– Я сам должен решить, что для меня хорошо, а что – нет, – сказал я.
Спрятав лицо на моей груди, Сери пробормотала:
– Можно мне поехать с тобой?
– Да, конечно.
– Поговори со мной, Питер! Расскажи мне, кто ты, пока мы будем в пути. Я хочу узнать тебя.
Вскоре мы заснули. Ночью мне приснилось, что я вишу на тросе под водопадом, меня немилосердно мотает и раскачивает под падающими потоками воды. Постепенно члены мои застывали, дух захватывало, пока во сне я наконец не поменял позу и сон не кончился.
Глава десятая
В Шеффилде шел дождь. Мне предоставили маленькую спальню в передней части здания, и, когда я хотел, я мог оставаться там один. Иногда я часами стоял у окна и смотрел вниз, на крыши индустриальной застройки по ту сторону от нас. Шеффилд был ужасным, функциональным городом, чьи лучшие времена как центра горнорудной промышленности остались в далеком прошлом, теперь это была беспорядочная путаница городской застройки, которая на западе вгрызалась в центр Пеннси, а на востоке сливалась с маленьким городком Нотерхемом. В этой части Шеффилда и находился дом Фелисити и Джеймса.
Гринвей-парк был утопающим в садах чистым островком домиков на одну семью, окруженным мрачными предместьями. В центре поселения была оставлена свободная площадка с полморгена, засаженная молодыми деревьями, которую жильцы использовали для выгула собак. У Фелисити и Джеймса была собака по кличке Джаспер или Джаспербой.
С момента приезда меня одолевало угрюмое нежелание общаться. Я признал, что Фелисити доказала мне: в сельском домике Эдвина я вел жизнь, недостойную человека, и пришло время отказаться от этой жизни затворника; я стал послушным и проявил силу воли. Я знал, что во всем виноват мой болезненный интерес к рукописи, и поэтому старался выбросить ее из головы, но одновременно был убежден, что проделанная мной работа имеет решающее значение для точного определения моих чувств и что Фелисити силой увезла меня оттуда. Следствием этого был глубоко затаившийся гнев, и меня все время тянуло назад.
Я чувствовал себя в их доме инородным телом и от этой мысли о второстепенности испытывал ярость. Я не упускал ничего, замечал все. Мое критическое отношение распространялось на дом, на их привычки, их мнения. Мне не нужны были их друзья. Я задыхался от их близости, их обыденности, будничности. Я часто наблюдал как Джеймс, у которого уже отросло маленькое брюшко, ест, как вечерами он тренируется, желая избавиться от того, что приобрел. Я примечал что за телевизионные программы здесь смотрят, что за еду варит Фелисити, о чем болтают дети. Эти двое, Алан и Тамсин, некоторое время были моими союзниками, потому что со мной тоже обращались как с ребенком.
Я подавил свои чувства. Я попытался приспособиться к их жизни, участвовать в ней, выказать благодарность, которую мне полагалось испытывать, но мы с Фелисити просто слишком далеко отошли друг от друга. Все в моей жизни опротивело мне. Прошло много недель. Минула осень, пришла зима. Рождество оказалось короткой передышкой: дети стали важнее, чем я. Но в основном мы раздражали друг друга.
Каждый второй уикэнд мы в «вольво» Джеймса ехали по Херсфордширу в сельский домик Эдвина. Этих поездок я боялся, хотя Фелисити и Джеймса они, казалось, радовали. Фелисити утверждала, что эти поездки привьют детям любовь к сельской жизни и внушат уважение к природе, а Джаспер сможет вволю побегать.
Дом постепенно «принимал вид», как говорил Джеймс. Он часто звонил Эдвину и Марджи, чтобы сообщить им, что ремонт успешно продвигается. Мне все время приходилось работать в саду. Прореживать перепутанную чащу заслонивших все кустарников и относить сучья на кучу компоста. Джеймс, Фелисити и дети занимались внутренним ремонтом. Моя белая комната, которая со времени моего прошлого посещения не изменилась, первой подверглась их нашествию; кремовые стены создавали приятный фон для занавесей, которые Марджи описала Фелисити по телефону. Джеймс нанял местных электриков и штукатуров, а также сантехников, те привели в порядок электропроводку и канализацию, влажные стены скоро обрели тот вид, который отвечал желанию Эдвина и Марджи.
Однажды в выходные Фелисити, пока я работал по другую сторону дома, помогала мне в саду; она с корнями вырвала жимолость и бросила ее на огромную кучу, которая со временем перепреет и превратится в удобрение для сада.
Я сказал:
– Это была жимолость.
– Что бы это ни было, оно уже умерло.
– Растения сбрасывают листья на зиму, – сказал я. – Так предписала им природа.
– Тогда это точно не жимолость, потому что она вечнозеленая.
Я взял растение с кучи компоста и снова посадил, но когда через три недели мы возвратились, я увидел, что оно таинственным образом исчезло. Я был очень опечален этим актом вандализма, потому что любил жимолость. Я вспомнил, как пахли ее листья по вечерам, когда писал в своей белой комнате у открытого окна, и этот эпизод по-новому воздействовал на мою рукопись. Как только мы снова вернулись в Гринвей-парк, я достал рукопись из чемодана, куда ее спрятал, и снова начал перечитывать.
Сначала это давалось нелегко – я почему-то разочаровался в том, что написал. Казалось, фразы, созданные за недели работы над этой рукописью, то ли загрубели, то ли подпортились. Найденные мной слова, к сожалению, оказались только бледным отражением того, что я представлял себе. Более поздние страницы были лучше, но меня это не порадовало.
Я знал, что рукопись обязательно следует переработать еще раз, но что-то удерживало меня от этого. Вероятно, боялся того, что написал; едва я убрал рукопись в чемодан, я смог позабыть об этом, а Фелисити больше ни о чем мне не напоминала. Все говорили, что я полностью исправился.
Рукопись была напоминанием о моем прошлом, о том, чем я мог быть. Это представляло для меня опасность, это увлекало и будоражило, развивало фантазию, а вот реальность вызывала разочарование.
Я пристально посмотрел на не радующие меня страницы, разбросанные по полу в моей комнате, потом встал, подошел к окну, взглянул на город и на далекие Пеннины, а затем собрал страницы, разложил по порядку и убрал в чемодан. Весь остаток дня я простоял у окна, праздно теребя комнатные растения Фелисити, которые в плетеных корзинках висели у окна под потолком, и наблюдал, как в городе зажигаются огни, а Пеннины исчезают в дымке сумерек.
В начале нового года погода ухудшилась, а с ней и атмосфера в доме. Дети не хотели больше играть со мной, и, хотя Джеймс по-прежнему держался со мной дружелюбно, Фелисити держалась почти откровенно враждебно. За обедом она ставила передо мной еду в напряженном молчании, а если я был готов что-нибудь сделать по дому, говорила, что мне нечего путаться у нее под ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68