне надежду, что она как-нибудь сможет объяснить свои предыдущие оговорки… но ничего не произошло.
Что же до моей внутренней Вселенной, то здесь я не научился ничему.
Скрывая до сего дня эту новость, обе женщины не лгали мне впрямую. Откуда мне было знать, сколько еще в их рассказах было недомолвок и уверток?
– Сери, ты должна сказать мне правду…
– Уже сказала.
– И ты ничего не хочешь мне больше сказать?
– Ты о чем?
– Откуда, ко всем чертям, я могу это знать?
– Не волнуйся так.
– Это настолько неважно? Разве я делаюсь менее совершенным, когда сержусь? Не значит ли это, что в будущем мне предстоит еще многое открыть?
– Питер, ты теперь бессмертный. Разве это тебе ничего не говорит?
– Нет, ничего.
– Это значит, что я с каждым днем буду становиться все старше и в конце концов умру, в то время как ты сохранишь молодость и жизнь. Что почти все, кого ты знаешь, умрут раньше тебя. А ты будешь жить всегда.
– Я думал, мы оба убеждены в моем несовершенстве.
– Ах, да ты просто глуп!
Она прошла мимо меня на веранду. Я услышал, как она там ходит взад и вперед; в конце концов она рывком уселась в одно из кресел-качалок.
Несмотря на внутреннее сопротивление, я предположил, что все еще оставался большим ребенком, все еще не научился сдерживать раздражение. Несколькими мгновениями позже я с раскаянием вышел на террасу и обнял ее за плечи. Расстроенная Сери сначала сопротивлялась, но через некоторое время повернула голову и прижалась лбом к моему плечу. И ничего не сказала. Я слушал стрекот цикад и смотрел на мигающие огоньки в безбрежной дали моря.
Когда она успокоилась, я сказал:
– Прости меня, Сери. Я люблю тебя и ни в коем случае не хочу на тебя сердиться.
– Не говори больше об этом!
– Придется, потому что я хочу тебе кое-что объяснить. Я могу быть только тем, что сделали из меня вы с Ларин. Я не имею ни малейшего представления, кем был или откуда прибыл. Если есть что-то, что ты мне не объяснила или не дала прочитать, я сам не могу узнать об этом.
– Но почему это должно сердить тебя?
– Потому что это меня пугает. Если ты в чем-то солгала мне, я не в силах определить это и потребовать правды. Если ты что-то опустила, у меня нет никакой возможности вспомнить это «что-то».
Она выскользнула из моих рук и села напротив. Слабый свет из комнаты падал на ее лицо. Она казалась усталой.
– Вопреки всему, это правда, Питер.
– Вопреки чему?
– Мы ничего от тебя не утаивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68